Миша смутился, вытер о штаны обе ладони, внимательно на них посмотрел, но руку девушке пожать не решился.

– Я приду, – пообещал Коротич и сдвинул брови, отчего его лицо приобрело на редкость свирепое выражение. – Пойдем, провожу.

По коридору они шли в почтительном расстоянии друг от друга: Миша впереди, Аурика на шаг сзади. «Как два верблюда», – подумалось девушке, и она еле удержалась от того, чтобы не рассмеяться в голос.

– Слушай, Коротич, ты меня стесняешься?

– Почему? – опешил Миша.

– Ты бы еще на пять метров вперед от меня отскочил!

– Ничего я не отскочил: я тебе дорогу показываю.

– А то я ее не знаю. Не провожай дальше, а то увидят, – поддразнивала его Аурика, чем вводила в еще большее смущение.

– Ну и что?

– Будут думать, что я твоя девушка.

– Ты, конечно, не моя девушка, но я был бы не против, – в очередной раз осмелел Миша Коротич и обернулся к Аурике: – Хотя нет. Я – против. Против категорически. Больше всего на свете не люблю самонадеянных папиных дочек, убежденных в том, что если вокруг мир и существует, то исключительно для них и ради них.

– Тебе виднее, – не осталась в долгу оскорбленная Одобеску и неожиданно чмокнула своего провожатого в щеку. – Не забудь умыться, Коротич! Я же ядовитая, как и все папины дочки.

– Всенепременно! – прокричал ей Миша сверху, наблюдая, как та спускается вниз по лестнице, а потом чуть слышно добавил, потирая горящую от поцелуя Аурики щеку: – Я не против.

Известие о возвращении Коротича так вдохновило барона Одобеску, что он окончательно утратил покой:

– Рад. Очень рад, – повторял он все время, удивляясь самому себе. Этот юноша как-то неожиданного для самого Георгия Константиновича запал ему в душу, хотя их встречи можно было бы пересчитать по пальцам. «Десяток-другой сыгранных партий, а вот на́ тебе – скучаю», – признавался Глаше барон и радовался, как дитя, известию дочери о том, что она нашла этого «дурака Коротича» и «дурак явится». Во всяком случае – обещал.

Он и правда выполнил свое обещание, простояв не менее получаса в тот дождливый августовский вечер под окнами дома в Спиридоньевском переулке, так и не решаясь войти в помпезное парадное.

– Стоит, – объявила Георгию Константиновичу Глаша и аккуратно поправила портьеры.

– Где? – спохватился Одобеску и подскочил к окну.

Долгожданный гость торчал на тротуаре с букетом астр и с перевязанной бечевкой коробкой в руках.

– С цветами, – выдохнула Глаша.

– Вижу, – подтвердил Георгий Константинович и тут же добавил: – Золотинке не говори.

Глаша с пониманием кивнула хозяину и снова поправила портьеры, смахнув с тяжелой ткани какую-то невидимую ниточку.

– Тише, – шикнул на нее Одобеску. – Увидит.

Испуганная Глаша тут же испарилась из гостиной, укрывшись в кухне, где с волнением подошла к окну, чтобы снова удостовериться: стоит ли? Коротича внизу не было. «Неужели ушел?» – огорчилась женщина и, в задумчивости подойдя к раковине, включила воду – бухнула колонка, и в гофрированной трубе страшно загудело. Глаша вздрогнула, так и не привыкнув за много лет пользования к приветствию кухонного дракона. «Того и гляди, на воздух взлетим», – в который раз подумала женщина и выключила горячую воду – колонка натужно застонала.

– Гла-а-аша! – донесся до нее голос Аурики. – Мы сегодня ужинать будем?

– Будем, – себе под нос ответила женщина и загремела посудой. «Не решился, бедненький», – сделала она вывод и снова метнулась к окну: вдруг – там?..

Вместо «там» оказалось, что «здесь». В дверь позвонили. Глаша не тронулась с места, хотя в доме Одобеску дверь гостям обычно открывала она.

– Глаша, звоня-я-ят! – снова донесся до нее голос Аурики.

– Слышу, – снова себе под нос ответила женщина, но с места не тронулась, предполагая, что там и без нее обойдутся.

Дверь открыл взъерошенный Георгий Константинович.

– Ну, что же вы, батенька, – заискрился радостью Одобеску. – Бросили старика. Лишили старого брюзгу умственной, так сказать, пищи. Но я рад…

Особой радости не выказала только Аурика, павой выплывшая из своей комнаты.

– Здравствуй, Коротич! – поприветствовала она смущенного гостя. – Пришел? А я уж думала – не придешь.

– Это вам, – Миша от волнения перешел на «вы» и протянул дочери хозяина дома скромный букет августовских астр.

– Очень мило, – ехидно скривилась Аурика и положила цветы на банкетку.

От Георгия Константинович не ускользнуло дочернее пренебрежение к подарку, он тут же постарался исправить ситуацию и, повернувшись к дочери спиной, тайком от гостя показал ей кулак:

– Прелестные цветы, Миша. Что может быть прекраснее августовских астр?

– Августовские розы, – ответила за Коротича надменная девушка и протянула руку за коробкой: – Это что? Торт?

– Пирожные, – поправил ее Миша и вместо того, чтобы передать презент из рук в руки, поставил его на банкетку. Аурика так и осталась стоять с протянутой рукой. «А парень-то не простак», – отметил про себя Одобеску и запретил гостю разуваться.

– Ни в коем случае, – коснулся он плеча Коротича.

– Я так не могу, – покраснел Миша и снова нагнулся.

– Нет-нет, – настаивал Георгий Константинович и уже тянул гостя в комнату.

– Я, собственно говоря, к вам, – объяснил он цель своего визита, на что Аурика подняла свои брови и усмехнулась.

– Аурика Георгиевна, – строго произнес отец и сделал дочери страшные глаза.

– Не буду мешать, – картинно откланялась девушка и, резко повернувшись на каблучках своих домашних туфелек, отправилась в гостиную.

– К себе, – вернул ее Одобеску и, поддерживая Коротича под локоть, провел его в кабинет.

По пути в комнату оскорбленная Золотинка нарочито весело выкрикнула:

– Не буду мешать!

Весь вечер Георгий Константинович держал гостя у себя, отменив традиционный ужин и довольствуясь поданными Глашей закусками и чаем.

– Вы не голодны, Миша? – для приличия поинтересовался хозяин дома и тут же закрыл дверь в кабинете, сославшись на дефицит мужского общения: – Знаете ли, эти дамы!..

– Могу представить, – улыбаясь, поддержал Георгия Константиновича Коротич, недоумевая, к чему вся эта конспирация.

– Расскажите мне о себе, – попросил Одобеску и тут же объяснил свое любопытство: – Прикипел я к вам, милый человек.

– Да мне и рассказывать, Георгий Константинович, нечего.

– Это вы так думаете, – не согласился Одобеску и для спокойствия гостя подвинул к нему шахматную доску. – Сыграем партию?

Миша автоматически сделал первый ход.

– Неверно, – заметил Георгий Константинович, чем вверг гостя в полное изумление.

– Почему?

– Потому что ваша стратегия неверна. Золотинка – избалованная девчонка. Моя вина, – сделал ответный ход Одобеску. – Росла без матери. Хотел, чтобы ни в чем не знала отказа. Ваш ход…

Коротич коснулся рукой черной пешки, но раздумал и выбрал другую:

– Я не понимаю…

– Зато я понимаю. Опыт, если позволите. Что вы о ней думаете? – внимательно рассматривая комбинацию шахматных фигур, задал вопрос Одобеску.

– О ком?

– Ну не о пешке же, – быстро отреагировал Георгий Константинович. – Отвечайте честно: никакого лукавства. Я на вашей стороне.

– В смысле? – оторопел Миша.

– В смысле? В смысле – вы мне симпатичны. И вы, и ваши принципы. Но я не могу настаивать. Возможно, за время вашего отсутствия что-то изменилось и наш разговор абсолютно бессмыслен? Поставьте слона на место, он мешает вам думать.

Коротич послушно вернул шахматную фигуру на место.

– Вы понимаете меня, милый друг? – пронзительно посмотрел Одобеску на оглушенного Коротича. – Вы медленно реагируете на мои вопросы. Я начинаю сомневаться, имел ли право вообще затевать этот разговор.

– Что вас интересует? – Мишино лицо пылало, со стороны могло показаться, что температура воздуха в кабинете барона Одобеску достигла сорока градусов по Цельсию.

– Все, – незатейливо просто ответил Георгий Константинович и, коснувшись черной королевы, тут же исправился: – Но в первую очередь, конечно, она.

– Вы имеете в виду Аурику? – сознание Коротича требовало ясности формулировок.

– Разумеется, – откинулся на стуле довольный понятливостью визави Одобеску.

– Аурика мне нравится, – низко опустив голову, сообщил Миша.

– Я не понимаю это ваше «нравится – не нравится». Нравиться может соседка по лестничной клетке, актриса Любовь Орлова, пирожное эклер, новорожденные котята. Мне бы хотелось большей определенности. Любите ли вы мою дочь?

Коротич чуть не свалился со стула под натиском Георгия Константиновича.

– Я не слышу ответа, – почти прорычал Одобеску.

– Да.

– «Да» – это коварная частица, используемая мужчинами и женщинами для ухода от ответственности. Сопроводите ее нужной интонацией, и вместо «да» выплывет гораздо более определенное «нет».

– Люблю, – выдавил Миша и поднял голову.

И тогда Георгий Константинович, не отводя взгляда от собеседника, пафосно заявил:

– Тогда вам мат.

– Мат?

– Полный мат, – подтвердил Одобеску. – И не может быть никакого компромисса.

– Но партия не закончена, – промямлил Коротич.

– Увы, – усмехнулся Георгий Константинович и уронил черную королеву. – Закончена. Как отец, я поставил вам мат. Вы – шляпа. Идете на поводу у моей капризной дочери, наивно предполагающей, что мужья – это не что иное, как приятное добавление к ее имперскому портрету. У вас мало шансов. Но они есть.

– Есть? – не поверил хозяину дома гость.

– Есть. Читайте русскую классику, молодой человек. Не обязательно русскую, любую другую. Аурику нельзя завоевать, руководствуясь математическими формулами. Ей нужна романтика. Бросьте ее.

– Я не понимаю, – взмолился Миша.

– Не валяйте дурака, юноша. И перестаньте смотреть ей в рот. Огрызайтесь. Назначайте свидания и не приходите, сославшись на занятость. Расскажите ей о своей первой любви, пожалуйтесь на гнетущие воспоминания, неутихающую боль, которую вам причинила другая женщина. Наконец, скажите ей, что она вам не подходит, потому что выше вас на полторы головы, легкомысленна и не так уж хороша собой. Романтизьм! Романтизьм творит с женщиной чудеса, превращая ее из пантеры в домашнюю кошку. Кстати, – Георгий Константинович перевел дыхание, – вы хотите детей?

– Не знаю, – честно ответил Коротич, еще вчера не предполагавший такого поворота. Но его корабль был в руках многоопытного капитана, уже объявившего пассажирам о приближении Земли.

– Никаких «не знаю»! Пообещайте при случае дюжину, сопроводив это словами о том, что все они, как две капли воды, будут похожи на свою мать. Вот здесь смело пускайте слюни изо всех сил. Женщинам это нравится. Все остальное они дорисуют сами, сами поверят и сами предложат вам руку и сердце. Хотите?

– Хочу, – признался Миша и тут же добавил: – Но я так не умею.

– Я тоже, – засмеялся Одобеску. – Но это ничего не меняет. Дерзайте, мой друг!

Надо сказать, нарисованный Георгием Константиновичем план действий казался влюбленному Коротичу абсолютно нежизнеспособным. Самое большое, на что мог решиться бедный Миша, это на демонстративное равнодушие к великолепной Аурике, при приближении которой он по-прежнему покрывался алыми пятнами смущения и мог говорить только об очередном головокружительном достижении советской науки. Стоило же им остаться наедине, как Коротич замыкался в себе и, скрестив руки на груди, скользил взглядом по потолку, невпопад отвечая на коварные вопросы младшей Одобеску.

– Зачем он к нам ходит? – донимала она отца одним и тем же вопросом.

– Не к нам, а ко мне, – строго поправлял дочь Георгий Константинович, явно недовольный замедленными реакциями будущего жениха.

– Ну, хорошо, – пожимала плечами Аурика. – К тебе.

– Мы товарищи, – объяснял Одобеску, не позволяя себе никаких намеков на истинные причины почти ежедневного появления Коротича у него в доме.

– А-а-а… – с пониманием тянула красавица и радовалась тому, что внимание ее бывшего, как называла его Глаша, «кавалера» теперь приковано исключительно к персоне отца. – Тогда ясно.

– Мы тебе мешаем? – интересовался Георгий Константинович, сознательно подчеркивая свою с Мишей отчужденность от Аурики.

– Нет, – успокаивала его дочь, но внутри что-то непривычно поскребывало: то ли обида, то ли разочарование. Прекрасная Золотинка гнала прочь незнакомые ощущения и, открыв дверь гостю, привычно сообщала: – Отец у себя в кабинете, Коротич. Ждет-с, – язвила она и стремительно удалялась.

– Аурика Георгиевна, здравствуйте, – галантно приветствовал ее Миша и успевал увидеть только ее широкую спину с полукругом вьющихся волос.

За несколько месяцев постоянных посещений Коротич стал своим в доме. Глаша привычно готовила ужин на троих и загадочно улыбалась, накрывая стол. Интуитивно она верила, что выкладывает столовые приборы возле тарелки будущего зятя Георгия Константиновича, но из суеверных соображений помалкивала и тайно молилась о надлежащем исходе дела, осуществлявшемся под руководством барона Одобеску.

Во второй половине декабря Георгий Константинович сделал своему товарищу Михаилу Кондратьевичу Коротичу, как иногда он называл юношу во время конфиденциальных совещаний в кабинете, официальное предложение, суть которого сводилась к совместной встрече Нового 1952 года.

– А как же? – Миша показал глазами на дверь, подразумевая Аурику.

– А так же, – кивнул головой Одобеску и потер ладони.

– Я пригласил Михаила к нам на встречу Нового года, – спустя несколько дней объявил Георгий Константинович домашним и приготовился выслушать претензии возмущенной Золотинки.

– С какой стати?! – завизжала Аурика и даже выскочила из-за стола. – Почему я должна встречать Новый год с этим идиотом?

– Вы оскорбляете моего гостя! – Одобеску повысил на дочь голос. – Это непозволительно.

– Но я не хочу! – чуть не заплакала девушка. – Почему никто со мной не считается? Разве мое мнение больше ничего не значит? Новый год – это семейный праздник. Мы никогда не отмечали его с чужими людьми. Зачем он тебе сдался?

– Миша – мой товарищ, – завел старую песню Георгий Константинович. – И притом – он придет к нам не один.

– Не один?! – одновременно воскликнули Аурика и Глаша.

– Не один, – подтвердил Одобеску и заложил руку за воротник своего «домашнего пальто». – Он придет со своей избранницей. Похоже, в его жизни наметились серьезные изменения.

– Тогда я уйду из дома! – пригрозила отцу раскрасневшаяся Золотинка.

– Зря ты кипятишься, – мягко поставил дочь на место Георгий Константинович. – Мальчик недавно похоронил отца. Мы – его единственные близкие люди. Ему важны наша поддержка и одобрение. Неужели нельзя укротить свой нрав и оказать моему товарищу уважение? В конце концов, никто не запрещает тебе пригласить для парности молодого человека, если тебя так все это смущает.

– Ничего меня не смущает, – огрызнулась Аурика. – Мне вообще все равно.

– Ну, раз тебе действительно «все равно», то я прошу тебя выступить хозяйкой дома и с честью принять моих гостей, – торжественно произнес Одобеску и тут же ласково добавил: – Умница моя, Золотинка…

– А если я все-таки уйду?

– Ты вправе принять любое решение, – завершил разговор Георгий Константинович, на корню пресекая желание Аурики разбушеваться. – Делай, как считаешь нужным.

Никогда еще Аурика Георгиевна Одобеску не чувствовала себя так неуверенно: никто ее не уговаривал, никто не упрашивал: просто «делай, как считаешь нужным», и все. Аурику точила обида. На отца. На придурка Коротича. На Глашу, не сказавшую ни одного слова в защиту ее, между прочим, законных прав.

Девушка всерьез подумывала уйти встречать Новый год на сторону, но, как назло, не поступало никаких предложений. Похоже, ее персона не представляла особого интереса ни для сокурсников, ни для бывших одноклассниц, канувших в Лету после той знаменательной истории около памятника Пушкину. Подруг у Аурики не было, и понятно почему: дружить она не умела, наивно предполагая, что если друзья для чего-то и существуют, то, очевидно, ради того, чтобы скрасить ее незамысловатые будни. Королевна требовала преклонения, обожания, немыслимого терпения и вечно хорошего настроения, подкрепленного скользящей улыбкой на лице товарища. Другого к себе отношения Аурика не принимала, подозревая всякого, кто выказал ей так или иначе свое неудовольствие, в склонности к предательству и нечистым помыслам.

– У нее нет подруг, – сетовал Георгий Константинович и с надеждой смотрел на задумавшегося над ходом Коротича.

– А? – отрешенно поднимал он голову.

– У нее нет подруг! – громче говорил Одобеску и одним пальцем раскачивал не подходящую для игры пешку.

– Ну, я-то точно ее подругой не стану, – усмехался Миша и объявлял шах.

– Нет, милый друг, не считается, – юлил Георгий Константинович. – Вы застали меня врасплох.

– Вы тоже в этом смысле не отличаетесь особой щепетильностью, – посмеивался Коротич, вспоминая свое возвращение в дом Одобеску.

– И что делать?

– Ждать! – изрекал Миша и торопился раскланяться.

– А ужин?

– Ужин подождет, – успокаивал Георгия Константиновича Коротич и шел в прихожую, где наготове, с пальто в руках, стояла Глаша, жалея «мальчика», потому что и не «пальто вовсе, а срам один», – выговаривала она хозяину, дипломатично намекая, что так наша «избалованная в его сторону и смотреть не станет».

– Станет, – улыбался Одобеску, зарывшись в Глашины раскинутые по подушке волосы. – На все время нужно.

– Не знаю, – осмеливалась усомниться женщина в правоте хозяйских слов и целовала Георгия Константиновича в плечо.

В канун Нового года Аурика взбрыкнула по-настоящему, поставив отцу условие: или я, или он.

– Конечно, ты, – поторопился успокоить ее старший Одобеску, ломая голову над тем, как сохранить отношения с дочерью и одновременно не отступить от намеченной стратегии.

– Тогда скажи, что я заболела, и отмени встречу.

– Ты заставляешь меня лгать?! – картинно мрачнел Георгий Константинович и грустно смотрел в глаза дочери.

– А ты меня не заставляешь лгать?! – возмутилась Прекрасная Золотинка и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы наконец-то проорать отцу все, что она думает по этому поводу.

– Хорошо, – неожиданно для Аурики сдался Одобеску, но, вспомнив, что «хитрость города берет», схватился рукой за сердце и направился к себе в спальню. – Хорошо. Как скажешь, – донеслось до взбешенной Золотинки, и ее гнев испарился сам собой, оставив вместо себя ощущение какой-то недосказанности. Аурика Одобеску жаждала генерального сражения, а в ответ получила – полную и безоговорочную капитуляцию. Это настораживало.

– Папа, – крикнула вслед отцу девушка и бросилась за ним.

Георгий Константинович прибавил шагу и захлопнул перед носом дочери дверь: Аурика только и услышала, как щелкнул замок.

– Оставь меня, – томно отозвался барон Одобеску из-за двери и, торжествующе улыбаясь, трагично произнес: – Я буду думать, как выйти из этого неудобного положения. Из этого вопиющего пердимонокля.

– Из чего? – напряглась девушка, услышав неизвестное слово.

– Пустое, – артистично проронил под дверью Георгий Константинович и специально шумно вздохнул, таким образом пытаясь остановить рвущийся изнутри смех. Чем сильнее он вживался в образ обиженного дочерью отца, тем веселее ему становилось.

– Папа, – засуетилась Золотинка, по наивности вступившая в развязанную бароном игру. – Тебе что? Плохо?

– Да, – произнес Одобеску, но дверь не открыл, опасаясь провала. – Мне очень плохо. И у меня болит сердце. А еще больше болит душа. И пусть Глаша нальет мне капли Зеленина, хотя до этого я ни разу не слышал, чтобы это снадобье помогло человеку сохранить свою честь незапятнанной.

– Папа, – напугалась Аурика. – Ну, хочешь, я сама принесу тебе капли?

– Нет, – Георгий Константинович намеренно оставался неприступным.

– Ну почему?

– Потому что… (Одобеску перевел дыхание.) Потому что ты поставила под удар мою честь, Золотинка! Я не знаю, как отменить приглашение! Но! Но, если моя девочка на этом настаивает, я сделаю так, как она хочет.