Удивительно, насколько мне мало жаль оставлять всю эту жизнь, даже Москву, хотя я уверен абсолютно, что то, что я намереваюсь делать теперь куда сложнее, прозаичнее, но может быть, на новом месте я окажусь тем, кто нужен там? Кто сможет сделать то, чего не смогли, а вернее не захотели мои предшественники. Это совсем другая непривычная и этим привлекательная работа. И жизнь другая…

Около полуночи закончилась наша вечеринка. На улице, оказывается, метет так, что машину свою у ресторана я едва нашёл. Дороги заметены, сквозь плотную пелену густого снега почти не видно улицы, будто их нет, словно всё, наш мир заканчивается в тридцати метрах от нас, а дальше бело-розовая мгла… Автомобили кажутся редкими световыми призраками медленно перемещающимися между слабо светящихся смутными пятнами прямоугольников зданий, чьи очертания невозможно даже различить.

Надеюсь, Стерх уехал из Силантьева, а не остался там на ночь, потому что я доберусь туда… когда мне удастся добраться? До «Суши» и то не доеду по такому бурану, самое лучшее здесь, на Арбате и переночевать. Я достал телефон позвонить Лёле. Но она не отвечает. Но чему я удивляюсь, она отключила звук в телефоне, чтобы звонки не могли разбудить Митюшу…

– Что, не отвечает молодуха твоя? – Галина, оказывается, у меня за спиной…

Мне не впервой ночевать с Митей. Причём, мне пришлось лечь на их постель, я не стал разбирать её, не стал раздеваться, но я должен быть рядом с кроваткой. Печь их я топить не умею, хорошо, что она долго сохраняет тепло, но всё же, если треклятая метель продлится ещё сутки, то мы с Митей начнём замерзать. Хорошо камин есть, но от него толку немного. Надо же было всему произойти именно сегодня, когда я даже до больницы не могу добраться менее чем за час.

Я провёл почти бессонную ночь, Митя просыпался от завываний ветра в трубе, как мне казалось, плакал, видя меня, вместо матери, но главное, я не мог заснуть от беспокойства за Лёлю. «Могут не спасти…» могут не спасти… не спасти…

Если не спасут… Я похолодел, проговорив это внутри себя. Как я стану жить, если… как это возможно, теперь остаться без Лёли? Без Лёли, когда вся моя жизнь вращается вокруг неё, вокруг моих мыслей о ней, моих планов на её счёт, моих чувств, всё, что теперь составляет мою жизнь, всё связано с Лёлей.

Вся моя деятельность, казалось бы, никак не связанная с ней, всё равно соединена с ней, ведь я привык рассказывать ей обо всём, привык делиться, видеть на её лице, что она думает об этом. Мне нужно даже это: её не всегда вслух высказанная оценка.

Мой новый роман, кажется, не о ней, на первый взгляд и не о том, что я чувствую к ней, там герой, который, конечно я, честный милиционер, который пытается бороться с мерзостями дикого российского капитализма, но его возлюбленная, понятное дело – это Лёля. Я даже сочинять не смогу без неё, какое может быть вдохновение, если…

Я едва дождался, пока Митя проснётся утром, покормить его, чтобы скорее поехать больницу.

Меня пустили к ней. Митю – нет, но взялись приглядеть несколько минут. Лёля бледная и недвижимая, такого же цвета, как пододеяльник, которым она укрыта почти до подбородка.

– Игорь… – она улыбнулась блёкло, голоса почти не слышно, но глаза блестят странно, будто у неё лихорадка.

– Как ты?

Она выпростала руку из-под одеяла:

– Игорёчек, милый… нет ребёнка больше… – голос её прервался, подбородок затрясся, громадные ресницы, кажущиеся больше, чем всегда… и совсем нет румянца… как говорят, ни кровинки. Умирать буду, не забуду этого её лица…

– Лёля, Лёля не надо плакать так… не убивайся, будет ещё…

Она потянулась, чтобы обнять меня, прижаться ко мне, я обнимаю её, приподнимая над кроватью её плечи. Она кажется такой горячей, потому что я с мороза?..

– Игорёчек… я…

– Ты поправляйся. Всё будет хорошо…

Тут открылась дверь и вошла доктор, не очень молодая, но приятная, на первый взгляд, при этом с неприятно озабоченным лицом.

– Очень хорошо и муж здесь…

Я не стал возражать, тем более что и Лёля не сказала ничего.

– Плохой анализ крови, Елена Николаевна. В область к гематологам повезём. Со стороны гинекологии ничего особенно плохого нет, конечно, выкидыш, но это из-за крови, вероятно. Странно, что вообще забеременела, лейкоз не лучший фон…

– Лейкоз? Что это? – переспросил я.

Докторша посмотрела на меня:

– Да ничего хорошего вообще-то… Но… коллега объяснит… – она кивнула на Лёлю, – так что готовьтесь, как только распогодится, поедем.

Только доктор вышла, я посмотрен на Лёлю:

–Что…

– Да это… так… ты, знаешь, что… ты не говори… не говори Легостаевым никому…

– О чём? О ребёнке не говорить? – изумился я.

– Нет, о том, что она ещё сказала, эта Ольга Олеговна.

– Почему? Что вообще это значит всё? – я растерялся, в этих их специальных терминах я запутался разом, да ещё не говорить, тоже более чем странно…

– Я… потом расскажу тебе, объясню… – она приподнялась на постели, бледнея при этом ещё глубже, так, что тёмно-фиолетовыми становятся глазницы, оттеняя пронзительно-фиолетовые глаза, – ты… поможешь мне?

– Господи, ты совсем запутала меня…

Планёрка первая в году в этой районной больнице, где в каждом отделении по одному врачу, он же заведующий, только меня взяли вторым хирургом и только потому, что прежний намеревается уходить на пенсию, совсем как мой дед, который собирается на пенсию уже года три, но так пока и не может расстаться с любимым делом и с больницей. Планёрка здесь начинается непривычно рано, в восемь, но учитывая, что от служебной квартиры мне на работу ходу минут семь и то не спеша, я не опоздал.

Я ничего не сказал дома о том, что я не живу больше в Москве, я просто уехал после праздников сюда, а они считали, что в Москву… расскажу как-нибудь после…

На планёрке особенно обсуждать докторам нечего, никаких эксцессов не произошло, единственная тяжелая больная была в гинекологии и ту уже перевели в Областную больницу после кровотечения с подозрением на лейкоз.

– К счастью у нас была кровь подходящей группы, не то могли бы и потерять женщину, – заканчивает гинеколог свой доклад, – такая непогода, не успели бы привезти.

Да ещё и сегодня продолжается буран, я невольно посмотрел в окно, где мотало снежные хлопья, удивляясь, сколько их накопилось в атмосфере, что они никак не закончатся за прошедшие три дня… Интересно, молодая, наверное, женщина…

Вообще все ожидают нового главного, который должен приступить к работе в ближайшие дни, а пока управляет тут всем начмед, вот этот самый хирург, который собирается уходить. Я разглядываю исподволь своих новых коллег, и они так же рассматривают меня. Здесь довольно молодая акушер-гинеколог Ольга Олеговна Горобец, черноволосая и сухая с кажущимися непомерно длинными руками. Педиатр – симпатичная, лет пятидесяти, с завитыми в мелкие букольки волосами, Анна Никифоровна, инфекционист и дерматовенеролог по совместительству Галина Васильевна, терапевт Владимир Фёдорович, немного ироничный, седоватый ещё нестарый человек, и вот начмед и хирург, который представив меня остальным сказал: «Новому главврачу и нового начмеда», очевидно, намекая на меня.

Все расходятся по отделениям, надевая куртки и пальто, потому что надо выходить на улицу, все отделения в разных корпусах, одноэтажных, некоторые, как родильное и гинекология в деревянном, инфекционное в боксированном постройки пятидесятых годов. Самое новое – это как раз хирургия, из силикатного кирпича, на шесть палат, две операционный большая и малая, рентгенкабинет, рентгенолога нет, но лаборант имеется, хотя в последнее время в дефиците плёнка.

Терапевтическое отделение тоже старинное, как и инфекционное. В центре больницы в окружении лечебных корпусов – административный, здесь же и кухня, о которой начмед говорит:

– Готовят наши повара так, что не захочешь в ресторан, даже сейчас, в тараканье время.

– Тараканье? – удивился я.

– Дак развелись «прусаки» как никогда раньше! Чего только не делали, пока не удаётся вывести. До 90-го года и в помине их в Новоспасском не было.

Мы пошли с ним по корпусам, он с удовольствием показывал мне свои «владения». Кроме непосредственно хирургического отделения я должен буду вести приём в поликлинике, как и все остальные доктора. Поликлиника стоит отдельно и работает до трёх часов с десяти. Хирург принимает два раза в неделю.

Мне нравится и эта допотопная больничка и простота ясность, с которой всё устроено здесь. И даже мои новые коллеги, принявшие меня со сдержанным интересом и приязнью. Медсёстры в хирургии, всего их четыре, в отделении одновременно две. Сегодня дежурили: – Валентина Васильевна, она же старшая, примерно пятидесяти лет с очками на кончике носа, критически оглядела меня:

– Из Москвы к нам? Что это в глушь такую занесло вас?

– Жене нравится в глуши, – не задумываясь, ответил я, легко, потому что это правда.

Она не поверила, конечно, но не сказала ничего вслух. Вторая, молодая медсестра мгновенно состроила мне глазки.

Пока мы переходили из корпуса в корпус, привезли пациента в открытым переломом руки, его уже готовят к операции, пока мы «мылись», анестезистка и операционная медсестра уже всё сделали без проволочек.

Николай Николаевич полностью доверил мне оперировать, а сам лишь ассистировал мне, очевидно, желая понаблюдать, что я за «фрукт», как он сам сказал мне после операции:

– Я думал, погнали вас как безрукого из Москвы, а вы… – сказал он, когда мы размывались, говорит и смотрит на меня не так как два часа назад. – Я не видел, чтобы кто-то так работал… чтобы такие руки… Алексей Кириллыч, вы там, в Москве… вы же кандидат, чего уехали, правда?

– Семейные обстоятельства, правда, никаких подводных камней, Николай Николаевич.

– Семейные… ну-ну… бывает… загулял с какой-нибудь сестричкой, а жена прознала, так? – он усмехнулся. – Дети-то есть?

– Сын, – кивнул я.

На том и оставили меня в покое, все удовлетворились такой легендой…

После работы я пошёл в Силантьево. Обедом меня накормили, как и всех в больничной столовой, действительно вкусно. Скудная, но здоровая и хорошо приготовленная еда только радует и желудок и повышает настроение, к тому же придаёт сил и лёгкости. Дорогу от Новоспасской больницы до Силантьева, незнакомую для меня, и из-за заносов оказавшейся дальней и трудной, я преодолел за полтора часа. Пришлось несколько раз спрашивать у редких встречных прохожих, к тому же я сбивался несколько раз, потом что тропинку занесло и если бы не просёлок, по которому через лес проехали несколько раз какие-то автомобили, я вообще сегодня дороги бы не нашёл.

Зато теперь я запомнил её со всеми подробностями, и повороты у раздвоенной сосны, и потом, у колодца-журавля, и развилку, где одна, левая дорога ведёт к Григорьеву, а другая к Силантьеву. Вот и дом, свет горит в окнах, уже сгустились в тёмно-серый ранние зимние сумерки, дым из трубы, у ворот машина отца, здесь был тупик, дальше этого дома дорога не шла, поэтому он оставлял её у ворот, не въезжая во двор. Но сегодня он явно недавно приехал – это по следам его машины я, оказывается, шёл последние двадцать минут. И саму машину едва припорошил снег и оставленную ею колею.

Шёл я быстро и к тому же намаялся с сугробами, поэтому не замёрз, но подходя к дому, с радостью смотрю на его золотые окна. Я постучал в незапертую дверь…

Капли крови на белом снегу,

Вы похожи на бусины,

Замерзаете разом.

Самую горячую кровь снег остужает вмиг,

Превращается капля в круглый камешек мёртвый…

Красная в белом,

Кровь на снегу не меняет цвет.

Красная в белом так страшно красива,

Застывшая навсегда,

Ты не жизнь теперь,

Ты уже смерть.

Кровь на снегу,