Филя
Кто-то бегает в подполье. Крыса? Ну-ка, глянет… А там горит лампа! Но нет на полках банок с вареньями, а в уголке – нового тайника с пушкой, – яма! В ней трупы… Кладовщик Хамкин, его баба Хая, пацан, рядом скрипка в крови… Пробудился от будильника.
Нырк в голбец, – никаких жидов. Тайник у ящика, набитого инструментами. Ольги Леонидовны подарок на его день рождения. Бабка думала: будет он в доме ремонтировать. Но Филе как вору заподло. Хранит, то три рубля, то пятёру, до двадцатки порой. Ныне – курица с цыплятами[39]! Пакет цел, никто не лапал.
– Тоня! Опять он деньги в голбец!
Пять трупов! Будет ещё! Ольга Леонидовна. Напоминает буфетчицу Хаю. А чё? Бей жидов в натуре, спасай родину, мать её…!
Вперёд, на каторгу! Автобус натолкан плотнее автозака.
Не было бы у Тоньки матери! Убьёт. Труп уроет. Во дворе её дома. Халупу толкнёт и – к одному другану на юга. А её никто не помянет. Для любопытных – в Оренбурге. Родных у неё нет. Шпаргалки[40] на дом купит у одного лагерного другана. Но в холод не урыть труп. Почва – только дорожной техникой, да и никто не копает в огороде. Другое дело, в мае… Думает, как в оценке, о воле. Недаром «весна» на блатном – «зелёный прокурор». Самоуходы в тёплое время…
Толпа в дэка Дэзэ. Кто с кем?.. Но мелькает знакомое чувырло[41]. Бля, да это Бляха-Муха! Неприятное явление. «А Рубильника нет», – оглядывает головы, носы: ни одного длинного! Отцепились бы, волыну[42] надоело хранить… Вторая кружка. Буфетчица новая (Хая в аду). Опять между затылками – к столику, где плотно пятеро. Нет Рубильника-Рубика-Шнобеля! С ним налёт на тупик[43]. Наводка Прудникова. Оттого и влипли…
– Эй, приятель, – хрип на ухо.
– А Рубика куда дели?
– Никуда, – у Харакири от хохотка шрам на горле багровеет.
Ну, бля! Уговор: никаких малин! И на тебе: «Ментов не наведи». Как от ментов линять, чтоб не крутанули[44], без гольцов знает! Маранули парча[45], легли на дно – нёфиг шлёндаться!
Надо в детсад.
– Идём на волю! – обувая ребёнку валенки.
– На пруд? – малец гордо оглядывает морды учреждения номер девять.
Главная высовывает голову в приоткрытую дверь кабинета. Удивлены и другие контролёры[46]. Нянька хихикает.
– Нет базара!
У картинной галереи, где никогда не был, свистит. Из дырки дровяника – лохматый дружбан.
– Пойдём с нами! – предлагает маленький, не умея свистеть.
Ошейника нет, на центральной площади автомобили, трамваи…
– А Муму успеет?
– Да, «Кабы-сдох», – ответ папы. А так, вроде, в деле. Лагерные туберкулёзники их едят.
На пруду тропа вьётся. Вдруг, бля, огромная лунка: кто-то тремя коловоротами! А тут променад с наследником……!
– А ты матом?
– Ого! – Нормально или нет такой умный ребёнок? – Где культурным макером, а где и матюга загнуть. – Наука пятилетнему.
Не угодив под колёса, не уйдя под лёд, входят в дом…
– Мать-перемать, ведьма!
– О-о-ох! Алёшенька, нельзя ругаться!
– Я материться умею!
Молоток-парень! Боец! – папа опять удивлён.
– Каторжник! И не в тюрьме!
– С каких щей меня закроют[47]?
– Такие, как ты, людей убили…
– Ты меня к этому не прицепишь! – кулаком у морды.
Ну как дотерпеть до оттайки почвы!
– Мама, он не убийца! – Крик Тоньки.
Без водки еле уснул, и опять крыса…
Мельде
«Надо помнить “надо”!» – главная наука детдома, – и он на ногах.
– По тебе бы, как по расписанию, товарняк отправлять. – На кухне Андрей пьёт холодную воду. «Железнодорожник». Оператор шпалоукладчика.
На ледяном канате тропы ломиком: дзык, дзык, дзык. Лопаткой: тук-тук-тук. Метёлкой – шур-шур-шур… Доремифа-соль, милиционер! Не было бы Андрея, и ментов бы во дворе не было.
– Опять квартальный! «Это кто там с метлой?» Говорю: братик, дворничиха от домоуправления халтурно метёт.
– Какой я тебе брат…
– Мне алиби на всякий пожарный… Ларёк – ерунда, мокрое дело в городе!
– На Нагорной такой пожар! На телеграфе охрану усилили… Убито пятеро: мать, отец, дети… Они евреи. А этих не найти: двор облит… Андрей, в керосинке на дне…
– Ладно, Эльза, куплю… Будут хватать!
Охрану усилили! Прямо готовы к революции!
– Генрих, ты его выгороди как-нибудь.
– Нюх отбит у ищеек! – в ответ нервное хихиканье.
– Ты на воле, а меня – в лагерь!
Пиджак гэдээровский… Тьфу! Вот они, пятна крови!
– Летом пытают, я ору: не петрю, кто легавого угробил! В этом деле шаберы. В лагере я Бобкова финкой. В доме кровь на полу, на занавесках!
– Ты, наверное, там был?
– В ментовке какой-то дурак болоболит! А ему – медик, которого вызывали для реанимации мёртвых жидов.
В райотделе к Мельде, как к другу:
– Ну-ка, открой футляр… Ого, музыкальный инструмент? – удивлён лейтенант. – Играешь?
– Да, немалый репертуар.
– Ты же слесарь-наладчик?
– Отработаю в цехе (я там передовик) и – на комсомольскую свадьбу играть мелодии будней великого народа.
– Молодец! – хвалит майор.
Биография на одной фабрике. Пять грамот за ударный труд, окончил ПТУ «Обувщик».
На конвейере мелкие ремонты… Параллельно дума о свадьбе, где играть не «мелодии будней», а мелодии любви. Неприятно, – опять крюк в дэка Дэзэ.
Вдруг к телефону. Пьер:
«…к Артуру направлен брат… Но звонок выдай. Важное дело…» Ура! Да и работе капут.
…С Лорой в трамвае. Никакая она не «принцесса» (выдумка Надьки Палаткиной).
Сон рассказал.
– На одной картине малых голландцев ни дороги, ни тротуаров, – каток.
– Но главное, Лорчик, стихи:
«Дорожка ледяная,
неси меня, неси…
А жизнь моя такая:
и горькая, и злая.
Дорожка ледяная,
спаси меня, спаси».
– Где я мог их выучить? Эльза говорит, – наша фамилия откуда-то из Нидерландов. Голландцы малые там?
– Ну, да.
– Наверное, и я… В предыдущем рождении.
– Откуда такие выводы?
– Братья говорят.
– Моей бабушке к её смерти снился лёд, впереди обрыв… Тебе, Мельде, умирать рановато…
Кафе полно народом, но так тихо, будто не свадьба, а будний обед каких-то неболтливых ребят или похороны. Вот так публика! Глухие. Все. И невеста, и жених. Парни – молотобойцы, работают на обрубке, где грохот выше нормы.
Фредди и его друг, сурдопереводчик:
– Глухонемые во многих городах. Тут с Украины, с Кавказа, из Прибалтики.
– Видишь Цветные гирлянды? Светомузыка. Но на децибелах они улавливают вибрации.
– Это будем! – даёт ноты Фредди.
– «Рок-н-ролл»!
Рёв колонок, мигание лампочек. Танцуют лихо!
«Хэлло, Долли». Вой, рёв! Под соло трубы колыхаются всей свадьбой. Он впервые видит музыку, от которой они с Лорой немного оглохли, хотя приятней пьяного пения не в такт.
– Уходим. Драки и на свадьбах, и на похоронах. – Альфред Данько изучил глухих и немых: активные они от тишины в головах.
Гонорар. Деньги, каких не платят в цехе летней обуви.
– Хочу купить торшер…
– Тебе в виде гриба-боровика или трубочки с кремом?
– Мне такой…
– А такой?..
Копируют глухонемых…
Он вдруг:
– Звонок парням!
И – бегом обратно.
В холле кафе пара круглых мраморных столов. Кофе бледный, но булочки. С маком, корицей, шафраном, марципаном, кремом…
Лора и не думает подслушивать (не бабы в цехе):
– Куплю с кремом, с маком и с марципаном…
«Генрих, приходи…»
– В Строгановский дом?
«У грандмаман день ангела».
– Буду, Пьер.
«С Лорой…»
В телефоне глуповатый хохоток (будто не Пьер, а его двойник). Вот какое «дело»…
Из электротоваров с длинной коробкой.
Доремифасоль! Андрей не в кабине шпалоукладчика, а пьяный на кухне:
– Это кто такая?! От домоуправления?
Мельде, думая о непонятном собрании, которое будет дома у братьев, ударяет легко, но тот падает. И – не дышит!
Во двор, на ледяную тропу…
– Алла! Это – Генрих! Обморок…
Медики-соседи, он и она, выбегают без пальто.
Андрей пьёт воду:
– Это ты, Лора, а я думал: опять про снос дома.
В новый год могли в драке уронить перегородку. Андрей во дворе с ножом. Но никого не «пыряет», как он говорит, утихнув на холоде. Медсестра и медбрат дрейфят, но, увидев впервые Лору не из окна, – добрые улыбки.
Хулиган – на боковую.
– Его в милиции ударили, да ты… – Лора не имеет никакого опыта с уголовными категориями.
Эльза с работы:
– Кольцо у него в кармане… Недаром психовайт: алиби ему!
– Дом убитых набит золотом.
– ?
– У одной в военкомате отец инспектор ГАИ…
– А у моей напарницы брат в милиции арбайт: грабители кляйн взяли. Наверное, кто-то их спугнул.
Втроём пьют чай, едят булочки…
Наедине Лора говорит:
– Кольцо, видимо, с мёртвой. Андрей – убийца?
– Он глупый индивид, ему далеко до этих боевых ребят.
– Генрих, это не «боевые ребята», а какие-то живодёры.
– Живодёры – это те, кто специально. В детдоме один поймал голубя…
– Папа говорит: много ран у этих людей!
– Твой папа не углублён в характер мироздания. Военный: ать-два. Я как-нибудь тебе дам верную ремарку. А пока вот какая мелодия. Нам вдвоём надо на день ангела… А у меня беда: пиджак не налезает от стирки. Только малокультурные индивиды ходят в гости в белых концертных.
– А ты… с работы! – Будто его работа – не конвейер. – Сыграешь классическое.
– Ну, не «Чу-чу», и не «Кота» на «дне ангела у грандмаман»!
Берёт трубу:
«Жил да был чёрный кот за углом.
И кота ненавидел весь дом…»
В его маленькой, но уютной комнатке, где каждый дециметр с таким орднунгом, какого никто не видывал, время любовной партитуры. «Индийские позы секса». В виде бледных картинок для отдельных индивидов. Не для таких, как Андрей, с умом и телом орангутаньего гамадрила.
– Ярко горит, – демонстрирует торшер… – Например, книгу открою…
– …и по складам! Но проще картинки в журнале «Америка»…
Мишель
– Добрый день! – Ильин на пути к тупику коридора, именуемому курилкой.
Увидев его, «звучки»[48], «светики»[49] и оператор Голубь убегают, как говорит Голубь, «выпить кофейку».
– Был в травматологии, – рукой, будто убирая с головы ненужное.
– Операцию?
А у этого парня только уши на уме!
– Открытие Сеченова: мышцы лица дают сигналы в мозг, влияют на его работу. От лопоухости и характер «лопоухий». И в этом нет удивительного.
Но удивляет. И чудак находит чудака хирурга, готового «приложить уши». Коррекция внутреннего формальным путём.
Я уши новые купил.
Теперь и я не лопоухий.
Не только внешность изменил,
характер сделался другим.
Я благодарен, Сеченов, твоей науке.
– Неплохо. – Хвалит, хотя не литератор, а декоратор. Князь (мамина линия). По отцу никто. – Книгу, которую ты дал, о тоталитарных режимах… К одной цели – толпой… Так подлые, хитрые коммунисты управляют людьми! Ты, вроде, с кем-то в главной библиотеке? Неплохо бы…
– Ладно, будь в холле… О времени набери телефон: Д1-19-29.
Числа двузначные, таков и смысл! Ха-ха-ха! Реакция опыта: вот-вот лопнет реторта. Отметка пять, роль отыграна, как надо.
– Дверь картонная падает! – Явление помощницы режиссёра: бабка курит, машет дымом.
…Уходят, и ушей Ильина, как своих, не видать.
Киногруппа забирается в микроавтобус «Телевидение». Двое «светиков» с фонарями. «Звучок»: микрофоны, магнитофон. Оператор Голубь (мира), как правило, мирный и, как правило, с бодуна. Репортёр Валентина Трудоярская. Кривоногая, полный рот дикции. Работает в кадре. Трудолюбивая (оправдывает фамилию).
«Бригада Иванова выполняет план…» Отъезд. Камера на Иванова. Пилит или режет на станке (токарном, резальном). В кабине крана (портального): панорама цеха… Обрубка, где отливают детали. Интервью у молодого молотобойца о выполнении плана. Тот в ответ мыкает! Цех-то глухонемых. (Тема Ильина в ином варианте). А руководитель не только «слышащий» (о других он деликатно: «слабослышащие»), но и подслушивающий. «Пивка бы!» – ноет Голубь. «В буфете нет».
На обратном пути (Трудоярская в кабине автомобиля отдельно от группы) – мыканье, хохот…
К телефону. Кто это? Интонация наивная:
«Увидимся?» Светлана! Она разрядит от напряжения!
Во дворе телестудии комплемент экзальтированной тётки, редактора передач для детей:
– Красив, как Лель!
Другой комплемент «Ленский на дуэли!» пущен в народ: молодые редакторицы млеют при его появлении. Ныне опять одет в «крылатку» (великолепный реглан!) Не кролик – берет и шарф тонкой работы.
У трамвая она. Плохонькое пальто, бедный платок. Никаких каблуков. «Прощай, молодость», но хвастливая мимика: «Мой парень».
Новый район. Где-то тут бывшие соседи: Евгения Эммануиловна, её дочка, влюблённая в Петра. Он отверг уродину. Но такие, как Рива (вид милой тоненькой кубинки) вне наций. «Вива, Рива, остров свободы!» Да он едет изменять ей! (Не говоря о жене).
Ладно бы отдельная квартира, дыра для укрытия, но стены, более тонкие, чем в «диванной» (альзо шпрах грандмаман).
– Я Людина подруга.
– Это вам не бордель! Намедни фифа с хахалем… У нас дети! Утлая комнатёнка.
– Многокомнатная квартира?
– Трёх. Мамы и дети, пап нет, – виновато, будто она и заселила так плотно эту коммуналку.
Радио поёт: «Всё выше, всё выше и выше…» В некотором роде ободряет, «…в своих дерзаниях всегда мы правы. Труд наш – есть дело чести…» Радио умолкло. И у него к концу «труд», который не «дело чести».
– О, любимый!
– Зябликов – импотент?
– Нет… Но ты для меня целый мир! Людка работает в Нарьян-Маре. Её мама эту комнату сдаёт. У Жанны непомерные требования (вывод из телефонной болтовни с грандмаман).
Реплика а'парт: «Увы, не отвела, как громоотвод, грозу!»
Легко убегает:
Светлана в комнате чужой,
моя безмужняя Светлана…
Тебе бы лейтенанта Глана.
А я… Я – негодяй большой.
Хотя, и этот Глан не ангел.
Вольно шагается тротуарами, кое-где каткими ото льда! Вот и Городок чекистов. В квартирах не только коммунальные кухни, но и таковые гостиные. Для нереально общительных людей. Реальные наделали перегородок. Тут одна игривая девчонка для одной вечёрки (дед – когда-то работник НКВД). В клубе имени Дзержинского (дэка Дэзэ) кафе. Нет ли кого? Ба! Эдик!
– Бонжур, граф Строганов! – тихое. – У Эндэ день ангела?
– Будь, она будет рада.
– Буфетную работницу убили. Имя Рая или Фая… Татарское, вроде…
– Хая.
– Такое имя?
– Еврейское.
– А ты откуда знаешь?
– Тут любой знает. Не доливала. Но я, как пена осядет, кружку обратно… Подмигнёт, и – до краёв.
– Верующие фанаты!
– Диверсанты!
– Твой информатор правдивее.
– Ты надолго?
– Недели две. Моя Галка будет пианисткой. У неё родной дядя в Москве. Ну, а я в МГУ в аспирантуре… Петьша как?
– Опять молитвы.
О проекте
О подписке