Интернат.

Я учился в железнодорожной школе-интернате. Вот мне почему, наверное, ещё повезло. Хор там было очень трудно собрать. На воскресенье орловские ребята уходили домой, и можно было взять кого-нибудь с собой из числа иногородних или сирот. Были и такие. Мои родители тепло встречали моих друзей. В интернате училась разноплеменная публика: ребята из Курска, из Москвы, Орла, Тулы, из деревень, но все были детьми железнодорожников.

Наше учебное заведение выглядело как маленькая копия-макет суворовского училища, потому что, если быть честными, условия там были суровые. Трижды или раз пять меня выгоняли оттуда за «хороший» характер. Теперь это смешно.

Был громадный интернатский сад, залез на дерево. Нарушил дисциплину, на неделю стал приходящим. Это называлось «выгнали». Не лишали обучения, но лишали еды. Наказывали родителей, а не нас, им кормить надо было ребенка.

Мне каждый день приходилось ходить через станцию «Орёл-3» из интерната на Выгонку, а потом рано утром бежать на занятия.

Родители серьёзно занимались нашим воспитанием. Ко мне, как старшему, были более строги. Да и влекло меня на всякие шалости и мальчишеские подвиги больше сестры и брата. Конечно, за это наказывали, но, когда наказывали младших, я всегда выступал в роли заступника. В основном, нами занималась мама, дисциплина и послушание были обязательны.

Но будни сочетались с праздниками. К Новому Году мама шила маскарадные костюмы, разыгрывались домашние представления.

Выгонка тогда была большой деревней, где все знали друг друга и семьями общались. Помнятся и колядки, в которых принимали участие взрослые; пикники с нами, детьми, на природе.

Прогулка на лыжах. 1960-е годы

Я рано ушёл из семьи в интернат и, возможно, слишком рано пришлось повзрослеть, но тот короткий миг детства был интересным и счастливым.

50-е годы характерны многими жизненными трудностями, но мы были сыты, обуты, одеты и, главное, не обделены родительским теплом.

У нас часто появлялись обновки, сшитые умелой маминой рукой. Да-да, одной рукой, потому что левая у неё была перебита в локтевом суставе при обороне Сталинграда и не разгибалась, так и была буквой «Г». Мама ухитрялась шить нарядные вещи и соседям. По нужде открылся в ней дар швеи, модистки, как тогда было принято говорить.

Отец – великолепный столяр-краснодеревщик, не только построил дом, но и смастерил своими руками всю мебель: массивный дубовый сервант украшал нашу гостиную полвека. На зеркала, шифоньеры, трельяжи приходили полюбоваться соседи.

Мы катались на лыжах и санках, которые искусно изобретал для нас отец. И ни у кого на Выгонке не было таких прочных и удобных лыж.

В интернате я начал заниматься биатлоном и с успехом продолжил это увлечение в консерватории, став одним из лучших биатлонистов Московских художественных ВУЗов.

Рос я пронзительно быстро. И в 11 лет носил 43-й размер обуви. В интернате нам выдавали одежду, но мне всегда были коротки то рукава, то брюки. С этим мама ещё как-то могла справиться, надшивая и перешивая вещи, а обувь всегда оставалась серьёзной проблемой, моего размера просто не было. Купить в магазине не за что, и я плакал, когда мне в интернате доставалась обувь на размер меньше. Всерьёз просил маму отвести к врачу и отрезать пальцы ног. В школьной, да и училищной юности я выглядел выросшим из своей одежды, худым, длинным с вечно торчащими руками из рукавов. Первое пальто мне родители купили, когда я поступил в консерваторию. А с первой моей зарплаты купили маме ножную швейную машинку, которая пережила моих родителей и сейчас жена сына шьёт на ней обновки моим внукам.

Музыкальное училище.

Уже в интернате я решил, что буду петь. И по окончании семи классов пошёл поступать в музыкальное училище.

Теперь, по прошествии огромного количества лет, это кажется смешным. Представьте себе: приходит к директору длинный, худющий, как неизвестно что, «вьюнош» и заявляет: «Я хочу петь». Директор Гулянов, бывший вокалист, хорошо знающий специфику развития мужского голоса, с удивлением посмотрел на меня: рост-то длинный, а разговор, абсолютно детский и высочайший тембр. Поэтому в ответ на моё желание я получил: «Так ты ещё детёныш! У тебя ещё не прошла мутация, я не имею права тебя брать на вокальное отделение. Единственное, что могу тебе предложить – заниматься на балалайке. Ты получишь, хоть какое-то начальное музыкальное образование». Родители не возражали, даже купили мне дешёвенький инструмент рублей за 15. Он долго потом висел на стене нашего дома в кладовой, хранился как память, пока под воздействием времени не обнаружилось, что инструмент изготовлен из плотного картона и был, скорее всего, сувенирным. Но год я проходил в училище на народное отделение в класс балалайки. Балалаечника, конечно же, из меня не вышло по многим причинам. Во-первых, потому что в те времена педагога по балалайке не было, и вёл этот предмет домрист, который не владел этим инструментом. А мне было не до балалайки. Я петь мечтал! Однако год, проведенный в училище, позволил мне освоить музыкальную грамоту. Кроме того, педагоги были молодыми людьми, всего где-то на порядок старше меня. А я очень рано стал взрослым. Мои учителя общались со мной на равных, и первыми из них были Владимир Анатольевич Пикуль, композитор, который учился в заочной аспирантуре в Московской консерватории и Евгений Георгиевич Петров, певец, барион, очень чуткий вокалист. Он-то и принял меня на вокальное отделение, когда прошла мутация и я оставил занятия балалайкой. И здесь мне очень крупно повезло. Евгений Георгиевич, послушав меня, сразу же сказал: «Саша, у тебя от природы богатейший голос, я не могу заниматься с тобой как с обычным студентом, тебе надо в Москву. Единственное, что мы можем попробовать с тобой сделать, это потихоньку осваивать классический репертуар». И мы это делали. Кроме того, я был принят в среду молодых профессиональных музыкантов, где в основном разговоры велись о музыке, об искусстве, литературе. Пикуль рассказывал о композиторах, о разных позициях композиторов, о гармониях, о том, чем отличается одно произведение от другого. Они учили меня жизни и музыке, минуя жестко поставленные рамки музыкального образования. Мы разговаривали о конкретных вещах, подробно, глубоко, а не «галопом по Европам», согласно учебной программе. Мне всю жизнь везло на достаточно умных людей, и первыми из них были Петров и Пикуль, которые вкладывали в достаточно неопытную голову и житейские, и в то же время какие-то философские мысли, понятие о жизненных ценностях.

В училище я проучился всего два года, но оно стало для меня своего рода трамплином, необходимым для поступления в консерваторию. В теперешнем своем творческом и человеческом состоянии я считаю, что певец должен обладать кроме голоса ещё и огромным интеллектом.

Судьба вела меня по избранному пути, одаривая встречами и знакомствами с замечательными людьми, о которых я расскажу чуть позже. А интуиция подсказывала, что постоянно надо учиться и наполнять знаниями свою голову, а душу чувствами.

Этим я занимаюсь по сей день. Некоторые спрашивают: «Зачем это тебе?» Но ведь, прежде, чем петь, надо осмыслить, понять, о чём ты поёшь. Вот только тогда ты станешь певцом. А спеть голые ноты может любой.

В музыкальных кругах существует такая шутка-притча: идёт вокалист по консерватории с гордо поднятой головой, к нему подходит скрипач и говорит: «Вася, ну ты же дурак-дураком, с чего такая напыщенность?». Вася отвечает: «А голос»? Вот, собственно, показатель вокалиста: голос есть, а больше ничего не надо. Раз Бог дал голос, значит, все можно спеть. Черта лысого можешь спеть всё! Спеть можно, но кто будет это слушать?

На отдыхе, 1972г

ПТУ, ансамбль профтехобразования, хоровая капелла.

Итак, после импровизированного путешествия из далекого прошлого в настоящее и размышления о своей профессии, которые преследуют каждого творческого человека постоянно, чтобы продолжить рассказ о начале певческого пути и окончании орловского периода юности, мне необходимо вернуться в 1960 год.

Проучившись год у Петрова, настоятельно советовавшего ехать в Москву, передо мной, юношей из многодетной семьи с более чем скромным бюджетом, не было другого выбора, как подождать до совершеннолетия, которое позволило бы поступать к Консерваторию, а в это время получить какую-то рабочую специальность и среднее образование. Выбор пал на профессионально-техническое училище № 1 по специальности слесарь-инструментальщик и вечернюю школу. Оставалось огромное желание петь, но у меня тогда уже был бас, и на него обратили внимание многие руководители музыкальных коллективов города Орла.

Однажды в училище пришли руководители ансамбля песни и танца Управления профессионального технического образования и спросили: «Что можешь делать – петь или плясать?» Я, не сомневаясь, вякнул: «Петь!». Начальником УПТО был Малахов – ярчайший фанат ансамбля, уникальная личность. Он мечтал не много – не мало, как создать хор, по минимуму равный хору Пятницкого, по максимуму – хору Александрова.

Оказалось, что я пою хорошо, чисто и внятно. Вот тогда я стал нарасхват, все хотели иметь меня у себя солистом. Получалось так: пел в ансамбле профтехобразования, в хоровой капелле Петросяна, у Макиенко в народном хоре ДК профсоюзов. С 1961 года начинаются мои сольные выступления с различными коллективами. Поэтому отсюда я веду отсчет своей творческой деятельности.

Заканчиваю ПТУ, работаю на заводе «Текмаш», потихоньку взрослею. Кстати, на «Текмаше», как и на всех заводах, тоже имелся хор. К чести того времени надо сказать, что самодеятельности, развитию народной культуры властью уделялось огромное внимание. И всё это было на достаточно профессиональном уровне, то есть руководителями и концертмейстерами работали профессиональные музыканты.

Что касается «текмашевского» хора, то его курировал начальник отдела кадров Хасанов Борис Фёдорович, большой фанат пения. Он сам посещал занятия, становился в хор просто попеть для души, не обладая ни слухом, ни голосом. Тогда у нас занятия сокращались на час. Репетировать при его участии было невозможно. Зачастую люди, не имеющие ни слуха, ни голоса очень любят петь.

Кроме того, во время обеденного перерыва по местному заводскому радио постоянно транслировались передачи: «В рабочий полдень». И приспособил меня Хасанов петь чуть ли не каждый перерыв. Я постоянно оставался без обеда, начал худеть, дело доходило до голодных обмороков. Но пришла мама и запретила заставлять ребёнка петь во время обеда.

С заводскими историями связана и потеря указательного пальца правой руки. Палец, попав в станок, сломался в суставе и получился кривым, которым очень удобно было играть на контрабасе на танцах в городском саду. А в жизни он доставлял некоторые неудобства. Я попросил хирурга удалить один сустав. Так я на всю жизнь остался с купированным указательным пальцем. У некоторых артистов, а они встречались и в театре, и на эстраде, потеря половины пальца превращалась в комплекс, влекла за собой скованность в движениях, зажатость, и у меня по юности нечто подобное случалось. Я заставил себя забыть об этом. Всегда чувствовал себя на сцене свободно, комфортно, правая рука моя делала то же, что и левая, я просто не замечал этой маленькой физической ущербности, а вместе со мной её не замечали и зрители. Как любитель розыгрышей и приколов, я порой использовал свои указательные полпальца и в «корыстных целях». Если в кругу друзей появлялся новичок, я спорил на то, что засуну палец в нос. Многие подавались на это, а я выигрывал.

Дальше все начало потихонечку образовываться. Но работа на заводе с 8 утра до 17 почти не оставляла времени для занятий в ансамбле. Так вот Малахов, однажды вызвал меня к себе и спросил, какая у меня зарплата. «60 рублей в месяц» – ответил я. По тем временам всё-таки солидное подспорье для семейного бюджета. Он предложил мне стипендию в размере 45 рублей, чтобы я пел в ансамбле. Родители согласились. И так, я учился в вечерней школе и занимался в ансамбле песни и танца в профтехобразования за деньги, и ещё в нескольких коллективах, но бесплатно, за творческие поездки, за радость попеть. Однако классика мне всё-таки больше нравилась, чем народное пение, поэтому я посещал ансамбль, чем хоровую капеллу.