Фред нацелено сделал круг побольше, чтобы пройти через пешеходный мост. Мост не представлял собой ничего особенного, но для окраины города служил чем-то вроде Центральной улицы: здесь было несколько лотков с сувенирами, пара кафетериев с обеих сторон и много нищей молодежи, желающей получать деньги за свои еще смутные и не оформившиеся таланты. Несмотря на ранний час, люди на мосту были. Фред не спеша подошел к одному из столов с наваленной на нем кучей сувениров, но вытаскивать руки из карманов и трогать мелкие вещицы на холоде совсем не хотелось, и он пошел дальше. Где-то недалеко заиграли на скрипке, и плаксивая трогательная мелодия полилась по золотому воздуху. Играли, может быть, не очень умело, но с душой, и музыка казалась от этого волшебной; особенно Фреду, которому все сегодняшнее утро казалось каким-то фантастическим, выдуманным. Он подошел ближе к звуку, облокотился на поручень и стал искать глазами музыканта. У входа на мост сидел на маленькой складной скамеечке пожилой мужчина; его руки, красные от холода, держали скрипку и смычок. Он выводил смычком ноты, иногда инструмент поскрипывал, когда озябшие руки отказывались слушаться скрипача. Совсем близко с игравшим Фред увидел женщину лет пятидесяти. Она смотрела ничего не видящими глазами на камни мостовой, на ее губах застыла тихая счастливая улыбка. Фреду стало ее невыразимо жаль. Наверное, она очень одинока: может быть, вдова, может быть, бездетная, может быть, просто мать уже взрослых безразличных к ней детей. Дешевая вязаная беретка, копеечное тканевое не предназначенное для такой погоды пальто совсем ее не согревали. Однако, казалось, она не мерзнет. Она стояла прямо, вытянувшись во весь свой невысокий рост, еще не старые руки без перчаток спокойно держали тряпочную поношенную сумку. Вдруг женщина подняла глаза и посмотрела на Фреда, Фред не отвернулся. Эти маленькие голубые глаза, уже слегка затуманенные старческой дымкой, смотрели тоскливо и обреченно: в этом взгляде читалось смирение с судьбой, и эта радость, эта скромная радость, которую она позволила себе испытать, слушая скрипача, отпечаталась в ее взгляде счастьем, смешанным с тоской и одиночеством. На фоне общего ощущения обреченности и безнадежности, которые преследовали Фреда последние несколько месяцев, эта мимолетная тихая радость представилась ему последним желанием осужденного перед казнью. Только ждать исполнения приговора эта маленькая женщина может еще очень долго, каждый день, каждый час уповая на спасение от тоски и душевной боли.

В этой женщине было что-то хорошо знакомое самому Фреду: эта боль одиночества так отчетливо вгрызалась теперь в его душу, что хотелось кричать, настолько материальной и ощутимой она стала. А кругом ни одного человека, который бы выслушал, понял, вместо того чтобы называть Фреда сумасшедшим, который не стал бы тыкать несуразными примерами из жизни других, не стал бы увещевать, что всем сейчас тяжело. Но нет, кругом люди, которые делают глупости, которые заставляют себя бояться, которые пугают и используют тебя, чтобы заработать денег!

Где-то в области живота неприятно свело судорогой мышцу, Фред резко выпрямился. Опять паника. Нет, не сейчас, не сейчас! Он тяжело задышал и пошел в сторону ближайшего кафе: горячий кофе должен ему помочь.

Спустя час он уже был на своем рабочем месте. Солнце скрылось за набежавшими снеговыми тучами, и теперь из окна кабинета Фред наблюдал скучную тоскливую однообразную картину. Пять минут, десять – тоска все сильнее наваливается на плечи, начинаешь чувствовать ее тяжесть. Пятнадцать минут – тело начинает поддаваться этой одолевающей его тяжести: плечи сутулятся, голова клонится на грудь, тело как-то съеживается и оседает.

Раздался стук, затем дверь отворилась и вошла Марина с дискетой и какой-то папкой. Что ж, по крайней мере, будет на что отвлечься.

До обеда Фред не вставал из-за стола. Хоть Марина и снабдила его легкой рутинной работой, но выполнить ее нужно было качественно. Он глянул на календарь: через несколько дней из командировки вернется его начальник, и тогда, возможно, неинтересные обыденные дела сменятся интересными проектами, которые ему наконец будут доверять.

В кафе во время обеда опять все разделились на парочки. Оля сидела за одним столом с Максимом, но сегодня оба были непривычно молчаливые. Да и не только они. Фред отметил, что сегодня все несколько заторможенные, вспомнил потерянный взгляд Марины. Он посмотрел через перегородку, которая отделяла «их» кафе от «чужого»: за перегородкой люди были такие же. Странно, какие у всех сегодня скучные пасмурные лица, какие серые вокруг них цвета, как размеренно, словно загипнотизированные, они двигают рукой с ложкой или вилкой. Несколько человек неподвижно смотрели в одну точку: кто на цветок, кто на пустой стул, и все механически отправляли в рот еду. Фреду стало не по себе. Эти окружавшие его люди были так пугающе похожи на роботов, они были такие безжизненные, такие страшные. Вдруг Фреду представилось, что он сейчас единственный живой человек в этом здании, даже в этом городе, что вокруг него не люди, а машины, манекены, которым сегодня забыли добавить в программы жизненности. Ни вздоха, ни одной эмоции не доносилось из этого пространства, заполненного жующими ртами. Утреннее неприятное ощущение в желудке повторилось, Фред часто и глубоко задышал. Казалось, эти существа вокруг стали работать челюстями активнее, звон ударяющихся о тарелки приборов стал громче, зал наполнился злым громким чавканьем. Ни одна пара глаз не смотрела живо, кругом не было ни одного по-настоящему живого человека.

– Ой! – Фред резко оглянулся на звук. – Ложка упала, – словно для него одного проговорила Оля.

И сразу, как будто разбуженные, механические лица стали обрастать мимикой, кое-где показались улыбки.

Рабочий день закончился, а Фред так и не смог избавиться от ощущения, настигшего его в обед. Страх сегодня с особой настойчивостью не хотел отступать. Откуда-то из глубины стало выглядывать уже смутно знакомое Фреду чувство, решение, какое-то желание. Оно было неосознанным, но уже сейчас Фред понимал, что ни к чему хорошему оно не приведет. Это что-то копилось в его душе все эти несколько месяцев, с того дня, когда он принял свое нервное расстройство как данность и поставил перед собой задачу научиться с ним жить максимально полноценно. За те месяцы, что он страдал от своего недуга, он все больше и больше копил на людей злобу, причем не всегда эта злоба имела под собой основание. И все его мысли, вся злость диктовались его желанием обвинить в своей болезни других, найти виноватого и тем самым перекинуть ответственность за свою, быть может, надуманную немощь на другого человека. Каждое известие о том, что где-то происходят какие-то конфликты между людьми, он воспринимал особенно остро, считал каждое незначительное событие такого рода подтверждением своей правоты: все люди плохие, злые и глупые.

В метро духота заставила Фреда выйти на две станции раньше, и он снова решил пройти по мосту. Пошел снег, и морозный воздух немного потеплел, согретый, словно накинутым одеялом, пушистыми тучами. Скрипача уже не было, на его месте устроилась большая черная собака. Мост был почти пуст, и Фред остановился посередине, чтобы посмотреть на застывшую речушку и город, укутанный предзакатным сумраком.

Фред стоял на мосту и смотрел вниз – туда, где своим грузным фигурным телом разлегся Город. Падающий с неба снег словно старался прикрыть собой это странное эклектичное тело. Заходящее за неровный каменный горизонт солнце нескромно скользит по Городу, медленно скатывается по его колючей спине. Город неспокоен. Он никогда не бывает спокоен, он все время бежит, суетится, нервно дергает своими членами. Этот Город слит с населяющими его людьми, болеет их болезнями, нервничает вместе с ними. И вот он, Фред, одна из множества клеточек этого огромного непонятного больного существа, стоит здесь, на мосту, и ненавидит! Ненавидит других людей, и даже самого себя, за то, что они не понимают очевидных вещей, за то, что губят себя, свои жизни, свое счастье, свое спокойствие. Они виноваты, что он, Фред, не может быть счастливым, потому что у него отбирают здоровье: он должен работать тогда, когда не хочет, он должен пересекаться с теми, кто ему неприятен, он должен каждый день слушать, какие еще глупости люди делают в мире, и он должен бояться. Иногда ему кажется, что он единственный человек на этом свете, который боится за всех, который наделен сверхвозможностями впитать в себя весь человеческий страх. А люди продолжают и продолжают наполнять его, как резервуар, этим страхом, этим переживанием за других. Но Фред не может впитать в себя все это. Люди не понимают, что гармония нарушена, и он не в силах ее сохранить! И эти жалкие людишки считают себя развитыми существами?!

Боль пронзила пальцы Фреда, и он с удивлением заметил, что вцепился в оледенелый поручень. Что это было? Нервный срыв? Истерика? Откуда эти странные мысли? Домой, скорее домой, спрятаться, укрыться, исчезнуть! И Фред почти бегом бросился в сторону дома.

Однако мысль, впервые пришедшая Фреду на мосту, теперь спокойно и уверенно закрепилась в его голове, и жажда мести заполонила собой все его желания. Он не знал как, он не знал даже толком зачем, он даже плохо представлял кому и за что, но теперь он должен избавиться от нависшего над ним груза и сделать это, освободиться можно, только почувствовав на своих губах солоноватый привкус мести.

Глава 6

Фред сидел у окна с чашкой остывшего кофе в руках. Солнечные лучи теперь едва-едва пробивались через рябое от облаков небо и спокойно, неярко, лениво облизывали крыши проезжающих автомобилей. Морозная дымка заволокла собой город, приглушила собой его шум, замедлила его беспокойную суетную жизнь. Холод, отражаясь от окон домов, словно светится каким-то самостоятельным, но неживым светом. Фред спокоен. Он давно не испытывал такого равнодушного спокойствия. Чувство одиночества по-прежнему плотно сидело в его сердце, но он больше не пугался его и не испытывал ни малейшего желания что-то сделать для того, чтобы от него избавиться. Он смирился и теперь не без удовольствия позволил разуму зафиксировать этот факт. Ну одиночество, и что дальше? Куда от него денешься? Наверное, Фред относился к тому типу людей, которые обречены на одиночество, даже если вокруг них всегда найдется десяток-другой родственников, друзей и знакомых. Фред слишком самостоятельный и слишком боится довериться другим, потому что доверие делает человека слабым, а Фред предпочитает быть сильным.

Не успел Фред додумать эту мысль до конца и полностью насладиться своим так тяжело ему доставшимся смиренным спокойствием, как вторая сторона его души вступила в диалог и заставила сердце Фреда сжаться от жалости к себе самому, потребовала, чтобы он пожелал избавиться от этого холодного (и вовсе не спокойного) одиночества, скинуть со своих плеч эту гордую ношу. Человек склонен к неуверенности и сомнениям, и Фред, будучи человеком, поддался навязанной рассудком жалости. Его потянуло к людям, захотелось увидеть хоть одно приветливое человеческое лицо. Сердце забилось сильнее, в горле противно засел ком, нос и глаза защипало. К сожалению, его эмоции часто оказывались сильнее рассудка, и в последнее время он стал чаще им потворствовать. Во всем наверняка были виноваты нервы, и Фред ненавидел себя в такие минуты. Ему, словно маленькому ребенку, захотелось уткнуться в чье-нибудь плечо и разрыдаться. И оттого, что некому было поддержать его в его слабости, он почувствовал себя еще слабее и еще больше испугался своего одиночества. Еще немного, и Фред будет плакать, а потом начнет думать о смерти, а потом с ним случится нервический припадок, после которого он несколько дней (и это в лучшем случае) будет находиться в глубокой депрессии. В моменты этого иступленного нервного напряжения Фред боялся оставаться один. Испугавшись приступа, он вскочил с места и как был, в домашнем растянутом свитере и джинсах, кинулся в прихожую надевать зимнее пальто и ботинки.

В каком-то чаду он выскочил на улицу, застегивая на ходу пуговицы и неловко наматывая на шею шарф. Лишь когда свежий воздух немного охладил его и окутал своей ледяной медлительностью, Фред сбавил шаг и стал оглядываться по сторонам. Он был в трех кварталах от своего дома. Морозный воздух щипал его за нос и щеки, отчего ему сделалось радостно и спокойно, как радостно и спокойно было детям в тех книгах, которые он читал, когда сам был маленьким мальчиком. Это новое радостное спокойствие дало ему возможность хоть недолго, но передохнуть от недавних разрушающих ощущений.

Фред еще раз внимательнее посмотрел на окружавшие его дома и распластанные между ними дорожные полотна, чтобы выбрать, куда идти дальше. Отчаянье отступило, и теперь уже не хотелось бесцельно слоняться по промозглым улицам, ему захотелось выбрать маршрут, придумать цель своему внезапному путешествию. Центральная улица, он пойдет на Центральную улицу! Она представлялась Фреду многолюдной, живой, кипящей и пусть такой же суетливой, как и весь так утомивший его своей суетой Город, но сейчас эта суета казалась Фреду спасительной: она согревала, давала людям возможность укрыться от проблем, давала надежду на то, что вслед за плохими временами, временами сонной душевной оледенелости, наступят времена радости, движения, жизни.

Выйти на Центральную улицу оказалось непросто: морозная поземка старательно скрывала от глаз дорогу, заслоняла собой дома, делая их слишком похожими друг на друга. Фреду было сложно ориентироваться в этой угрюмой пустыне: он вплотную подходил то к одному дому, то к другому, стараясь разглядеть названия улиц. Наконец он понял, куда ему идти, и, плотнее закутавшись в пальто, почти побежал в выбранном направлении.

Тучи сгущались; приближающиеся сумерки усилили созданную тучами темноту, придали ей какой-то мистический оттенок. «Быстрее, быстрее к людям!» – звенело в голове Фреда. Он опять почти бежал.

Вот она, Центральная улица, главная магистраль городской жизни, вот они, люди! Множество людей, и все двигаются, живут. Но что-то не так. В свете неестественно желтых фонарей, с усилием проталкивающих свой свет сквозь плотную морозную завесу, все эти люди, вся эта толпа казалась бесцветной и безжизненной. Лиц нельзя было разглядеть, и все находившиеся на Центральной улице люди, все бегущие по ней, сливались в один серый поток липкого текучего вещества. Было что-то устрашающее в этой картине.

Отстранившись от толпы, Фред почти прижался спиной к окну какого-то кафе и, с трудом повернув голову, заглянул в окно в надежде хоть там, в помещении, освещенном теплым светом небольших светильников, увидеть живых людей, увидеть их цветные свитера и довольные улыбки.

Рядом с окном, к которому прислонился Фред, стоял столик, парень и девушка что-то сосредоточенно жевали. Они заметили непрошеного гостя и несколько раз одновременно зло на него глянули, а парень даже надменно махнул рукой в его сторону. Пришлось отойти от окна.

Стемнело, пешеходы стали еще зловещее. Наблюдая за толпой, Фред не сразу обратил внимание на то, что среди этого движущегося потока не видно стоящих на месте людей, обычных для Центральной улицы: художники сегодня не вынесли на середину широкой пешеходной части свои полотна, карикатурщики не устроили свой обычный зазывной галдеж, йог, которого никогда не пугала минусовая температура, не перегородил проход своим полинявшим ковриком. И только кое-где, укутанные с ног до головы в древние бесформенные тулупы, вязаные шали и чудом уцелевшие в схватке с цивилизацией валенки, переминаются с ноги на ногу старушки, охраняя почти пустые лотки с книгами, соломенными домовыми и смешными глиняными котами.

Вдруг в толпе мелькнуло что-то яркое. Фред автоматически повернул голову в сторону яркого пятна, напряженно вглядываясь в него, стараясь понять, откуда оно взялось. Незаметно для себя он сдвинулся с места и сделал несколько шагов в сторону уже почти пропавшего в толпе пятна. Пятно принадлежало человеческому силуэту, почти наверняка женскому. Шляпка? Шарф? Но пятно колыхалось, раскачивалось из стороны в сторону. Фред сделал еще шаг, потом еще. Наконец он смог увидеть, что ярким пятном были волосы – длинные, рыжие, не помещавшиеся под головной убор (черную вязаную беретку). При солнечном свете волосы наверняка живо переливались золотом, но теперь, затененные завистливой морозной пеленой, они казались красными и зловещими.

Теперь Фред не мог отстать от этого яркого пятна. Он приблизился к фигуре почти вплотную. Девушка торопилась. Видимо, ей было неуютно и холодно на открытом воздухе: она то и дело бросала по сторонам сосредоточенные взгляды, может быть, в поисках подходящего укрытия. Туман мешал Фреду разглядеть незнакомку, но те недолгие секунды, на которые она поворачивала голову вбок, дали возможность не столько разглядеть, сколько представить ее лицо.

Нельзя сказать, что она была красавицей. Не очень молодое лицо неестественного мраморного оттенка (неправильно подобранная пудра или неровный свет фонарей были тому виной), неопределенные черты лица, не крупные и не мелкие: ровный нос, напоминающий своей формой клюв какой-нибудь мелкой птицы (воробья или канарейки), тонкие прямые брови, немного выпуклые небольшие глаза. На рот Фред не успел обратить внимания, поэтому сейчас, следуя за незнакомкой, дал работу воображению и пытался представить, какой именно рот подойдет такому лицу. Слишком большой, пусть даже чувственный и красивый рот, сделает такое лицо глупым и в чем-то даже карикатурным. Маленький, плохо очерченный с угловатыми «колючими» губками придаст лицу выражение усталое и немного злое. А если такие губы улыбнутся? Улыбка будет некрасивой, однако доброй и естественной.

Тем временем девушка и ее случайный преследователь прошли всю Центральную улицу до конца. Вот теперь они повернут направо, на неширокую, но тоже людную улочку с кофейнями и ресторанчиками, или налево, в сторону жилых домов. Фред испугался, что она повернет налево, и тогда преследовать ее станет сложно или невозможно; ему почему-то не хотелось вот так прервать свое развлечение, которое странным образом заразило его интересом. К счастью, незнакомка свернула на освещенную улицу и даже замедлила шаг, стала чаще поворачивать голову то в одну сторону, то в другую.