Извечный шулербургский смог, рождённый беспрестанным потоком дыма, который выплёвывали в небо многочисленные городские заводы, плыл по улицам, укутывая все вокруг своим едким, туманным покровом. Покоящиеся в его удушающих объятиях дома, мосты и ясноглазые фонари казались сейчас лишь неясными размытыми силуэтами, да и весь мир вокруг был каким-то призрачным и нереальным.

Сидящей в старомодном экипаже Настасье Павловне Оболенской чудилось, что с приходом ночи город словно зажил иной, скрытой от дневного света, жизнью. Погруженная в эту странную, таинственную атмосферу Оболенская вздрогнула, когда грубый мужской голос с нотками нетерпения внезапно окликнул ее, дабы известить, что они прибыли на место. Расплатившись с извозчиком, Настасья Павловна огляделась, хотя разобрать что-то в этом тумане казалось задачей довольно сложной.

Но здание, которое она искала, не заметить было трудно, даже несмотря на смог. Как поведал Настасье дорогой дядюшка Анис Виссарионович, сие до крайности неприличное заведение открыто было в Шулербурге около года назад, но уже пользовалось весьма скандальной и дурной славой. По слухам – сам дядюшка, по его словам, обходил это место десятой дорожкой – здесь давались самые возмутительные представления и демонстрировались весьма развратного толка танцы. Не говоря уж о нарядах тех, кто имел несчастье служить в данном заведении. «Сплошное непотребство!» – восклицал Анис Виссарионович, промокая батистовым платочком вмиг вспревший от активно выказываемого им возмущения лоб. «Это позор Шулербурга!» – добавлял он, взмахивая руками, словно отгонял от себя сам образ этого «возмутительного заведения». А Настасья слушала его молча, гадая о том, что же это за танцы такие да представления дают в загадочном кабаре «Ночная роза».

И вот теперь она стояла перед ним, и свет его огней, различимый даже в плотном удушливом саване тумана, мерцал перед нею, маня к себе яркой вывеской. Само кабаре было выстроено в нехитрой форме круга, с возвышающимся над светлыми стенами зелёным куполом-маковкой. Неподалеку от «Ночной розы» Настасья Павловна, хоть и не без труда, разглядела главный собор города – церковь святого Николая Чудотворца. Такое соседство казалось жестокой насмешкой, лишним свидетельством того, насколько люди в теперешние времена отдалились от Бога. На фоне окружённого огнями кабаре темная громада церкви казалась чем-то чужеродным и посторонним в этом мире, где люди, слишком поверившие в собственные бесконечные возможности и свершения, враз забыли о том, верой во что жили на протяжении веков. И здесь, в Шулербурге, заброшенность соборов казалась ещё более очевидной и пугающей, чем в стольном Петербурге, где государь по большим праздникам все ещё посещал церковные службы.

Поежившись от ощущения чего-то страшного и неминуемого, накатившего вдруг на нее оглушающей волною, Оболенская сосредоточилась на том, что ей предстояло сделать в этот вечер. Крепко сжав в руках казавшийся ненужным и неуместным сейчас веер, Настасья Павловна решительным шагом направилась ко входу в обитель порока, как величал «Ночную грозу» Анис Виссарионович, предостерегая ее от приближения к этому ужасному месту. Но Настасья, подходя к крепкой кованой двери кабаре и вспоминая эти слова дядюшки, думала о том, что ей вовсе не помешает узнать кое-что о том, от чего старался уберечь ее дорогой дядюшка.

Купив на входе билет, Настасья Павловна прошла в ярко освещенный зал, где вполне прилично одетый, вопреки дядюшкиным рассказам, оркестр играл какую-то незнакомую мелодию. Людей в зале было много, преимущественно мужчин, но беглый осмотр показал, что господина Шульца среди них нет. Зная изобретательность Петра Ивановича по истории с лодкой, под которой он прятался, Настасья Павловна рассудила, что искать его нужно вовсе не здесь.

Убедившись, что ее появление осталось почти незамеченным благодаря неприметному темному плащу, капюшон которого скрывал лицо, Оболенская смешалась со стоящей в проходе толпой и быстро скрылась за кулисами. Она решила, что ежели Петра Ивановича нет среди зрителей, то весьма вероятно, что находится он по другую сторону сцены.

Настасья обошла несколько гримерных – какие-то из них пустовали, а в иных можно было застать прелюбопытное зрелище – например, мужчину, натягивающего женские чулки – когда ее разведывательный поход был остановлен внушительной дородной дамой, вооруженной хлыстом.

– Ты кто такая? – поинтересовалась женщина, наступая на Настасью Павловну всей своей немалой массой, по сравнению с которой плеть в ее руке казалась просто невинной игрушкой.

– Я… новая артистка! – выпалила Настасья Павловна первое, что только сумела придумать, в надежде, что подобное объяснение полностью удовлетворит грозную даму. Но последовавшая реакция была прямо противоположной Настасьиным ожиданиям.

– Ты опоздала! – пробасила женщина, уперев руки в бока. – Немедленно ступай в свою гримёрную! Твой выход уже скоро!

– Какая же из них моя? – поинтересовалась Оболенская, судорожно соображая, как же ей ускользнуть от этой страшной женщины.

– Я покажу, – кивнула та столь решительно, что завитые в кудри короткие волосы ее резво подскочили и затряслись перед Настасьей Павловной, едва не вызвав у последней головокружение своим диким хороводом. – Иди вперёд, – скомандовала женщина таким тоном, что Оболенская сразу поняла – придется ее послушаться.

Таким образом она оказалась препровождена в тесную комнату, слабо освещаемую керосиновой лампой, вся нехитрая обстановка которой состояла из стула, туалетного столика с зеркалом, ширмы, да шкапа в углу.

– Твой наряд там, – деловито указала Настасьина мучительница на шкап, – одевайся поживее. Я обожду за дверью, дабы проводить тебя к остальным, покуда ты ещё где не заплутала, – сказала она с какой-то странной улыбкой и вышла, оставив Настасью Павловну мучиться догадками, что же это за остальные и во что она столь нелепым образом оказалась вмешана?

В шкапу было одно-единственное платье, немало озадачившее Оболенскую. Яркого лилового оттенка, украшенное рядами белых пышных оборок, оно было сшито так, что полностью оголяло плечи, а вырез на груди был таким огромным, что Настасья Павловна сильно засомневалась, что платье вообще способно прикрыть оную. Но самым пугающим в наряде была юбка с огромным разрезом, доходившим, судя по всему, до самого бедра, да ещё и более короткая спереди, нежели сзади. При одной только мысли о том, чтобы облачиться в подобный верх неприличия, Оболенская почувствовала, как щеки заливает румянец. А если ее в этом наряде увидит Петр Иванович?.. Господи, да сможет ли она после такого стыда ему хоть раз в глаза взглянуть?

Настасья Павловна встревоженно огляделась по сторонам, словно надеялась, что где-то в комнатушке спряталась от нее потайная дверь, окошко или люк, но все было напрасно. Голые каменные стены оставались холодны к молящему о помощи взгляду девушки. Громкий стук в дверь заставил вздрогнуть, а голос из-за двери прозвучал как приговор:

–Ну, скоро ты там?

– Сейчас, – отозвалась Настасья Павловна, смиряясь с неизбежностью и стараясь не думать о том, какое лицо будет у господина лейб-квора, когда он увидит, что на ней надето. Но, в конце концов, они ведь оба находятся на задании. И случившийся с ней казус нужно рассматривать не как величайшую неприятность, а как настоящий подарок судьбы. Костюм танцовщицы – это ведь просто блестящая маскировка!

Приободрившись подобными мыслями, Настасья Павловна как могла быстро сняла своё собственное платье и натянула на себя неприличное одеяние. Почти тотчас же она поняла, что если станет самостоятельно застёгивать все крючки на спине, то будет делать это до самого утра. Неужели же другие артисты справляются с этим самостоятельно?

– Долго ещё? – прогремел из коридора требовательный бас.

– Не могу управиться с застёжками на спине! – напряжённым от попытки выгнуться так, чтобы что-то рассмотреть в зеркале, голосом, ответила Настасья Павловна.

– Отворяй! – донеслось до нее повелительным тоном из-за двери.

Когда Настасья Павловна впустила громкую женщину в гримёрную, та придирчиво оглядела ее и кивнула:

– Фигура у тебя, что надо! Будешь пользоваться успехом, – и женщина вдруг довольно хохотнула, словно знала нечто очень забавное, но Оболенской неведомое. – Ладно, поворачивайся, – тон ее сменился на ворчливый, – так и быть, помогу тебе разок. Но только один! В следующий раз не опаздывай и одевайся сама, у нас тут не приют благородных девиц, никто тебя одевать, будто барышню какую, не станет! – и женщина снова издала неприятный смешок, от которого по спине Настасьи Павловны – тоже до неприличия обнаженной – прошел холодок.

– Ну все, пошла! – подтолкнула ее женщина к двери, – публика заждалась!

За кулисами Настасья Павловна обнаружила ещё с десяток точно также, как она, одетых девиц, принявшихся при ее появлении о чем-то шептаться и хихикать, прикрывая густо накрашенные губы ладонями. Оболенская гордо выпрямилась, сосредоточившись на мыслях о том, как же ей быть далее, ведь она понятия не имела, что будут показывать на сцене эти девушки.

Из зала раздались аккорды веселой мелодии и артистки, как по команде, яркой стайкой выпорхнули на сцену, увлекая за собою и Настасью Павловну. Ей не оставалось теперь ничего иного, кроме как следить за тем, что они будут делать и пытаться это повторить.

Конечно, Настасья Павловна Оболенская танцевать умела в совершенстве и ни один кавалер, удостоенный быть ее партнёром в этом деле, не мог бы пожаловаться на то, что Настасья Павловна танцует дурно хоть вальс, хоть кадриль. Но к подобным па, какие выделывали ее товарки по сцене, Оболенская была не готова совершенно.

А посему первые движения ее были несколько невпопад, пока она не усвоила – по счастью, довольно быстро – что в данном танце главное – как можно выше задирать юбку и ноги. Настасья Павловна непременно сгорела бы от стыда при мысли о том, насколько сие действо неприлично, но думать ей было в тот момент решительно некогда. Охваченная всеобщим неистовством, она кружилась по сцене, вздергивая вверх пышную юбку и активно трясла ногами, облаченными в туфли на невиданно высоком каблуке, грациозно выбрасывая вперёд то одну ногу в черном чулке, то вторую. И до того увлеклась сим действом, что едва не забыла о том, что ей нужно разыскать среди присутствующих господина лейб-квора. Продолжая демонстрировать алчущей публике свои стройные ноги, Настасья Павловна ещё раз оглядела зал в поисках Шульца и вдруг краем глаза уловила подозрительное движение у кулис. Кинув в ту сторону взгляд искоса, Оболенская в ужасе замерла.

Из-за бархатного полога в зал выглядывала крайне любопытствующая физиономия… пианино.

От увиденного Настя застыла на мгновение с вздернутой вверх правой ногой, и, не удержавшись долго на левой, покачнулась, механически поменяла ноги местами, опустив на пол правую и подняв левую, и наступив при этом на подол собственного платья. Не замечая столь досадной детали, Настасья Павловна дёрнула подол… и полетела прямо в оркестровую яму.

Тут-то она и нашла Петра Ивановича.

Несколько секунд лейб-квор смотрел на свалившуюся на него Настасью Павловну до того ошарашенно, что даже забыл дунуть в поднесенный к губам мундштук, так и застыв с раздутыми щеками. Вид при этом у Шульца был до того забавный, что Настасья непременно расхохоталась бы, если только была бы сейчас на это способна. Но сидя у Петра Ивановича на коленях с задранной до бедер юбкой и чувствуя, как он прижимает к себе одной рукой ее, а другой – трубу, она могла думать в сей момент лишь о том, как выйти из неловкого положения, в котором они оказались. По счастью, довольно быстро стало ясно, что публика ее падение приняла, как часть задуманной программы, и принялась громко аплодировать. Оболенская, не растерявшись, тут же улыбнулась своей неотразимой улыбкой и принялась посылать в зал воздушные поцелуи.

Петр Иванович, тем временем, пришел в себя и громко выдохнул. Продолжавший играть даже без трубача оркестр начисто заглушил этот звук, но Настасья Павловна в полной мере ощутила, как тёплый воздух, сорвавшийся с губ Шульца, коснулся ее кожи, от чего по телу вдруг пробежали мурашки.

– Кажется, у вас входит в привычку падать на меня, Настасья Павловна! – прошипел лейб-квор ей на ухо, ближе притиснув к себе, отчего дыхание у Настасьи на мгновение сбилось. – И что вы вообще здесь делаете, позвольте узнать?

– Ах, улыбайтесь же! – избегая прямого ответа, пробормотала Оболенская сквозь сведённые в улыбке зубы, – на нас смотрят.

И покуда Петр Иванович в свою очередь старался продемонстрировать всем, что все произошедшее было так и задумано, Оболенская решила, что и дальше сидеть без дела никак нельзя и недурно было бы что-то предпринять. Шульцу на беду, предпринять это что-то она решила, не слезая с его колен, принявшись ёрзать на них, выделывая в такт музыке чрезмерно смелые движения.

– Ох, – только и выдохнул Петр Иванович, когда Настасья Павловна обхватила его колени своими, собираясь выдать очередной пируэт, и быстрым движением ухватил своей рукою ее ногу, удержав оную на месте. – Встаньте же с меня наконец! – почти простонал лейб-квор.

– Ох, – ответила в тон ему Оболенская, вдруг осознав, в какой позе они сидят перед огромным количеством народа. А что, если кто-то из присутствующих узнает их? Это скандал!

Как можно изящнее Настасья Павловна поднялась на ноги, взмахнула пышными юбками и, взяв Шульца за руку, потянула за собой в танце. Она никак не могла допустить того, чтобы оставить его одного и упустить из виду.

Удивительно уступчиво – Оболенская подозревала, что причиной этого является безотлагательное желание ее придушить – Петр Иванович последовал за ней и, весело кружась, они скрылись за кулисами. И только тогда Настасья Павловна вспомнила о причине всего произошедшего – Моцарте. Не о композиторе, конечно, а об одном весьма упрямом пианино, которого теперь нигде не было видно.

– Знаю, что вам не терпится выказать мне все обуревающие вас чувства, – быстро заговорила Настасья, не решаясь даже взглянуть на лейб-квора, – но нам нужно сначала найти кое-что важное, поверьте мне. Идёмте же, Петр Иванович, прошу вас!

Поддавшись отчаянию, звучащему в голосе Настасьи Павловны, Шульц пошел за нею.

Но вот беда – Оболенская совершенно запамятовала, какая из гримерных – ее. Впрочем, у нее и шанса не было это запомнить – и туда, и обратно зловещая дама гнала ее, словно упрямую кобылу.

К счастью или несчастью, гримерная нашлась сама, а вместе с ней – вышеупомянутая женщина и Моцарт.

Пианино неловко переминалось с ножки на ножку, а подле него, распластавшись, лежала его жертва. Настасья Павловна зажала рот рукой и подбежала к несчастной, думая, что Моцарт убил ее, но та оказалась всего лишь в обмороке.

Решив, что это только к лучшему, Настасья Павловна наставила на пианино обвиняющий перст и приказала:

– Домой! Немедленно!

Обычно послушный в случае собственной провинности, как нашкодивший пёс, Моцарт на сей раз даже не подумал исполнить распоряжение хозяйки. Протестующе хлопнув крышкою, он боком упёрся в дверь, всем своим видом показывая, что Настасье Павловне нужно непременно туда заглянуть.

– Ты прав, – ответила Оболенская, – я переоденусь в своё платье, но потом все равно отправлю тебя домой!

Вспомнив о присутствии Шульца, наверняка удивлённого тем, что Настасья Павловна беседует с пианино, она, повернувшись к двери, из-за плеча кинула лейб-квору, по-прежнему не решаясь поднять на него глаз:

– Обождите здесь, Петр Иванович! – и скрылась за дверью.

Секундой спустя оттуда раздался приглушенный крик и послышался короткий, но громкий стук.

Ворвавшийся внутрь Шульц застал перед собой малоприятную картину. Оболенская расширенными от ужаса глазами смотрела в пол, а на полу…

А на полу находилось очередное послание от «странного человека».

Совсем еще юная девушка, судя по одежде – простолюдинка, лежала на деревянных досках. Кожа ее чуть посинела, как от удушья, глаза были выпучены, рот раскрыт в безмолвном крике, а изо рта вывалился распухший язык с явными следами латунного порошка на нем. И пальцы на ее руках были выгнуты неестественным образом, простершись к небесам. Точно также, как у Лаврентия Никаноровича.

Пока Шульц осматривал новый труп, Настасья Павловна юркнула за ширму и трясущимися руками принялась натягивать на себя собственную нижнюю юбку, чтобы хоть как-то прикрыть ноги, презрев при этом то, что с ней в одной комнате находится мужчина. Оставаться перед Петром Ивановичем в столь постыдном одеянии казалось сейчас Оболенской гораздо более ужасным, чем одеваться при нем.

Но Настасья по-прежнему чувствовала себя в этом наряде неловко, а потому почти решилась попросить Петра Ивановича выйти, дабы она могла полностью переодеться, но он ее опередил, заговорив первым, предварительно деликатно откашлявшись.

– Настасья Павловна!

– Да?

– Как вы обнаружили ее?

– Она… она вывалилась на меня прямо из шкапа, когда я открыла дверцу.

– Жертва вам знакома?

– Не знаю. Не уверена…

– Понятно. Надобно вызывать фельдмейстера, Настасья Павловна. Могу я оставить вас ненадолго?

– Нет! – поспешно воскликнула Оболенская, осознав вдруг, что останется наедине с трупом. Впрочем, она тут же взяла себя в руки и добавила:

– Позвольте, я… сменю платье…

– Конечно-конечно! – перебил Шульц. – Я подожду вас в коридоре.

– Благодарю вас, – с облегчением выдохнула Настасья Павловна и попыталась не думать о том, что в нескольких метрах от нее лежит мертвая девушка. Причем, мертвая девушка со смутно знакомым лицом.

Пальцы почти не слушались Оболенскую, посему корсет она решила не надевать, и не без труда натянула на себя только платье. Очень простого, на ее удачу, покроя. После этого Настасья Павловна схватила свои плащ и веер, и быстро выскочила за дверь, желая удостовериться, что Петр Иванович не покинул ее.

Он был на месте. Опершись плечом о стену, господин лейб-квор с интересом разглядывал Моцарта, застывшего в позе, полной такого достоинства, какое только может быть у металлического пианино, сплошь и рядом украшенного уродливыми заплатами.

Отметив про себя тот факт, что дама с плетью исчезла, Настасья Павловна наконец отважно взглянула Петру Ивановичу в лицо и решительно заявила:

– Я иду с вами.