Но нередко посиделки кончались дракой. Девчата бросались разнимать ребят, ну а те в азарте (а может, и для приличия) вырывались из женских рук, хорохорились. Хотя, чего греха таить, многим хотелось остаться в этих нежных руках. Нередко после игрищ хозяина забора ожидал сюрприз: в заборе недоставало кольев. Не любили местные, когда приходили парни с других деревень да с их девчатами начинали заигрывать. Вот злость и закипала у Луговских. Тогда и доставалось кому-нибудь колом по голове.

А пока молодежь веселится, деревня живет по установленному веками режиму. Вот уже не нарушают тишину голоса бранившихся на скотину хозяек, стихли задвигаемые щеколды калиток. Кое-где еще испуганно загогочут гуси и захрюкает свинья. Но скоро только смех молодежи будет периодически разрывать ночную тишину. Но наступает время, когда и гуляки расходятся по избам, пора отходить ко сну.

Докатилось до деревеньки, что в далеком Петрограде совершена Февральская революция. Слух о том, что царь Николай Второй отрекся от престола, испугал, поверг всех в шок. Большинство просто не верили, что такое возможно. А у тех, кто поверил, возник насущный вопрос: а что с землей? А в тех семьях, в которых главные кормильцы воевали, возник и другой вопрос: вернутся ли мужики с войны? У Анисьи появилась надежда, что, наконец, закончится эта проклятая война, и Василий вернется домой. Сколько ею было пролито слез по ночам, сколько молитв прочитано…

Но Временное правительство не спешило ни с землей, ни с миром. Весна и лето прошли в повседневных хлопотах, только все из рук валилось. Никаких вестей от Василия по-прежнему не было.

Жизнь империи действительно менялась, вначале она изменилась в Петрограде, затем эти изменения докатились до городов и поселков. Но то, что делалось со страной, пока деревень особенно не касалось. Никакого облегчения революция не принесла. В деревнях жизнь текла по-старому. А по-старому – это как бы выжить, как бы дотянуть до весны. Это в городе чувствовалось приближение перемен, а деревня во все времена, пока город восставал, бурлил, пламенел, пахала, сеяла, убирала, сдавала, кормила. И так из года в год. И одна мольба небу: не высуши, не выгори, не залей, не проморозь! Как добывал крестьянин свой хлеб тяжким трудом, так и продолжал.

Грянул октябрь 1917 года с его Декретом о земле. Вокруг Наума Емельяновича собирались мужики, и он по слогам читал им газеты, привезенные уездным начальством: «Переход всех помещичьих и иных земель в распоряжение крестьянских комитетов уездных Советов… Право частной собственности на землю отменяется навсегда… Право пользования землею получают все граждане (без различия пола) Российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи или в товариществе…». Своим трудом, своей семьей – это понятно. Большинство так и обрабатывали. А вот товарищество – это что? Почесал кузнец Наум затылок, а ответа своим односельчанам не дал. Крепко задумались мужики.

Приехал из уезда Макар Столбов и таинственным голосом сообщил, что в стране Советов самого главного комиссара Лениным кличут, и что он землю крестьянам бесплатно велел отдавать и не надо ее у богатеев выкупать, но богатые сопротивляются и на бедноту войной идут.

Не успели залечить тяжелые раны, нанесенные Первой мировой войной, как началась Гражданская война. Кто только не пытался задушить молодое советское государство: Германия, Англия, Франция, Румыния. Американцы аж с другого континента примчались, как же без них.

Трудовой народ был охвачен ненавистью к интервентам и белогвардейцам. Крестьянин знал, за что шел воевать с оружием в руках, ведь впервые в истории Советская власть принесла ему не только политическую свободу, но и землю, избавив от помещичьего гнета.

Несколько человек из деревни добровольцами уехали воевать за новую жизнь, чтобы не было богатых и бедных, чтобы хлеб был настоящим, а не из мякины и лебеды. Страна разделилась на «белых» и «красных». Шла гражданская война. Самая жестокая война из всех войн. Что может быть страшнее того, когда брат идет на брата, сын на отца!

Как будто какая-то чудовищная сила двигалась по стране и слоями снимала мужиков. Уходили из жизни самые смелые, самые деятельные, самые работящие, самые образованные.

Но большинство было тех, кто хотел спокойной жизни. Этого хотели и большинство крестьян Луговской. В стране происходили величайшие перемены. Но трудно разобраться во всем крестьянину. Вот и сжимается сердце от страха – что будет дальше, как будет? И выплывает заветная мечта родителей: только бы детям жилось лучше, легче.

А хозяева прежней жизни Луговские вначале затаились. Какое-то время в них жила надежда, что беднота пошумит-пошумит, и жизнь войдет в привычную для них колею, в прежнее русло. Не верилось им в кончину сытой и веселой жизни. Но не полупилось. Уезжали они поспешно, и затерялись их следы во времени. Одни говорили, что за границу успели убежать, другие – что растерзаны были толпой. Посудачили, но никто ничего определенного не знал. Только дом напоминал о господах. Коль уехали они в неизвестном направлении, то и платить за аренду земли теперь стало некому. Значит, можно и их поля засевать.

На первых порах крестьяне не почувствовали каких-либо изменений. И только когда в соседнее Поречье приехали люди в блестящих кожанках, наискосок от плеча к поясу перетянутых ремнем, и стали стаскивать колокол с церкви, тут всем стало ясно, что жизнь потекла по другому руслу. С началом гражданской войны было введено чрезвычайное положение. У крестьян насильственно забирали хлеб. Притихли крестьяне. Что-то не похоже это на лучшую жизнь… Каждый в своих думах. Но наступила весна, которая не спрашивает, можно приходить или еще подождать. Пришла с капелью, с журчанием воды, с ветром, которым дышишь и надышаться не можешь.

Революции революциями, а хлеб сеять надо. Крестьяне распахнули свои сараюшки, где еще с зимы ждал своего часа отремонтированный инвентарь: плуги, бороны, сбруя. Осмотрели все хозяйским глазом, походили по полям и решили, что на пригорках можно пахать, а вот низины пусть пока еще подсохнут. И закипела работа, как испокон веков было заведено, как их отцы, деды, прадеды землю засевали. Правда, на радость крестьянину, землицы прибавилось. Разделили земли Луговских, вроде честно, по жребию. Но как не везло Ипполиту Хухрикову, так и сейчас не повезло. Досталась ему лощина. Все уже засеяли, а он все с тоской посматривал на свою делянку. Не просыхала она. Вот не везет мужику! Как привязалась невезуха в детстве (рос без отца и матери), так все никак не отвяжется.

Решил Ипполит, хотя по имени его никто, кроме жены и не называл – с детства Хухрик или Хухря, – так вот, решил он свое горе утопить в стакане самогона. На клич явился Филимон Сычев по прозвищу Сыч и Гаврила Чубко по прозвищу Гусь. И вправду оба были на пернатых похожи. Филимон угрюмый, мрачный, как нахохлившаяся птица. А у Гаврилы посередине темных волос торчал пятнистый хохолок, как у гуся.

Троица эта в деревне выделялась своим колоритом. Все одного возраста, любители выпить и держались обособленно. Крестьяне их недолюбливали за лень, которая родилась раньше них. А еще не любили за то, что им бы только пить, да гулять, да дела не знать.

Во время очередного «заливания глаз самогоном», так жена Ипполита Нинка называла сборище мужа с собутыльниками, Ипполит предложил своим приятелям пойти сжечь усадьбу «поработителей» Луговских. Сыч и Гусь поддержали Хухрика, и троица, прихватив банку керосина, нетвердой походкой двинулась к усадьбе. Нинка слышала разговор приятелей и, накинув шаль, огородами бросилась в сторону усадьбы, на бегу соображая, кого ей позвать на помощь. Вбежала в избу Никитиных и что было силы закричала:

– Ратуйте! Пожар, пожар!

– Где пожар? – к Нинке подбежала Василиса.

– Ипполит со своими собутыльниками взяли керосин и пошли поджигать усадьбу. Зови мать, – скомандовала Нинка.

– Ой! – ойкнула Василиса. – А ее нет. Побежали, по пути кого-нибудь позовем. Нельзя сжигать такие хоромы!

Они побежали к усадьбе, по пути собирая народ. Хухрик со своей компанией появился через несколько минут и, судя по выражению его лица, пытался понять, что здесь делают его односельчане, вернее односельчанки, потому что толпа в основном состояла из женщин.

– Вы что это надумали? – Василиса выступила вперед.

– «Петуха» поработителям пускать будем, – Хухрик приблизил к ней смуглое, искаженное злобой лицо, и она почувствовала запах самогона.

– Да, пораб… пораб… порабтителям, – Гусь безуспешно пытался выговорить непривычное для него слово, но в конце концов махнул рукой и встал за спину своего приятеля.

– Здесь школу можно открыть. Мы неграмотные, разве вам не хочется, чтобы наши дети грамоте обучались? – Василиса говорила тихо, но твердо. – Уничтожить легко, а вот сколько времени уйдет, чтобы построить!

Хухрик с удивлением посмотрел на Василису.

– Да у тебя и детей нет, пичужка, – ухмыльнулся он, скривив губы.

– Нет, так будут, – не сдавалась Василиса.

В толпе одобрительно загудели. Нинка, воспользовавшись замешательством мужа, вырвала из его рук банку с керосином. Сыч и Гусь стали пятиться: с бабами лучше не связываться, да и хмель прошел. Поджигателями уже не хотелось становиться.

– Правильно, бабоньки, – все повернулись на голос Левченковой Пелагеи, – добро Луговских надо описать, чтобы все чин по чину, чтобы не растащили утварь, постройки, скотину.

«Какие мужики разрушители, – думала Василиса, возвращаясь домой, – революцию затеяли, войны напридумывали. Все-таки женщины не такие жестокие, более миролюбивые».

Затихла гражданская война. И слава богу! Война братоубийственная. От необычности этого явления кто-то растерялся, кто-то очерствел. Очень уж неожиданный поворот истории. Но из истории этого не вычеркнешь, да и не надо этого делать. А вот выводы делать надо, чтобы не повторялись такие кровопролития. «Грех большой на народе лежит, – думала Анисья. – сумеют ли когда-нибудь его отмолить? Не по-людски это». Так воспринимало ее сознание происходящее. Вот время пройдет, и всем станет стыдно за пролитую кровь, за то, что брат поднял руку на брата, а сын на отца. Но раны долго будут зарубцовываться. Только память человеческая вряд ли когда-нибудь сотрется. А вот братья Маркеловы свои выводы сделали. Никанор был за «красных», а его брат Пантелеймон – за «белых». Когда отсидел Пантелеймон, принял его брат Никанор, поделился куском хлеба, и стали они вместе заниматься тем, чем занимался их отец, их прадеды: пахать и сеять. В такой неразберихе немудрено было и ошибиться. А в гражданской войне не может быть победителей. Но не все прощали, были и такие, кто затаил обиду на долгие годы.

Сколько горя пережито, сколько слез пролито, сколько вражды, разорений. Мужики стали возвращаться домой. В островерхих буденовках, потрепанных шинелях, рваных ботинках с грязными обмотками. Победители над немцами, «белыми», истосковавшиеся по родному дому, семьям, земле, крестьянскому труду. Они многое повидали. Но каждый думал: «А что впереди?». Люди знали, что в жизни перемены, а в какую сторону? Слухи ползли разные.

Все понимали, что старой жизни «при царе» наступил конец, что надо жить по-новому. А как по-новому? Вот если человек заблудился в лесу, он же не сидит, сложа руки, а ищет выход. Если тонет, он же не идет камнем вниз, а барахтается, пытается спастись. Вот и из этого лабиринта люди просто обязаны найти какой-то выход. Жизнь продолжается…

В доме Луговских открыли избу-читальню. В одной из комнат разместился сельсовет. На доме помещиков развевался кумачовый флаг. Создали коммунистическую ячейку, на первых порах был только один коммунист: председатель сельского совета Федор Севастьянович Никифоров. Пришедшие с фронта Игнат Монахов и Василий Архипов подали заявление с просьбой принять их в партию большевиков.

По примеру коммунистов и молодежь создала комсомольскую ячейку. Секретарем избрали Сергея Мамонова, парень он серьезный и грамоте обучен. Его заместителем – Варю Мартюшеву: характер у нее бойкий, напористый. Варя и Василиса первыми из девушек вступили в комсомол. Без спросу батьки вступил в комсомол Яков Маркелов. Хотел его Федор Иванович отходить вожжами, да не посмел. Он на голову выше отца.

Первые комсомольцы деревни были крещеные. Но они один за другим вступали в комсомол, и в них была несгибаемая вера в лучшую жизнь. И их неграмотные родители с сомнениями, переживаниями, но не мешали своим детям. Пусть хоть дети поживут сытой и более легкой жизнью.

Как на реке собирается пена на месте закрученных водоворотов, так и страну закружил водоворот событий. Все смешалось в эти несколько непростых лет: революция, войны, продразверстка, ликбез, партия, комсомол, коммуна, единоличники. И как тяжело крестьянину было во всем этом разобраться!

Из города приехал учитель Лаврентий Николаевич Дамасский. Молодой, но очень серьезный. Молодежь на учебу записывалась охотно, а вот взрослых пришлось убеждать. И он убеждал, что учиться в любом возрасте надо, что время такое настало, что за грамотными – будущее. Самую просторную комнату в доме выделили под класс. Мужики сами мебель сколотили: столы, скамейки. Набралось человек двадцать. Вначале стеснялись, старались не смотреть друг на друга. Но Лаврентий Николаевич своею тактичностью сумел создать доброжелательную атмосферу.

В классе стояла тишина. Внимательно слушали, что говорит учитель. Комната освещалась неярким светом керосиновой лампы. Учитель молодой Советской России учил крестьян по «Азбуке» графа Толстого, которую Лев Николаевич написал для обучения детей чтению, письму и арифметике. Вот такой парадокс… А сам учитель поселился в пристройке для прислуги дома Луговских.

Днем обучались дети, а вечером взрослые. Вместе с другими Василиса старательно выводила на листке бумаги буквы. Получались раскоряченные. Пальцы, такие ловкие, когда доила корову, почему-то не слушались. Ничего, дома еще поучится. Оказывается, писать не легче, чем корову доить. Но на следующий день с нетерпением ждала вечера, чтобы снова пойти на учебу. Накинув на плечи старую вязаную шаль матери, первая прибегала в школу. Вернувшись, водила пальцем по страницам азбуки и старательно произносила буквы, собирая слоги, как бусинки на ниточку. Второй рукой подпирала щеку. От усердия, как делали дети, высовывала кончик языка, выводила закорючки букв и очень радовалась, если буква не «падала». Анисья, которая рядом пряла пряжу, вслушивалась в шепот дочери: ра-ма, ма-ма… И ею это воспринималось, как чудо: из крохотных букв образуется слово.

Но учитель не только грамоте учил, а находил время для просвещения. Рассказывал о своей стране, ее истории, о земле, светилах. Василиса с удивлением узнала, что земля существует много миллионов лет, и что звезды тоже вроде земли. Звучало много новых слов, и не всегда по смыслу она угадывала их значение. В зимнее время по воскресеньям учитель проводил воскресные чтения. Читал стихи Демьяна Бедного, Владимира Маяковского, рассказывал о поэтах и писателях дворянского происхождения, которые являются гордостью русской литературы.

Вскоре комсомольцы организовали хор и драматический кружок. Вначале на концерты и спектакли народ шел из любопытства, а затем они стали пользоваться огромным успехом.

Первая мировая и Гражданская войны породили сопутствующие им бедствия: голод 1921–1922 годов. Страна была отброшена в непреодолимую бездну. Деревня совсем обеднела, скота поубавилось: кто-то продал, кто-то пустил на еду. Начиная с февраля, запасы кормов в большинстве хозяйств закончились. Скот кормили соломой, иные хозяева запаривали, а нерадивые и так давали. Когда солома в скирдах закончилась, стали снимать ее с крыш. Коровы не хотели вставать. Тогда мужики стали их подвязывать на холстах, потому что понимали: если животное останется лежать, оно погибнет.

Да и мужиков поубавилось. Кто на германской пропал, кто на гражданской погиб. Да, лихие годы пережила Россия…

В стране царила анархия. Лекторы и агитаторы зачастили в деревню. Чтобы хоть что-то узнать о происходящем в стране, крестьяне собирались в господском доме. А из этих лекций и докладов мужику не всегда было понятно: какая разница между большевиками и коммунистами, и есть от всего происходящего выгода крестьянину или нет. И каждый агитатор убеждал сдавать хлеб, призывал к сознательности.

Крестьяне были недовольны, что у них насильственно забирают хлеб, с недоверием смотрели на гостей из уезда. Каждый их приезд не приносил никакого облегчения, а только одно требование: сдать хлеб. Составили списки жителей деревни, какое у кого хозяйство и сколько положено сдать ржи и пшеницы. Самым бедным – по пять пудов, у кого крепкое хозяйство – восемь-девять пудов. Кто не сдавал добровольно, забирали силой.

Вскоре была объявлена новая экономическая политика (НЭП), при которой был введен более умеренный продналог. У семей, в которых были хозяин и взрослые сыновья, теперь имелась возможность обрабатывать больше земли. Часть своей продукции они могли продать на рынке. Но вскоре и нэп был ликвидирован.