АМАЗОНКИ
О, праматери амазонки!
В жизни яростной круговерти —
Кровь горячая, голос звонкий,
А глаза – отрицанье смерти!
Стрелы острые посылали
Тетивою звенящей к цели,
Амазонками гордо звали
Дочек маленьких, с колыбели.
У костра под звездой падучей,
Помолившись богам недобрым,
Положась на себя и случай,
Отправлялись опять в дорогу.
Косы за спину, ногу в стремя,
И над полем – степною птицей
Сквозь пространство и через время,
Чтоб легендою возвратиться…
СЫН
Дремлющих глаз улыбка,
Розовых губ движенье…
В русской старинной зыбке
Спит моё продолженье.
Спит он – надежд созвездие,
Суд мой и искупленье,
Неправоты возмездие,
Вечной любви мученье.
В жизни поток великий
Влился росинкой малой,
Снов моих повелитель,
Мой до кровинки алой.
Очередное звёнышко
В сонмище поколений.
Небо, Земля и Солнышко,
Будьте к нему добрее!
В ЧАС БЛУЖДАНИЯ В МИРОЗДАНИИ
*
Взбудораженный, неналаженный,
На семи ветрах,
На семи бедах —
Мир страдающий,
Мир отважный, —
Непричесанный, неприглаженный,
Побеждающий смертный страх!
*
Если любишь – в любви обманешься,
Иль другого обманешь сам,
О предательство ближних ранишься,
Станешь плакаться… небесам…
*
Обещающий больше некуда,
Отправляющий в никуда.
А грядущее – было некогда…
Иль не сбудется никогда…
АЛЕШКИН ДЕД
У Алёшки дед —
Девяносто лет.
Галуны, лампасы,
Табака запасы.
Тёсом крышу крыл,
Лёньке говорил:
«Подновлю курень,
Доплету плетень,
Отпасу коров —
И придет Покров.
К Покрову ко дню
Соберу родню,
И как с плеч гора —
Помирать пора!»
А пришел Покров —
Дед как был – здоров!
Ладит целый день
На базу плетень.
У Алешки дед —
Девяносто лет.
***
Как мало нам дано,
Чтобы творить добро;
Спасти и уберечь —
Всегда ли в нашей власти?
А вот для зла
Довольно безучастья:
Смолчал, отвёл глаза —
И совершилось зло.
***
Я уйду, и тропа зарастёт сон-травой,
И забудется всё. Только мне бы хотелось,
Чтобы солнце вставало над мирной землёй,
Чтоб весной соловьям в светлой радости пелось.
Чтоб струилась река, чтобы вишни цвели,
Чтобы летней порой поле щедрое зрело,
Чтобы песня плыла над простором земли,
Чтоб в ней русское слово с другими звенело.
Чтобы смех да улыбки, да меньше вражды.
Чтобы в жизни везло не коварным, а правым,
Чтобы пахарь-кормилец не ведал нужды,
Чтоб не стало пути лицедеям кровавым.
Чтобы детям хватало любви и тепла,
Чтобы юности жизнь тупиком не казалась,
Чтобы смерть не звала бесприютная старость,
Чтобы Родина сильной и доброй была.
Я уйду, и тропа зарастёт сон-травой,
И забудется всё…
ОТТЕПЕЛЬ
День воскресный и тает зима,
кроет улицы снежная слякоть.
Ветки, люди, машины, дома
и души беззащитная мякоть.
Скрыв её за сетчатками глаз,
молчаливо по городу кружишь,
напрямик рассекая подчас,
как слепец, тротуарные лужи.
Снег газонов бесцветен и рыхл,
стёкла окон в размывах рыданий,
и по следу свиданий былых
тебя память толкает меж зданий.
Память юности застит зрачки:
лик девичий, любовь и остуда,
даже имя забылось почти,
но живёт ощущение чуда.
Память юности тычет иглу
в ткани чувств воспалённых и мыслей…
Как в них был ты порывист и глуп,
сам, тот юный, себе ненавистен!
Берег Волги. Над той же рекой
тот же ветер, такие же тучи,
тот же шорох, а ты стал другой,
но не факт, что хоть в чём-нибудь лучше.
Не скопил ни богатств, ни ума,
лишь в желаньях стал мягок и розов…
День воскресный, раскисла зима
накануне никольских морозов.
ХОЧУ
Вновь снилось: ночь, вагон, и вдоль дороги
зубцами лес строгает небосвод,
еловый лес… Сквозь край, теплом убогий,
колючий край экспресс меня несёт.
Твой город дрёмный… Синеволоока
в выси апрельской Сириус-звезда…
Ты там давно, мне пишут, одинока.
Я здесь один и грустен, как тогда.
Добились мы того, чего хотели,
в карьерных распрях суетных времён.
Что ж сердце грустью мёрзнет, а к постели
уж столько лет слетает тот же сон?
Хочу, чтоб рядом вздёрнула ты брови,
лицом блеснула, как луна в окне,
и зяблой дрожью полыхнувшей крови
мне всколыхнуло кожу на спине!
Хочу губами тронуть твою руку,
чтоб нервов ток прожёг меня насквозь.
Хочу забыть про ссору, про разлуку,
про тридцать лет, что прожили мы врозь.
Хочу, хоть с вопрошающей улыбкой,
сказать у тверди мира на краю:
«Прости! Вся жизнь моя была ошибкой.
Одна в ней правда: я тебя люблю».
***
Край лесов и болот окаянных,
Отвоёванных палом полей.
Запах хвои, дурманы туманов,
Над болотами – клик журавлей.
Прилепились, как гнёзда, деревни
На угорах над вёрткой рекой.
В тишине лишь, как стражники, певни
Перекликами рушат покой.
Да с утра, когда солнца квадрига
Перекатит еловый лесок,
Под обрывом горбунья Шишига
Зазывает нырнуть в бочажок.
Занырни, если жизни не жалко…
Лучше ж спрячься за вербным кустом
И смотри, как на стрежне русалка
Губы струй рассекает хвостом.
А русальей забавой натешась,
Ляг спиной в шерсть травы на лугу
И внимай, как забывчивый Леший
Рассыпает по лесу «агу»,
Как сквозь воздух, что вкусен и плотен,
Отвечают ему через миг
То Бирюк, то Лаюн, то Болотник,
То хозяин лесов Боровик.
С их натурой не спорят здесь люди,
Что растут с топорами в руках,
Белоглазые правнуки чуди,
Затерявшейся в мшистых веках.
В полдень солнце прожаривает небо,
Засыхает в траве ветровей…
В край какой не забрёл б за потребой,
Помню: сам я от этих кровей.
Здесь вспоён духом елей и сосен,
Здесь на круге природного сна
Мне родня и кудесница Осень,
И колдуньи Зима да Весна,
И лягушка, и ворон на ветке,
И пчела, что сбирает нектар,
И Ендарь, и мохнатый Медведко,
И горячая птица Витар…
Как бы Бог ни раскинул дороги,
Верю: будет последняя мне
В этот край по Сити и Мологе,
В этот мир по Ухре и Шексне.
МАЛЬЧИК И ОСЕННЯЯ ЖУТЬ
Ветер сорвал с заката
шёлк лепестков георгина,
лунным быком рогатым
голову в звёзды вскинул.
Ночь, словно дочь саванны,
кожей чернея голой,
щиплет с гусей тумана
перья в пустой просёлок.
В мокром пере по пояс
ивы блестят перстами.
Жуть распускает пояс
злобы, шурша кустами.
Мальчик идёт просёлком
в каплях морозной ртути,
в щёки впились иголки
злого дыханья Жути.
Что тебя гонит, мальчик,
сквозь эти своры страха?
Грусти по дому зайчик?
Дней интернатских плаха?..
Свет занебесный тонок,
впутан он в звёздный кремний.
Кто тебя ждёт, дитёнок,
в глохлой твоей деревне?
Ночь, словно дочь саванны,
кожей чернея голой,
щиплет с гусей тумана
перья в пустой просёлок.
Мальчик идёт просёлком
в каплях морозной ртути;
словно глазищи волка,
в ивах глазищи Жути.
Над запустевшей Русью
ветер читает святцы…
Мальчику Бог попустит,
даст через Жуть продраться.
Грусти родной истома,
дней интернатских плахи…
Мальчик дойдёт до дома,
мальчик убьёт все страхи!
***
В хмелю труда, в заботах праздной скуки,
В изломах дней и в косности ночей
Всё вспоминает косы, плечи, руки,
Всё воскрешает даль её очей.
Та даль была синя, как даль июля
За многоцветной тканью луговой,
Когда шмелей оранжевые пули
На взлёте дня поют над головой.
Ни тени зла, ни облачка раздора,
Ни в перехлёст полынного куста
Не притемняло царственного взора,
В нём жизнь цвела иконна и чиста.
Он был снесён, как вихрем, по Отчизне
Прочь от неё в бурьян и лопухи,
А лишь она могла изгнать из жизни
Его души лукавства и грехи.
ТЕНЬ
Октябрьский полдень прозрачен и чист,
В небе самолёт дымит колею.
Срывается с ветки берёзы лист
И медленно падает в тень свою.
Весёлой бабочкой лёг на тень,
Что вжалась в песок у сухого пня;
До снега с листом будут ночь и день,
А тень уже не увидит дня.
Пусть ветер сумеет листок сволочь
То вправо, то влево от комля пня,
Для тени настала вечная ночь
Под тем, кто ей был и творец, и родня…
А он, что в душе всё твердит мне «ты»,
И я, говорящий то же в ответ,
Мы – тень и лист на ветру суеты,
Где и ветка жизни, и неба свет.
Но иных законов над нами сень,
Которую не отодвинешь прочь:
Умру, с друзьями останется тень,
А я под ней сразу лягу в ночь.
Кейседин АЛИЕВ.
Мы все – родня, как зерна для посева
Перевод с лезгинского Евгения Чеканова
***
Всё то, что началось, окончится когда-то.
Развалины гробниц гласят о том щербато.
Так есть ли у всего начало и конец?
Ученые в ответ смолкают виновато.
***
Как ни ряди, а наша жизнь – короткая игра.
Чем ближе срок, тем мир темней. И вот уж в гроб пора.
Но и тогда на все куски рты разеваем мы:
И аппетит у нас хорош, и манят повара!
***
Растенье рвется к солнцу,
Покуда не увянет.
Того, кто заблудился,
К огням далеким тянет.
И мать летит к ребенку
На крик, что душу ранит.
И реки вперегонку
С гор мчатся – море манит!
Бег, бег!.. Дай нам вернуться
В привычное забвенье!
Коль не к чему тянуться,
Тогда бежать – мученье.
***
И ангел есть, и черт… Не оттого ли
У многих на Земле двоятся роли?
Желают быть и другом каравана,
И тех воров, что поджидают в поле.
***
Когда б язык наш не хулил, а нес хвалу,
Не знали б мы скорбей в земном углу.
Счетов за блага и грехи не ждали б долго,
При жизни получая их к столу.
***
Сколь ни тошна нам смерть с ее скорбями,
Ее не предпочтем ли мы бессмертью?
Не лучше ль быть тут вечными гостями
И дань платить земному круговертью?
Коль перестанем Землю покидать мы,
То вечными предстанем перед Богом.
Но где мудрец, который скажет твердо,
Что станем мы честней и благородней?
***
Помочь отчизне хочешь ты душою всею,
Согласья в людях ищешь ты душою всею.
Но вот опять встречаешь ты людскую низость
И плачешь горестно опять душою всею.
***
Снова сетуешь? Скажи-ка, много ль проку в том?
Были сетованья прежде, будут и потом.
Только вот в законах жизни изменений нет:
Плач – одним, другим – веселье в мире обжитом.
***
Передают, что, завершая жизнь,
Спросил Мусу один почтенный житель:
«Скажи, Пророк, откуда мы взялись?
Кто сотворил нас? Кто наш прародитель?»
И тот ответил: «На лице Земли
Мы все – родня, как зерна для посева.
Нас всех сюда однажды привели
Отец-Адам и наша матерь-Ева».
Передают, что, завершая жизнь,
Спросил Ису другой почтенный житель:
«Скажи, Пророк, откуда мы взялись?
Кто сотворил нас? Кто наш прародитель?»
И тот ответил: «На лице Земли
Мы все – родня, как зерна для посева.
Нас всех сюда однажды привели
Отец-Адам и наша матерь-Ева».
Передают, что, завершая жизнь,
Мухаммеда спросил почтенный житель:
«Скажи, Пророк, откуда мы взялись?
Кто сотворил нас? Кто наш прародитель?»
И тот ответил: «На лице Земли
Мы все – родня, как зерна для посева.
Нас всех сюда однажды привели
Отец-Адам и наша матерь-Ева».
Как славно было б, коль, входя во гнев,
Припомнил всяк про древний тот посев,
Спасенный от губительного зева,
Про то, что мы – родня в садах Земли,
Что нас сюда однажды привели
Отец-Адам и наша матерь-Ева.
***
Ну что скрывать: дрянного много на Земле,
Живут на ней дрянные люди, в том числе.
Не потому ль новорожденный плачет горько,
И недовольство на младенческом челе?
***
Где нынче совесть, честь и долг?
Не могут многие взять в толк,
Куда ушли они… Как встарь,
Овца – овцой, и волком – волк.
***
А вот и осень… С дождиком на пару
Гуляет ветер, рощицу очистив.
Увянув разом, прямо к тротуару
Летят с вершин десятки желтых листьев.
Теперь уж не споет им песен птица,
По скользким веткам бегая украдкой.
И лишь один, быть может, сохранится
В девичьей книжке – желтою закладкой.
…Стихи ведь тоже вянут – знаем мы!
И потому от радости заплачем,
Когда придет не знающий зимы
Поэт, обличьем схожий с карагачем.
Но тленно всё во тьме веков земных
И всё сгорает в бренном мире этом…
Коль не увянет хоть один мой стих,
Тогда смогу назвать себя поэтом.
***
И душа моя, и мысли, и дела
У Всевышнего в руках?.. Ему хвала!
Но зачем тогда за глупости мои
Одному мне достается вся хула?
***
Забыть готовясь про земное бытие,
Опять берешь чужое, как свое…
Убогий! Разве ты – не сын Вселенной
И не наследник всех богатств ее?
Рассказ
Окно бабушкиной кухни выходит во двор. Сарай, теплица, грядки, старая сутулая яблоня – всё укрыто толстым слоем мерцающего снега. Всё погружено в густую тишину. Всё спит. Редкие звезды рассыпаны по черному небу.
В кухне тепло, мягко светит настольная лампа – свет не добирается до углов, и они теряются в полумраке. На холодильнике бормочет радио, сам холодильник то и дело принимается гудеть и вздыхать.
Над чашкой качаются лепестки пара.
Из-за стены доносится приглушенная музыка – летит издалека, трется, меняет очертания. Бабушка смотрела свою «Культуру», задремала, а у меня нет ключей – уйти сам я не могу; но будить ее не хочется – здорово спать под классическую музыку! – и вот я сижу в теплой кухне, обжигаю ладони о чашку и смотрю в окно.
Век бы так сидел.
Радио перестает бормотать и запевает гнусавым голосом – голос сливается с просачивающейся сквозь стену музыкой и по кухне плывет туман из звуков, обволакивает меня, убаюкивает.
По двору, поджимая к животу лапы, проваливаясь в снег, крадется соседский кот. Добирается до теплицы, исчезает за ней.
За теплицей – яблоня, за яблоней – забор, за забором – уходящие вдаль сугробы крыш. Кое-где торчат черенки труб, из них вырастают сизые столбы дыма.
Я вижу свое отражение, вижу, как блестят глаза, как блестит на безымянном пальце кольцо. Какие у меня длинные, худые пальцы. Вижу зыбкое отражение кухни – предметы дрожат, растворяются, шкаф растерял все стенки, кроме одной, от холодильника осталась лишь дверца, сверкает кружок часов, он висит не на стене – стены нет – а на широкой яблоневой кроне, вместо отсутствующей луны.
Отворачиваюсь от окна, выглядываю в коридор. Показалось. Лампа бросает в коридор бледный тлеющий прямоугольник света, выхватывает полукруг столешницы, сервант, крючки вешалок. Яркими пятнами висят в воздухе широкие овальные листья, на них свет ложится с готовностью – останавливается, застывает.
Это апельсин.
Я оставляю чашку на столе и выхожу в коридор – моя тень вытягивается, ныряет за порог, раскалывает надвое тлеющий прямоугольник.
Апельсин стоит на толстоногой табуретке, у окна, в огромном горшке. Поднять горшок можно только вдвоем. Апельсин тянется к окну, упирается макушкой в потолок, ветви его покрыты сухой морщинистой корой, но по мере удаления от ствола они истончаются и нежнеют. Листья – широкие, плотные, налитые соком.
Это окно также смотрит во двор – и странно видеть на белом фоне раскидистый силуэт апельсинового дерева. От окна на листья, на кору падает прозрачной пленкой серебряный отсвет. На листьях – ни пылинки, я точно знаю, что бабушка раз в неделю протирает их влажной тряпочкой. Вот и тряпочка – на подоконнике.
Осторожно – точно боюсь разбудить – касаюсь тех листьев, на которых покоится свет лампы. Сухие и теплые. Апельсин пьет очень много воды, но все время кажется, что ему ее не хватает.
Радио перестает петь и снова бормочет, «Культуры» отсюда почти совсем не слышно. Зато с улицы летит собачий лай – в частном секторе собаки частенько устраивают ночные «переклички»: лают по очереди из-за заборов, для порядка.
Существует все же какая-то глубинная связь между человеком и деревом, которое он посадил, – я не могу сказать, в чем она выражается, но ощущаю ее всякий раз, когда касаюсь этих листьев. В детстве я все ждал, что однажды между ними запылает оранжевая кожура. Это было бы, конечно, совсем чудом – но и в самом наличии апельсинового дерева, в том, как оно появилось, я всегда видел нечто чудесное.
Крошечный зеленый росток показался из земли под широким крылом молочая – в первом горшке, если считать от стены, из тех, что стояли тогда на подоконнике в столовой. Окно столовой выходит на улицу, и малыш рос, глядя на теснящуюся в палисаднике сирень, рыжую коробку гаража и возвышающийся над гаражом клен.
Первой, конечно, росток заметила бабушка – листочки апельсина очень скоро приобретают характерную форму.
Открыли энциклопедию и ахнули:
– Апельсин!
И я вспомнил, что именно в этот горшок я ткнул апельсиновую косточку, которую поленился выкидывать. Я очень живо это вспомнил – быть может, тогда впервые сверкнула таинственная связь человека и дерева – и помню по сей день: мне семь лет, я сижу на диване, в уголке, у самого окна, на экране телевизора сверкает, переливается, звенит что-то новогоднее: звучат песни, музыка, там пьют шампанское и смеются. Рядом с телевизором горит огнями елка – живая – и по столовой плывет вязкий запах хвои. Вся семья – вокруг праздничного стола. Мама чистит апельсин, с глухим треском отрывая от него толстую кожуру, протягивает мне несколько холодных долек. В нос бьет душистый аромат, я чавкаю – так вкуснее. Нащупываю косточку, ловлю ее большим и указательным пальцами, но меньше всего я сейчас хочу вставать и куда-то идти – даже два шага, отделяющие диван от стола, кажутся пропастью. Я протягиваю руку к окну, за штору – стекло дышит холодом – нащупываю цветочный горшок и одним движением погружаю влажную косточку в землю.
Воспоминание обрывается.
Я был чрезвычайно горд – шутка ли! Ходил, надувшись, подмигивал росточку и даже несколько раз поливал его под присмотром бабушки.
Думаю, если бы апельсин умел оценивать окружающую обстановку, он обязательно отметил бы атмосферу веселья и гостеприимства, царившую в нашем доме. Не проходило и двух недель, чтобы к нам не заявлялись гости – бесчисленные дядюшки, тетушки, братья и сестры, кумушки и кумовья. Стол неизменно накрывали в столовой – и музыка, разговоры, а то и песни не смолкали до поздней ночи.
Спустя полтора года родился мой младший брат и к общей гамме звуков прибавился тонкий детский плач, в положенное время сменившийся агуканьем, балаканьем и прочими премилыми нотами. Гости стали приходить еще чаще – и приводить с собой маленьких детей; дом превратился в шумную музыкальную шкатулку, и я просто не могу вспоминать свое детство без улыбки – все праздники слились в непрекращающийся круговорот огней и музыки…
За окном начинается снегопад. Крупные, грузные хлопья медленно тянутся сверху вниз – так медленно, словно их спускают на ниточках. По забору, спихивая лапой налипший снег, семенит соседский кот – неймется ему, нет бы дома сидеть.
Очень скоро апельсин пересадили в отдельный горшок – и на месте молочая я бы загрустил. Апельсин рос красивый, тоненький, нежно-нежно-зеленый, листочки у него просвечивали на солнце, и можно было разглядеть каждую жилку. Ни о какой коре еще и речи не шло – страшно было докоснуться: вдруг поранишь?
Я мог забраться на гараж, с него – на клен, зарыться в самую гущу пятипалых кленовых звезд, выглянуть и увидеть в нашем окне стройное деревце. Я говорю «мог», потому что не помню наверняка, высматривал ли я с улицы – тем паче, с клена – свой апельсин, но мне хочется думать, что хотя бы раз да высматривал.
Когда ствол апельсина уже был покрыт светлой и тонкой, как ее звала бабушка, «корицей», брат – к тому времени знавший наизусть несколько стихотворений Агнии Барто – зачем-то вздумал карабкаться на подоконник. Неловко повернулся – и апельсин полетел на пол вместе с горшком. Горшок раскололся, одна веточка сломалась. Брат испугался, заплакал, я разозлился на него и побежал за бабушкой. Когда она пришла, брат так и сидел на подоконнике – ревел.
– Ничего, – сказала она. – Все равно пересаживать пора, смотрите, какие корни.
За то время, что апельсин жил в собственном горшке, его корни удивительно разрослись – тугой клубок белых нитей поджал под себя почти всю землю, и поэтому на пол ее просыпалось совсем чуть-чуть.
О проекте
О подписке