21

– Что же теперь будет, что будет… – приговаривал Федотов, спускаясь с широкой лестницы, отороченной лакированными перилами.

Он выглядел более чем растерянно. Так, будто ему сообщили, что у него не осталось ни копейки сбережений. Хотя после последних событий это не будет удивительным. Дать вольную его черни… Зачем, к чему, кому будет лучше от этого? Неужели он плохо заботился о своих подданных, чтобы теперь они разбежались? Чего им не доставало?..

В тот февральский день 1961 года перед тем, как с предчувствием катастрофы ехать на службу, заранее зная, что там будет объявлено об эмансипации мужиков, Федотов долго лежал в постели. Проворочавшись всю ночь почти без сна, утром он был разбит и чувствовал не только привычную тяжесть в костях и бессилие перед болезнью и смертью, но и головокружение.

А в церкви… Батюшки, сколько там столпилось народу! Столько, сколько он и предположить не мог в своих угодьях. Те, кому не довелось протиснуться в душную церквушку, стояли на улице под злющим зимним ветром и молча ждали судьбоносного события. После оглашения содержания того таинственного пакета, воспринимаемого с почти благоговейным ужасом, народ в недоумении разбрелся по избам, почесывая макушки и тихо перешептываясь, косясь на господ. Только через несколько дней они вполне осознали, что получили мифическую свободу. Все это вылилось в гулянья, крики и безумный хохот черни, которому не решались противиться хозяева, выжидательно затаившиеся у себя в кабинетах, разглагольствуя об апокалипсисе и несправедливости мироздания.

– Как же царь батюшка допустил… – был единодушный приговор реформе из уст губернских аристократов, редко бывавших в столице и тративших там время на что угодно кроме политических споров. Избегая водоворота противостояния славянофилов и западников, тянущегося уже не одно десятилетие.

В Санкт – Петербурге передовые дворяне, затаенно сочувствующие декабристам, приветствовали тех из них, кто сумел выжить в ссылке и возвращался теперь постаревшими, с искалеченной судьбой и вырубленными на корню надеждами. Образованные, тянущиеся к европейскому процветанию молодые люди ликовали, прославляли государя – освободителя, только не заметно это было в глубинке, где отстраненные разговоры приобретали устрашающую, реальную окраску. И не до смешанной с настороженностью радости становилось помещикам, рискующим утерять половину годового дохода и урезать себя в необузданных нуждах.

Кряхтя и охая, Федотов написал Тоне и вкупе с жалобами и страхами осведомился, как его здоровье в связи с… м-да. В ее положении следует особенно осторожничать… Не следует ей теперь приезжать, как она старается при всяком удобном случае, муж ведь вечно занят на службе… Так это теперь называется? Его темные делишки могут нанести вред его девочке. Хоть внучок скрасит его одинокую старость. При мысли о маленьком ребенке лицо Дениса Сергеевича оттаяло. Не прямой, а все же наследник. Не пропадет его дело. А если пропадет? «Что день грядущий нам готовит?» Федотов, в отличие от Крисницкого, ни минуты не тревожился из-за этого нового, а оттого опасного предприятия. Может быть, он попросту не обладал воображением, не думал о женщинах, мучающихся сутками в попытке произвести на свет новую жизнь. Гораздо больше его волновала отмена крепостного права. Обещали, что интересы дворян не будут задеты, так почему же страшно?

22

Если бы Крисницкий, встревоженный невеселыми прогнозами относительно Тони, не настаивал на визитах доктора, она отказалась бы от еженедельной пытки позволять чужому мужчине прикасаться к себе. После посещения, терзаясь собственной скованностью и вообще глупостью, ведь замужней женщине не пристало так вести себя, она бросалась наверх и находила спасение у образов. С недавних пор она стала подозрительно религиозной, и Крисницкий, под влиянием философии социализма и авторитетов Чернышевского и Белинского пытающийся отойти от религии, посмеивался над «забавой» супруги и часто промышлял тем, что выдумывал на этот счет разные шутки, озвучивая их при случае. Это уязвляло Тоню, но сдаваться она не собиралась. В ней проснулось упрямство.

Пока интересное состояние Тони не округлилось, она навещала рабочих Крисницкого и, невзирая на его скептицизм, помогала им. Она не пыталась, как иные студенты, проповедовать странные, пугающие необразованных людей идеи, а просто помогала словом и делом, так что быстро вошла в доверие. Она совещалась с ними и пыталась, без особенного успеха, донести их пожелания до мужа. Тот только хмурился и, объявляя, что пока он хозяин на своих предприятиях, рабочим нечего думать, что, заморочив голову его жене, они добьются тунеядства.

– Да нет же, Миша! – горячилась Тоня, жалостливо и обиженно поглядывая на мужа, становившегося во времена споров непроницаемым и по-новому неприятным. – Они лишь хотят жить не так тяжело! Они трудятся по одиннадцать часов в сутки, разве это правильно?

– Они хотят разорить меня, а ты их в этом поддерживаешь. Небось, несладко тебе придется без новых книг и платьев! Так что перестань играть в добрую барыньку. Если общество разделено на классы, это имеет смысл. И не нам пренебрегать этим. Хватит того, что я построил им бесплатную больницу.

Он никогда не кричал, но умел найти самую слабую сторону ее души, так что разговор тотчас замирал. Тоня до слез обижалась, убегала к себе, чувствуя, что сердце готово разорваться от стыда и несправедливости, смиренно сидела на корточках. И чаще всего первая приходила мириться, поскольку не могла перенести напряженной обстановки в доме. Это, как неубранная постель, раздражало ее эстетизм. Приближаясь к недовольному Крисницкому, Антонина сзади гладила его по волосам. Он охотно отвечал, оба примирительно улыбались. И времена этих примирений казались сладчайшими. Тоня не умела манипулировать обидой, укрощать, обрывать. Словом, искусством быть замужем она не овладела совсем.

Долго уговаривая мужа, лукавя и играя на его самомнении, Антонина добилась того, что он привел ее на одну из фабрик, которыми владел. Любопытство ее было удовлетворено, но с тех пор она не думала о муже как о благодетеле, а о государстве – как о справедливом университете с раз и навсегда отлаженной системой.

В огромном помещении с высоченным потолком одновременно трудились несколько сотен человек, худых нечистых подобий людей. Как заведенные, они выполняли однотипную работу, от которой свербело в голове и теле. Лучше было ни о чем не думать, и большинство трудящихся разучились уже это делать.

Тоня с Михаилом медленно продвигались меж рядов и дружественно улыбались. Некоторые рабочие благообразно тянули к хозяину руки, кое-кто пытался заговорить с ним. Но большинство стояли потупившись, исподлобья глядя на бар. Станки, производящие текстиль, трещали так громко, что Тоня не слышала почти ничего. Ее поразило то, что здесь, в этом неприятном помещении, было много детей. Разгоряченная атмосфера с испарением разных веществ не могла не сказаться на них – бледные лица с огромными глазами, под которыми залегли устрашающие круги. Хрупкие призрачные тела, высыпания на коже… далеко не все, что рассмотрела Тоня в то посещение. Что хуже – произвол помещиков, но близость со спасительной природой, близость, необходимая человеку для того, чтобы оставаться человеком или миграция в город, чтобы в поисках лучшей участи обрести сырые коморки в виде жилища, постоянную угрозу болезней, травмы от производства и малоприятный надзор мастеров?

– Это ты хотела увидеть? – тяжело и зло спросил Михаил у присмиревшей Тони, заметив ее реакцию.

Один мальчик во время снисхождения хозяев к низшим слоям засмотрелся на чистенькую барыню. Шанс встретить такую в трущобах, где ютилась семья его тетки, растущая с каждым годом, была призрачной, и он не обратил внимания, что станок с тканью продолжает двигаться. Его крошечная рука попала в мертвенно непоколебимые объятия, сталь вонзилась в пальцы, ломая их. Крик мальчика пересилил даже жужжание огромного павильона. Ребенка схватили несколько женщин, трудящихся неподалеку. Тоня, обомлев в первое мгновенье, бросилась на помощь.

Пока не явился доктор, она держала ребенка и успокаивала его, перебивая рыдания тихой песней. Ей, как и столпившимся вокруг женщинам, страшно было смотреть на искалеченную руку мальчика. Превозмогая отвращение и дикий страх, что мальчик останется инвалидом (что тогда станет с ним в этой безжалостной среде?), Тоня подняла кринолин и не без затруднения оторвала от нижней юбки продолжительную хлопковую полосу. Не робея больше перед дежурившей толпой, бездвижно стоящей на месте с выражением ужаса и скорби, не в силах заставить себя предпринять что-нибудь кроме посыла за врачом, она попыталась унять кровопотерю, обвязав ее вокруг пострадавшей кисти.

Безжалостность Крисницкого к не отлаженности сделала свое дело – дежуривший доктор прибыл довольно быстро, поохал над ребенком и заверил, что все не так страшно. Мальчик перестал плакать, с обожанием смотря на Тоню и пытаясь прикоснуться грязной щекой к ее платью, пока врач говорил:

– Он не скоро сможет вернуться к работе.

– Да о какой работе может идти речь? – вспыхнул Крисницкий, не без основания подумав, что Тоня в свете последних высказываний, происходящих от неуверенности, что он делает все верно, уже считает его черствым. – Сделайте все, что возможно, отвезите к лучшим хирургам, главное, чтобы он не остался калекой!

– Я не смогу возместить ущерб, – пролепетал Андрей, так звали мальчика.

Тоня в ярости процедила:

– Пусть хоть кто – нибудь попробует спросить с тебя. Что это вообще за правила? – обратилась она к мужу. – Покалеченные производством рабочие еще обязаны платить за утрату здоровья? – слова ее звучали как никогда желчно, но это не удивило Михаила.

Ей никто не ответил.

С замиранием сердца Тоня проводила ребенка до коляски и пообещала ему, что скоро навестит. Заметив, с какой просветлевшей благодарностью она одарила поцелуем его, растерянно стоящего сзади и корящего себя за бездействие, Крисницкий рассудил, что говорить отвлеченные и привлекательные своей независимостью от общественного мнения слова и наблюдать, непосредственно видя боль зависимых от тебя подчиненных – разное.

– Тоня, пойми, – оправдывался Михаил вечером. Ему самому было не по себе. – Я не деспот, я хочу, чтобы им было лучше, но это не так просто. Для того чтобы обеспечить им приличные условия для жизни и труда, необходимы огромные средства! Нигде в Европе это не практикуется.

– Миша, но это не значит, что мы не должны быть первопроходцами, – мягко гнула свое Тоня, расплываясь от нежности. А ведь она было поверила, что Михаил бессердечен! Крисницкому не хотелось разубеждать ее. Ведь только трагедия мальчика имела на него воздействие, да и то лишь потому, что он воочию наблюдал за ней. – Ты представь, что такое случится с нашим ребенком!

– Тоня, что ты такое говоришь?! – воскликнул он, расширяя глаза.

– Не свое, так не жалко? – колко отозвалась Тоня, не сводя с него переполненных скорбью и решимостью глаз.

– Мы обязательно позаботимся о судьбе этого ребенка, – заверил Михаил, примирительно вытираясь салфеткой.

– Женщины на фабрике сказали мне, что он сирота. Быть может, мы найдем для него хорошую семью? С твоими связями это не сложно.

– Почему нет? – Михаил был приятно удивлен направлением мысли жены. – Я всегда подозревал, что ты умница, Тоня.

– Да, – польщено протянула Тоня. – И, если он окажется в хорошей обеспеченной семье, ему не придется больше рисковать собой. Жаль только, что мы не можем сделать этого для всех. Но есть к чему стремиться, верно?

Крисницкий оказался перед непростым выбором – оставить жену в сладком мире надежд и планов или открыть, что всеобщее процветание невозможно. Ведь цена успеха одних – немощь и отчаяние других. Недолго поразмыслив, он не стал говорить этого. Не сказал он так же и того, что как черная тоска грызет его это знание, что не может он осчастливить всех обездоленных, находящихся под его крылом. И за его мощь они обязаны расплачиваться счастьем, а подчас здоровьем. Как тяжела участь знать, сколько человек мучается по твоей милости, но он ни на что не променяет ее. Потому что сладко, безумно сладко знать, насколько ты велик и как высоко взлетел.

То, с каким задором Антонина взялась за устройство судьбы мальчишки, навело Крисницкого на мысль, что она быстро вошла во вкус и останавливаться не будет. Это увлекло ее не меньше, чем художество. Вообще стоит позавидовать ей – сколько страсти в этой внешне сдержанной девушке, сколько планов и веры в совершение!

– Мне кажется, я любила тебя до знакомства, – сказала Тоня, разморенная приливом доброты и пониманием, что за резкостью Михаил прячет подчас слабость и нежелание признать, что правда не на его стороне. – Ты идеально подпал на пустое место моей души.

– Так я для тебя пустое место, – пошутил Михаил.

Тоня улыбнулась, по привычке обнажая слитые зубы. Клыки выдавались вперед, но Крисницкому это нравилось. Ему нравилось, как она улыбается – открыто, дерзко, совсем не так, как обычно держится.

– А маленького, кажется, обожала до беременности. Я сплю и вижу, как он или она появляется на свет, растет, смеется… – и добавила, подумав. – Только не хочу я, чтобы мой ребенок увидел то, что мы видели сегодня.

– Для того, чтобы избежать растления средой и крушения взглядов, надо посадить его на цепь и отгородить от мира. Или переделать мир, что невозможно. Смена режима несет страшные перспективы.

– Однако ты веришь социалистам…

– Только тем, кто ратует за постепенный прогресс. Хотя в России это вряд ли пройдет – слишком мы отличаемся от разумных предсказуемых европейцев.