– Не преставился, а помер смертью весьма мучительной, – поправил ее Август. – Волколак оторвал ему голову.

Испуганно ахнула Натали, и Пилипейко посмотрел на нее с тревогой. За Натали Кутасову он переживал, пожалуй, поболе, чем за ее маменьку.

– Помнится, той ночью мы нашли его обезглавленное тело вот в этом самом кресле, – продолжил Август.

В отличие от дочки Матрена Павловна оказалась дамой не из пугливых, на лице ее не дрогнул ни единый мускул.

– А оторванная голова его лежала на столе… – Вот же железная баба! Ничем ее не пронять.

– Вы что-то говорили про волколака… – Баронесса фон Дорф отошла к окну, скрестила на груди руки. – В Германии тоже есть легенды о вервольфах.

– Да какой там вервольф?! Какой волколак?! – вмешался в разговор Пилипейко. – Любит господин архитектор туману напустить. Обычный волк. Ну, может, не совсем обычный – людоед.

– Вы много видели волков, способных одним ударом лапы оторвать человеку голову? – усмехнулся Август.

– А вы? – спросила баронесса. – Вы его видели, мастер Берг?

– Волколака?

– Вервольфа.

– Издалека. – Рассказывать, кем оказался тот самый веровольф, Август не стал. – Огромный был волчара. Вырезал почти всех на острове, немногим удалось спастись.

– Но вам удалось. – Серж усмехался гаденько, явно намекая на то, что Берг струсил и где-нибудь отсиделся.

– Повезло. – Август пожал плечами. – Злотникову вот не повезло, супруге его не повезло, а меня, видать, бог миловал.

– Так Машку разве зверь загрыз? – бесцеремонно поинтересовалась Матрена Павловна и встала-таки из-за стола.

– Мари Кутасова покончила жизнь самоубийством. Примерещилось ей, бедняжке, что-то. На этом острове людям многое мерещится. Вот она и не выдержала. Господин Злотников тогда велел говорить всем, что с супругой его случился несчастный случай, опасался за репутацию, но мы-то тут все свои, считай, родственники…

– Кто родственник, а кто не пришей кобыле хвост, – заметила Матрена Павловна и перевела многозначительный взгляд с Коти на баронессу.

Коти возмущенно поджала губы, а баронесса, кажется, даже не заметила нападки.

– И что же с ним стало? – вдруг спросил Всеволод Кутасов.

– С кем? – не сразу понял Август.

– С волком. Поймали зверя? Пристрелили?

– Насколько мне известно, нет. Но после той страшной ночи зверь исчез. Может, ушел. А может, затаился, дожидаясь новых жертв.

– Глупости говорите! – Серж глянул на него с презрением. – Волки столько не живут.

– Так то обычные волки, а мы с вами сейчас говорим о волколаке, о нежити.

– Вам бы книжки писать, Август Адамович, – сказала Матрена Павловна и погрозила пальчиком. – Уж больно ловко у вас это получается. Ну-с, давайте по остальным комнатам пройдемся, а то мы этак и до вечера не управимся.

Прошлись, осмотрели все: от подвала до чердака. Впрочем, ни на чердак, ни в подвал Август честную компанию не повел. Зато показал побережье острова, заброшенную конюшню и лес, который за прошедшие годы стал еще выше, еще гуще.

– Непорядок, бесхозяйственность, – сетовала Матрена Павловна, осматривая имеющиеся на острове постройки. – Это ж столько лет поместье без присмотру! – Она глянула на Антона Сидоровича и с укором добавила: – Антошка, а ведь я хотела твою долю выкупить.

В ответ Антон Сидорович лишь беспомощно пожал плечами. Вместо него заговорила Коти:

– Ишь, что удумала – долю выкупить! А цену, цену ты какую за поместье предложила?! Это ж слезы, а не цена! Грабеж среди белого дня!

– Помолчи! – осадила ее Матрена Павловна. – Цену не тебе, а Антошке предлагали, но, уверена, это он по твоему наущению отказался. Ты ж, как про наследство услыхала, так и воспылала любовью неземной. Столько лет не пылала, а тут вдруг. С чего бы это? А ты, деверь мой дорогой, если бы поменьше ее слушался, так, глядишь, и не ходил бы сейчас в рваных портках да с протянутой рукой, скопил бы кое-что на старость.

Антон Сидорович посмотрел на нее с укором, хотел было что-то сказать, но вместо этого досадливо махнул рукой.

– А кое-кто так и вовсе из Европ своих не явился. – Матрена Павловна переключила внимание на баронессу.

– Отчего же никто не явился? – усмехнулась та. – Вот господин Шульц приехал, урегулировал все наилучшим образом.

– Урегулировать-то урегулировал, да только вашу долю продавать отказался.

– Так это мое право, уважаемая Матрена Павловна. На том этапе своей жизни в деньгах я не нуждалась.

– Не похоже, что и сейчас нуждаетесь, – завистливо ввернула Коти.

– В деньгах не нуждалась, но нуждалась в сохранении воспоминаний о Машеньке. – Баронесса не обратила никакого внимания на этот выпад. У нее вообще хорошо выходило игнорировать злых и глупых людишек. Августу бы у нее поучиться. – После смерти племянницы у меня не осталось никого, а это место… оно хранит память.

– Что ж вы не приезжали-то сюда столько лет за памятью? – Матрена Павловна уперла кулаки в бока. Выглядела она при этом весьма воинственно. – Что ж нынче-то вам так память понадобилась?

Вопрос этот баронесса фон Дорф проигнорировала, сказала с холодной вежливостью:

– Все-таки дорога была не из легких. Пожалуй, я вас оставлю, господа. Мастер Берг, – она улыбнулась Августу, – благодарю за экскурсию, буду рада и впредь видеть вас в этом гостеприимном доме.

Дожидаться ответа не стала, развернулась и под руку с господином Шульцем направилась к замку.

– Ишь, фифа… – только и сказала Матрена Павловна. – Баронесса выискалась. Знаем мы таких баронесс.

Август устал. В самом деле устал за этот долгий день. Он ведь старик, ему позволено уставать.

– С вашего позволения я тоже… пойду. Утомился я, – сказал и покачнулся для пущей убедительности.

– Завтра приходите, – не попросила, а велела Матрена Павловна. – Персонаж вы, я смотрю, занятный, а на острове этом, чует мое сердце, скука нас ждет смертная.

Смертная… Это она правильное слово подобрала. Вот только скука ли?

Албасты и кошка его уже ждали. Сидели на лавке бок о бок, зыркали глазищами.

– Все в сборе? – спросила албасты, поглаживая кошку.

– Кажись. – Август упал на лежак, даже ботинки снимать не стал. – Не дом, а змеюшник.

– Как семнадцать лет назад?

– Может, еще и похуже будет. Измельчали людишки. – Он потянулся до хруста в костях, закинул руки за голову, продолжил задумчиво: – И никак в толк не возьму, зачем явились. Да все стразу. Даже баронесса из Вены пожаловала.

– Деньги. – Албасты почесала кошку за ухом. – У людей всегда одна-единственная причина для того, чтобы начать друг другу глотки рвать. Деньги их на остров привели.

– Еще любовь. – Август закрыл глаза. – Из-за любви тоже глотки рвут. – Перед внутренним взором встало растерзанное тело Злотникова. – Особливо из-за безответной любви. Вот только те, кто в замке, про настоящую любовь знать не знают. Пожалуй, ты права – деньги. А чего сама-то не заглянула, не посмотрела?

– Посмотрю. С острова они быстро не уплывут. – Албасты перестала гладить кошку, принялась расчесывать волосы костяным гребнем. В комнатушке сразу же сделалось холоднее. А на острых зубьях гребня Августу почудились капли крови. То ли волчьей, то ли человечьей…

Что она сделала тогда для Дмитрия? Помогла или судьбу будущую искалечила? Августу хотелось думать, что помогла: и Дмитрию, и Софье. Хорошая ведь получилась пара, правильная! Как у них с Евдокией когда-то…

Снова заныло сердце, и он приказал себе не вспоминать ни Евдокию, ни Софью. Вот только не вышло ничего.

Про Илькину смерть Софье пришлось сказать. Ради этого Август даже выбрался с острова, собственнолично явился в Пермь. Не напишешь такое в письме и письмом не погасишь горе. А Софья горевала: не кричала, не выла в голос, просто в ответ на слова Августа протестующе замотала головой, а потом враз обмякла. Дмитрий едва успел ее на руки подхватить, чтобы не расшиблась. И когда в себя пришла, тоже не поверила, отказывалась слушать, отказывалась слышать, себя во всем винила. Август тоже себя винил. Виноват он был больше всех остальных, такой камень на сердце носил, что иного бы этот камень раздавил, а он ничего, свыкся. Вот только к Софье и Дмитрию больше не приезжал и им являться на остров строго-настрого запретил. Сказал, что из-за албасты, а как там на самом деле, пусть останется на его совести…

Наверное, тягостные эти мысли незаметно перетекли в не менее тягостный сон, потому что, когда Август в следующий раз открыл глаза, в узкое оконце заглядывало уже не закатное солнце, а бледная луна. Кошка лежала у него на груди – вот тебе и камень на сердце! – а албасты ушла. Ну, ушла и ушла. Устал он. Так устал, что даже кошку, зверюгу рябую, спихивать не стал, снова закрыл глаза…

* * *

Вагон уютно покачивало, под мерный перестук колес спать бы да спать, вот только Анне, урожденной графине Шумилиной, было не до сна. В висках в такт вагонным колесам бился пульс, и с каждым биением усиливалась головная боль, которая еще утром казалась незначительной, а теперь вот грозилась вылиться в настоящую мигрень. Не помог даже сладкий до тошноты чай, который принес ей на ночь Миша. Ничего не помогало, и причиной тому было принятое ею решение. Но назад дороги нет. Доведись ей вдруг прожить последние месяцы заново, она поступила бы точно так же – отказалась бы от всего, что у нее было, чтобы узнать наконец правду.

А было у нее все, что только душа могла пожелать. Пусть Анна и осталась сиротой, но детство ее было счастливым благодаря тете Насте и дяде Вите. Они ее любили, оберегали, не лгали.

Про настоящих своих родителей Анна узнала, когда ей исполнилось семь лет. Тогда тетя Настя многого не рассказала, лишь обняла крепко-крепко и сказала, что родителей больше нет, что они на небе и им там хорошо. Анна тогда, помнится, очень обиделась, что родителям может быть хорошо без нее. Прошли годы, прежде чем она узнала всю правду: про отца и каторгу, про маму и ее деда.

У самой Анны тоже был дед. Высокий седовласый старик в косматой волчьей шапке приезжал к ним в поместье раз в год. У него было странное имя – Кайсы. И улыбался он Анне тоже странной, тревожной какой-то улыбкой. Гладил по волосам, всматривался в лицо, качал задумчиво головой и улыбался. А потом, одарив внучку удивительными подарками – вырезанными из кости фигурками, бусиками из разноцветных камешков, невесомой собольей шубкой, – всякий раз повторял:

– Растет моя девочка, настоящей красавицей растет.

Про красавицу это дед Кайсы говорил, чтобы Анну не расстраивать, потому что красивой она никогда не была. Худая не в меру, мосластая, скуластая, с глазами раскосыми, какого-то невыразительного серого цвета, с волосами рыже-пегими, хоть тетя Настя и называла их русыми. Вот мама, которую Анна видела только на пожелтевших от времени, бережно хранимых в семейном альбоме карандашных рисунках, была настоящей красавицей, и тетя Настя была красавицей, а Аня – так, недоразумение сплошное, сразу видно, что выродок и приблудыш.

Про то, что она недоразумение, выродок и приблудыш, Анна подслушала совершенно нечаянно и даже не сразу догадалась, что речь идет о ней. Говорили соседки, Валентина Петровна и Надежда Ивановна. Они были немолоды, степенны и чопорны, улыбались Анне сахарными, неискренними улыбками. В глаза улыбались, а за глаза говорили такие гадости. Анна уже была достаточно взрослой, поняла все правильно, но вот нахлынувшая вдруг обида не позволила сдержаться, привела в слезах к тете Насте. Та выслушала молча, погладила по волосам, накормила вкуснейшим вишневым пирогом и сказала, что не стоит обращать внимания на глупых и злых людей. С тех пор Валентина Петровна и Надежда Ивановна больше не появлялись в их доме, тетя Настя умела быть жесткой. А Венька, первейший Анин друг и защитник, украдкой от Ксюши перемазал соседские ворота куриным пометом, даже не убоялся, что дядька Трофим, его отчим и Ксюшин муж, непременно выпорет, как узнает об этакой проказе. Дядька Трофим узнал, но не выпорол, наоборот, дал Веньке медовый пряник, потрепал по вихрастой голове, а потом пообещал:

– Еще раз такое сотворишь, шкуру спущу.

Только получилось совсем нестрашно. Дядька Трофим хоть и выглядел большим и грозным, но на самом деле был добрым, Веньку любил, как родного. И Ксюшу любил, и Петрушу, младшего своего сына. Он даже Анну любил, хотя Анну-то уж точно ему любить было незачем, у него и без того забот хватало. Вместе с дядей Витей на стройке нового моста он пропадал днями и ночами, а когда в городе появлялся дед Кайсы, уходил с ним в лес на охоту. Однажды они даже взяли с собой Веньку и Феденьку, а Анну не взяли, сказали, что мала еще. И это оказалось особенно обидно, потому что Венька был почти на пять лет младше, а двоюродный братец Феденька так и вовсе на шесть. На Феденьку Анна не сердилась, как можно сердиться на братца, хоть и двоюродного, но по сути родного. А вот Венька после той охоты загордился так, что пришлось отвесить ему подзатыльник, чтобы в чувства привести. Они не разговаривали потом почти две недели, на большее не хватило – помирились. Как же не помириться, если Венька ей тоже почти как брат!

Сейчас Анна оглядывалась на свое детство и понимала, что было оно у нее светлое и радостное. И люди ее окружали по большей части светлые: любили, берегли, защищали. С дядей Витей, тетей Настей и дедом Кайсы она могла поговорить о чем угодно, на любой вопрос получить ответ. Почти на любой вопрос… Анне исполнилось семнадцать, когда она начала понимать, что кое о чем и приемные родители, и дед, и дядька Трофим, и даже Ксюша, у которой она никогда ни в чем не знала отказа, молчат. И касается это Чернокаменска, города, в котором она родилась, города, где познакомились и полюбили друг друга мама и папа. Стоило Анне только завести разговор о Чернокаменске и острове с необычным названием Стражевой Камень, как тетя Настя бледнела, а дядя Витя темнел лицом. Дед Кайсы так и вовсе отворачивался и уходил, словно Анна была ему чужой. Сначала этакие странности ее удивляли, потом обижали, а затем заставили задуматься, отчего же любящие ее люди отказываются даже разговаривать об этом загадочном городе. Анна наводила справки, несколько дней провела в городской библиотеке, чтобы узнать о Чернокаменске хоть что-нибудь.

Узнать удалось немного. Похоже, исторического интереса город не представлял, а упоминался лишь в связи с добычей угля, руды, драгоценных камней да охотничьим промыслом. Только однажды Анна увидела коротенькую заметку об обосновавшемся в Чернокаменске известном архитекторе. Архитектора этого звали Августом Бергом, и имя его, сладкое, как липовый мед, отчего-то казалось Анне смутно знакомым. Таким же, смутно знакомым и одновременно тревожным, казался ей изображенный на пожелтевшей от времени фотокарточке замок. Замок возвышался над островом, остроконечной башней нависал над темной водой. И каменные горгульи, одновременно жуткие и притягательные, всматривались в свои отражения. А еще была башня-маяк, нарисованная углем в альбоме для набросков, который некогда принадлежал маме Анны. Башня тоже казалась Анне смутно знакомой, иногда она ей даже снилась. Как снилась ей и женщина удивительной красоты с волосами цвета серебра и такими же серебряными глазами. Во снах женщина улыбалась, гладила Анну по голове, напевала что-то ласковое на незнакомом языке. И только проснувшись, Анна понимала, что эта удивительная женщина – Айви, ее мама. Во снах мама выглядела не так, как на карандашных набросках, во снах она умела превращаться в маленькую ласточку, и Анне тоже так хотелось. И крошечная серебряная ласточка, прощальный подарок родителей, казалась ей не просто украшением, а чем-то куда более значимым.

В ее снах была и еще одна женщина, тоже молодая, тоже удивительно красивая, с белыми волосами, которые она расчесывала костяным гребнем, а потом заплетала в толстую косу. Черными как ночь глазами незнакомка смотрела на Анну очень внимательно, а заплетенная коса точно живая извивалась у ее ног. Анне хотелось потрогать кончик косы, расчесать собственные волосы удивительным гребнем, но всякий раз, когда она пыталась попросить у незнакомки гребень, та исчезала. Иногда растворялась в густом тумане, иногда растекалась серебристой водой, словно ее и не было.

Про эту женщину Анна однажды попыталась поговорить с тетей Настей, подумала, что, возможно, красавица с гребнем может быть частью детских воспоминаний, как мама. Но в ответ тетя Настя лишь покачала головой, обняла крепко-крепко и сказала, что сон – это всего лишь сон, и нет нужды принимать его близко к сердцу. Вот только в голосе ее Анне послышалась тревога. Чего она тревожилась? За кого боялась? Или правильнее будет спросить – кого?

А однажды Анне приснился мастер Берг, тот самый, про которого она читала в заметке. Немолодой уже мужчина с редкими сальными кудрями сидел под цветущей яблоней и держал на коленях котенка. Котенок неказистый, головастый, с трехцветной свалявшейся шерстью тоже казался Анне знакомым, как и дремавший у ног мужчины огромный дог. Впрочем, дога она знала, это был Теодор, ее любимый пес, проживший очень долгую по собачьими меркам жизнь и умерший на руках у дяди Вити. Во сне Теодор был еще молодой и сильный, завидев Анну, он улыбнулся ей своей особенной собачьей улыбкой. А мужчина не улыбался, и на Анну, и на котенка в своих руках он смотрел с одинаковой недоуменной растерянностью, словно не знал, что с ними делать.

Из этого сна Анна вынырнула с твердой уверенностью, что сном его можно считать лишь отчасти, что в большей степени это старые воспоминания, погребенные под ворохом более новых, более ярких, менее опасных… Почему те воспоминания опасны, она не знала, но иррациональной этой уверенности даже не удивлялась, как не удивлялась и внезапно возникшему желанию докопаться до истины. Во что бы то ни стало!

Первым делом Анна написала письмо Августу Бергу. Это было полное неловкости и детских глупостей письмо, отправленное в неведомый Чернокаменск в наивной надежде, что оно непременно найдет того, кому адресовано.

Не нашло. Или нашло, но показалось знаменитому мастеру настолько незначительным, что он даже не счел нужным на него ответить. А может, Август Берг уже умер. Даже в снах-воспоминаниях он выглядел старым, замученным жизнью. А сколько лет прошло? Куда как больше десятка.

На сей раз с расспросами Анна пошла не к тете Насте, а к Ксюше. Сидя однажды на кухне, где Ксюша была единоличной хозяйкой, запивая пирожок с капустой сладким чаем, спросила:

– Ксюша, а ты помнишь Августа? У него еще была трехцветная кошка.

И ведь ничего-то особенного не спросила, только Ксюша вдруг выронила половник, посмотрела испуганно. И по взгляду этому сразу стало ясно – она не просто помнит, она очень хорошо его знает. И значит, Анна тоже знает, вернее, знала, когда была маленькой. Знала, а потом вдруг забыла все напрочь.

– О ком это ты, деточка? – К слову сказать, в руки себя Ксюша взяла очень быстро, подхватила с пола нож, отерла полотенцем. – О каком таком Августе? Не знаю никакого Августа…

Врала. Так же как тетя Настя и все остальные. Любили, баловали, защищали, но отчего-то врали о ее прошлом. Странно. А там, где странно, там и страшно интересно, и разобраться с этой странностью нужно непременно. Вот только как разобраться, когда ты в Петербурге, а Чернокаменск так далеко, что и представить сложно? Да и ты, ко всему прочему, все еще считаешься особой юной и беспомощной.

Вот такой, юной и беспомощной, Анна оставалась еще довольно долго. Непростительно долго оберегали ее и от бед, и от самой жизни. А потом в один не слишком прекрасный день она услышала брошенное ей в спину презрительное – перестарок. Перестарок! И ведь было ей лишь слегка за двадцать, и самой себе Анна виделась той самой юной особой, пусть вовсе не беспомощной, как думалось родным, но уж точно не перестарком! И как-то вдруг оказалось, что все ее подруги давно замужем, а многие из них уже и детишками успели обзавестись, а она вот… все никак не решится даже на такую малость, как путешествие в далекий Чернокаменск.

А город ее не отпускал. Как и черная башня, он являлся во снах едва ли не каждую ночь, манил, шептал что-то неразборчивое. Или это был не шепот, а плеск волн огромного лесного озера? Или всего лишь крики ласточек, парящих высоко в небе?