После этих пафосных слов в душе Прекрасной Золотинки снова зашевелилось сомнение: уж очень нетрадиционно вел себя отец, обычно уступавший только в том случае, когда удавалось убедить его в нецелесообразности того или иного шага. А сейчас все его жесты и слова отдавали какой-то театральностью, и, к тому же, он прятался у себя в спальне, как лис в норе, вместо того чтобы, как обычно, взять ее, Золотинку, за руку, усадить рядом и поговорить спокойно.

– Папа! – задергала дверную ручку Аурика и для пущей убедительности даже пнула дверь ногой: – Открой мне.

– Зачем? – Георгий Константинович, услышав непривычную для себя интонацию, насторожился.

– Открой! – снова потребовала дочь, навалившись плечом на дверь.

– Нет, – в очередной раз дал отпор барон, не переставая ломать голову над тем, как действительно выкарабкиваться из этого «пердимонокля». Игра, похоже, затянулась и могла закончиться для него полным поражением.

Тогда Георгий Константинович решил сменить тактику и неожиданно открыл дверь.

– Где мои капли? – зычно прокричал он в коридор, намеренно не замечая дочь.

– Капли? – Аурика была девушка неглупая и быстро сообразила, что к чему.

– Да, капли, – высокомерно посмотрел на нее отец и попытался выйти из комнаты.

– Ах, капли, – протянула дочь и, глядя отцу в глаза, ехидно уточнила: – Зеленина?

– Зеленина, – дрогнул Одобеску и сделал шаг назад.

– Ты что? Нарочно все это придумал?! – зашипела разгадавшая отцовский ход Золотинка. – Чтобы я испугалась? Да?!

– Да! – впервые за много лет вышел из себя Георгий Константинович и чуть не «выпрыгнул» из своего «домашнего пальто», в карманах которого он держал руки, чтобы ненароком не залепить своей дочери затрещину. – Да! Потому что ты эгоистка! Черствая! Холодная! Не способная принимать человека таким, какой он есть! Придумала себе черт-те что! Принцы! Гамлеты!

– Принцы?! – ехидно и спокойно переспросила Аурика. – Гамлеты? Кому нужны твои Гамлеты, безнадежный романтик? Это Коротич-то у тебя Гамлет? Да он без логического обоснования, выраженного в логарифмах, стакана воды не выпьет, потому что это, видите ли (она очень точно передразнила своего ухажера), «нецелесообразно». И кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью? Диктовать мне, с кем общаться? С кем не общаться? (Девушка прекрасно знала, что в ее словах не так уж много правды, но сдаваться не собиралась принципиально). И почему ты навязываешь мне своего Коротича, игнорируя все, что не входит в твои планы? Мы что? Плохо без него жили? Ты же обходился без него как-то двадцать один год? А теперь – планы?! Какие у тебя планы, папа? Поскорее выдать меня замуж и наконец-то зажить спокойно со своей кухаркой?!

– Не смей называть Глашу кухаркой! – разбушевался Одобеску.

– А кто мне это может запретить?

– Я! – взвизгнул барон и автоматически схватился за сердце: защемило на самом деле.

– Ну, а вот это – совершенно лишнее, – смерила его взглядом родная дочь и собралась было повернуться на сто восемьдесят градусов, но не успела, потому что Георгий Константинович побледнел и, схватившись рукой за косяк, начал оседать вниз.

– Глаша! – заголосила Аурика и бросилась к отцу.

– Уйди, – с трудом вдохнул в себя воздух Одобеску и закрыл глаза.

– Глаша, – только и успела вымолвить Прекрасная Золотинка, обмирая от страха: по отцовскому лицу разлилась свинцовая бледность.

В этот вечер Георгию Константиновичу капли Зеленина не понадобились: вместо них ему было предложено место в Первой градской больнице, от которого барон Одобеску категорически отказался, ссылаясь на надвигающийся праздник в кругу семьи.

– Гусарничаете, батенька, – сделал ему замечание пожилой доктор и, приложив палец к губам, посчитал пульс у больного. – Нервишки, немолодой человек! Не по возрасту, знаете ли. И вы, барышня! Беречь надо папеньку, беречь и не перечить. Правда, мамаша? – обратился он к заплаканной Глаше. – Покой и никаких излишеств. Слышите меня?

Глаша старательно закивала головой, как будто от нее в действительности что-то зависело, и схватила доктора за руку:

– Скажите…

– К профессору Лукашику. Рекомендую. Сам пользуюсь и, как видите, жив-здоров, чего и вам желаю. И еще раз: покой, покой и покой. Понятно?

«Еще бы непонятно», – хотел ответить Георгий Константинович, но не решился и просто прикрыл глаза в знак согласия.

Пока Глаша провожала бригаду «Скорой помощи», Аурика зачем-то переставляла с места на место какие-то склянки, избегая смотреть в сторону, где лежал отец.

«Доигрались», – пробубнила она себе под нос и попыталась прочитать название лекарства на пустой большой ампуле с неровным сколом.

– Не видно? – еле слышно поинтересовался Георгий Константинович, не переставая ни на секунду наблюдать за своей Золотинкой.

– Магния сульфат, – все-таки прочитала девушка и с виноватым выражением лица присела на отцовскую кровать.

– Надо найти Михаила, – попросил ее Одобеску. – И отменить визит. Скажи, что болен. И никогда больше не говори о болезнях в моем присутствии: ты меня сглазила, – проворчал Георгий Константинович, в ряде вопросов суеверный до жути.

– Ты это серьезно? – не поверила своим ушам Аурика. – Я, между прочим, про себя говорила.

– Нет никакой разницы. Ты и я – одно целое.

– Ты мне тоже наговорил – мало не покажется! Тебя послушать, так хуже меня нет никого на свете. Возьми свои слова обратно.

– Извини меня, Золотинка, – попросил прощения Одобеску.

– Ты тоже меня извини, папа. Я сделаю так, как ты хочешь.

– Не надо, – великодушно отказался Георгий Константинович от намеченных планов. – Я же болен, – усмехнулся он и потянулся к дочери.

– Это ненадолго, – хихикая, встречно нагнулась к нему Аурика. – Придет Глаша, поплещет на тебя святой водичкой, протрет все дверные ручки в доме, заставит тебя это выпить, и к утру ты проснешься розовощеким младенцем. Вот увидишь.

– Твои слова да Богу в уши, – поддержал ее отец и поцеловал дочери руку. – Все-таки ты невыносима.

– Ты тоже, – не осталась в долгу девушка, и хрупкий мир в семье Одобеску был восстановлен.

* * *

Тридцать первого декабря в квартире царило непривычное для всех спокойствие. Суетилась только Глаша, то и дело хлопая холодильником для того, чтобы впихнуть в него очередную порцию закусок.

– Ты готовишь, словно на свадьбу, – сделала ей замечание Аурика и влезла пальцем в кастрюлю с остывающим заварным кремом. – А потом все выставишь на стол и спрячешься у себя в комнате. И охота тебе?

– Так как же? – удивилась немногословная нянька. – Новый год все-таки. Гости.

– А то тебе нужны эти гости, – хмыкнула младшая Одобеску.

– Георгий Константинович приказал, – сослалась Глаша на хозяина.

– Твой Георгий Константинович посидит за столом полчаса и ляжет спать. А мне – развлекай ваших гостей! Как будто заняться больше нечем, – посетовала Аурика, но дальше развивать мысль не стала, вспомнив, чем закончилось ее последнее выступление. – Няня, тебе что, все равно, как отмечать Новый год?

Глаша молчала. Кажется, ей действительно все равно: Новый год, не Новый год. Какая разница. Как Георгий Константинович скажет, так она и сделает. Скажет, Новый год в сентябре, будет в сентябре, скажет – в мае, будет в мае. Ей все хорошо, все ладно.

А Аурике было не по себе: она ходила из угла в угол, периодически натыкаясь на мурлыкающего себе под нос отца, весь день пребывающего в приподнятом настроении.

– Чему он так радуется? – зудела Прекрасная Золотинка, зорко высматривая, чего бы еще стащить из-под ловких нянькиных рук.

– Так гости же, – снова повторила Глаша и поскребла ложкой по фарфоровой чашке, перетирая кусок сливочного масла с сахаром. Аурика поморщилась от неприятных звуков и, открыв дверь холодильника, внимательно изучила его наполненное угощениями нутро. – Мы обедать сегодня будем?

– А? – вздрогнула увлеченная процессом нянька.

– Понятно, – подытожила девушка. – Не будем.

– Вся ночь впереди, – обнадежил ее подтянувшийся на кухню отец и тоже заглянул в холодильник. – Глаша, а где селедка?

– Селедка? – непонимающе посмотрела на него женщина.

– Селедка, – повторил Георгий Константинович, не обращая внимания на благоухающие разносолы. – Водку я чем буду закусывать?

– Какую водку?! – возмутилась Аурика.

– Обыкновенную, дитя мое, ледяную, из лафитника.

– Так нельзя же, – осмелилась Глаша высказать свое мнение.

– Можно, – лукаво улыбнулся хозяин. – Ради удовольствия – все можно. Ни одному здоровому человеку это еще не повредило.

– Здоровому – нет, – поддержала Глашу Аурика.

– А кто из вас болен? – изумился Георгий Константинович и потребовал, чтобы селедка обязательно присутствовала на столе.

К вечеру и селедка, и салаты, и заливное из судака ждали своего часа в полутемной гостиной. По заведенной многолетней традиции барон Одобеску запретил включать свет до одиннадцати, не отступая от этого правила ни на шаг даже сегодня.

Последние пятнадцать минут до означенного часа Георгий Константинович расхаживал по коридору, периодически останавливаясь около зеркала для того, чтобы в сотый, наверное, раз поправить шелковый шейный платок. А еще он волновался и старательно прислушивался ко всем звукам, доносящимся из парадного. Придуманная им же самим история знакомства с выдуманной избранницей Коротича щекотала его нервы.

Одобеску подошел к зеркалу, поправил волосы и, прокашлявшись, произнес: «Вы один?» По мнению Георгия Константиновича, получилось неубедительно, и он, подняв бровь, повторил, добиваясь натуральности звучания: «Михаил Кондратьевич!» Потом Одобеску отступил от зеркала ровно на шаг в глубь коридора и вдруг резко приблизил свое лицо к мутноватой от старости амальгаме, чтобы найти соответствующее чувству изумления выражение: «Вы один?!» Дальше Георгий Константинович предположил, каким будет ответ Коротича, и решил поменять вопрос: «Боже мой, Миша! У вас все в порядке?» Этот вариант понравился Одобеску больше, и он тоненьким голосом ответил за гостя: «В порядке», но снова почувствовал фальшь и начал искать третий вариант: «Друг мой! Наконец-то!» «Наконец-то» прозвучало лучше. Барону понравилось. Можно сказать, его творческая натура неожиданно нашла себе достойное применение. «Подлый лицедей», – вынес себе строгий приговор Георгий Константинович и окончательно пришел в прекрасное расположение духа.

Из комнаты вышла Аурика. Некстати. Ее появление было явно не по душе отцу. Он наморщил лоб, но удержался от того, чтобы попросить дочь удалиться, и, распахнув объятия, изобразил потрясение:

– Богиня! – воскликнул он и в умилении склонил голову. – Афродита!

– Папа, – пресекла поток восторгов дочь. – Ты уже битый час ходишь по коридору взад и вперед и корчишь рожи перед зеркалом.

– Ты подсматривала за мной, Золотинка? – погрозил ей пальцем Георгий Константинович, всерьез побаиваясь разоблачения. – Ай-я-я-яй! Как некрасиво!

– Никто за тобой не подсматривал, – пробурчала Аурика, изучая свое отражение в зеркале. Она была великолепна и сама чувствовала это.

– Красавица, – обнял ее отец за плечи и неожиданно для себя заметил, что дочь почти с него ростом. – Разреши, я поправлю, – попросил он Аурику и убрал с лица черные вьющиеся пряди волос.

Прекрасная Золотинка вернула их на место, причем больше из вредности, нежели из-за каких-то эстетических соображений. Георгий Константинович снова поправил дочери прическу и ловко намотал волосы на руку.

– Ай! – вскрикнула Аурика. – Больно!

– Прости, пожалуйста, – испугался Одобеску и подул ей в затылок.

– Что ты делаешь?! – обернулась к нему дочь.

– Знаешь, на кого ты похожа? – ушел от ответа отец.

– Знаю, на княжну Тараканову.

– На княжну Тараканову ты была похожа в прошлый раз. И то не очень. Сегодня ты похожа на брюлловскую красавицу Джованину Пачини с картины «Всадница». Помнишь, на коне?

– Не помню, – отмахнулась от отца Аурика, хотя все прекрасно помнила, но делала вид, что ей все равно.

– Такая же ослепительная, – любовался дочерью сентиментальный Одобеску.

– Ты все время меня с кем-нибудь сравниваешь! – капризничала Аурика, но барон чувствовал, что девушке приятно, поэтому старался изо всех сил и пытался придумать еще какое-нибудь сравнение, но мысль его оборвалась – в дверь позвонили.

– Звонят, – Аурика показала глазами на дверь.