– Да простит меня мой повелитель, – сказал Балта-оглы, опустился на колени и покаянно склонил голову, но было совершенно очевидно, что он не испытывает никакого страха перед гневом повелителя.

Мехмед несколько мгновений смотрел на коленопреклонённого начальника флота, а также на приближённых Балта-оглы, которые тоже опустились на колени. Шехабеддин-паша, стоя чуть поодаль, внимательно смотрел на господина. Не передумает ли тот? Оказался ли вчерашний разговор достаточно действенным?

Юный султан явно помнил вчерашнюю беседу, потому что его взгляд загорелся гневом, ноздри шевельнулись, как у рассерженного быка, а затем правая рука поднялась и наотмашь ударила коленопреклонённого Балта-оглы с такой силой, что тот упал на землю. Из-под края белой повязки, прикрывавшей глаз, показалась свежая кровь.

– Ах ты, пёс! – закричал Мехмед, кинулся к начальнику флота и начал пинать ногами; свита Балта-оглы в страхе повскакивала с колен и отшатнулась. – Наглый пёс! – продолжал кричать Мехмед. – Сколько раз я должен прощать тебя, а? В прошлый раз когда ты просил у меня прощения, то клялся, что поражений больше не будет! И что я вижу, а? Наглый лживый пёс! Какое у тебя оправдание в этот раз?

Балта-оглы ничего не отвечал. Лишь стремился сжаться в комок и прикрывал ладонями повязку на глазу, чтобы острый, чуть загнутый мысок султанского сапога при очередном ударе не попал по самому больному месту.

– Дайте мне палку! – крикнул Мехмед, на мгновение остановившись и оглядев присутствующих мутным от гнева взором.

Один из младших приближённых Балта-оглы подал султану палку, которую носил заткнутой за пояс. Очевидно, привык гонять ею матросов, когда те были недостаточно расторопны.

– Вот так наказывают псов! – Мехмед принялся бить начальника флота палкой по спине, по голове и по чему придётся. – Вот так их наказывают! Будь ты достойным слугой, я бы отрубил тебе голову, но ты не заслуживаешь такой почётной казни. Вот чего ты заслуживаешь! И с этого мгновения ты больше не начальник флота. Я лишаю тебя этой должности. – Град ударов наконец остановился. – А что с тобой делать, решу позже.

Султан с палкой в руке снова воззрился на недавних подчинённых Балта-оглы. Под взглядом Мехмеда они тут же рухнули на колени и на этот раз трепетали от страха. В воздухе повисло тягостное напряжение. Даже всадники самого Мехмеда, которые ни в чём не были виноваты, чувствовали себя неуютно, но Шехабеддин-паша, наблюдавший эту сцену, внутренне ликовал: «Прекрасно. Прекрасно».

Мехмед легонько ткнул палкой в плечо одного из старших начальников султанского флота:

– Главным начальником вместо Балта-оглы будешь ты. – Он повысил голос. – А теперь все запомните слова своего повелителя: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше!

Это были очень странные слова, и все удивились, но Шехабеддин-паша начал смутно догадываться о замыслах Мехмеда, вспомнив свои вчерашние рассуждения о том, что хорошо было бы поставить перед людьми грандиозную задачу, сопоставимую со строительством крепости, «перерезающей горло»: «Мой повелитель не будет строить новую крепость, но затеял что-то не менее великое».

Эта догадка превратилась в уверенность, когда Мехмед велел Шехабеддину разыскать в турецком лагере и привести в султанский шатёр одного мастера из числа франков, который ещё до начала войны довольно часто удостаивался приёма в числе «приятных посетителей».

– Скажи ему, чтобы взял с собой все бумаги, – велел султан, однако узнать суть разговора с этим посетителем Шехабеддину не удалось. Евнух, находясь за полотняной стеной и подслушивая, услышал лишь неразборчивый шёпот и довольный смех султана в конце беседы.

В тот же день в шатре Мехмеда состоялся военный совет, на котором великий визир Халил-паша снова говорил о том, что взять город невозможно и что следует начать с румами переговоры о мире.

Это было настолько предсказуемо, что Шехабеддин-паша перед началом совета улучил минуту, чтобы поймать своего друга Заганоса-пашу за рукав и тихо спросить на ухо:

– Ты понимаешь, что будет говорить Халил и что должен делать ты?

– Спорить с Халилом, – улыбнулся Заганос.

Именно этим он и занимался. После пространной речи великого визира взял слово и увлечённо говорил о том, что война только началась и что ещё слишком рано пожинать плоды осады: войско стоит под стенами всего три недели, болезней в лагере пока не началось, провизии хватает, боевой дух силён.

– Повелитель, – обратился Заганос к султану, – я и мои люди полны решимости продолжать осаду до тех пор, пока город не будет взят.

– Хорошо, – ответил Мехмед, который во время речи Халила оставался спокоен и даже безмятежен, а во время речи Заганоса улыбался.

Чья бы точка зрения ни победила на совете, султан не собирался завершать осаду так скоро. У Мехмеда уже созрел замысел, и в благодарность за смелость в споре с великим визиром второй визир Заганос-паша удостоился чести поучаствовать в осуществлении замысла.

К тому же войска Заганоса располагались как раз в нужном месте. Не в основном лагере, растянувшемся вдоль западных стен столицы румов, а севернее, на противоположном берегу залива, именуемого румами Золотым Рогом. Именно на том берегу находилась Галата – городок франков, с которым Мехмед договорился о невмешательстве в дела войны.

Мехмед дал распоряжение Заганосу притащить большие пушки прямо к берегу. Там, где залив (и впрямь имевший форму рога) начинал сужаться, следовало «расчистить место», то есть распугать стоявшие на якоре корабли франков и румов.

Впрочем, франки и румы, подняв паруса, сами убрались оттуда очень быстро, как только увидели, что люди Заганоса ставят пушки не только на холме над берегом, но даже у самой воды, в топкой низине, очень мало пригодной для этого. В хлюпающую грязь валились мешки с песком. Под деревянные опоры, на которых покоились стволы орудий, были подложены брёвна и камни.

Утром следующего дня всё оказалось готово, Заганос распорядился дать пробный залп. Большие каменные ядра шлёпнулись в волны, подняв фонтаны брызг, и чуть-чуть не достали до вражеских судов, сгрудившихся в отдалении. Конечно, было досадно, что не удалось задеть ни один корабль, но главное – приказ султана оказался выполнен. Ближе, чем теперь, эти корабли не посмели бы подойти. Пусть они не боялись маленьких пушек, применяемых на турецких судах, но больших орудий, установленных на суше, очень даже боялись.

– Хорошо, Заганос-паша. Очень хорошо, – похвалил Мехмед, наблюдая за всем этим прямо из седла, а затем умчался прочь – к бухте, где стоял османский флоте и где тоже велись работы.

Берег заполонили рабочие, которые стучали топорами, обтёсывая брёвна. Почти каждое бревно после этого несли в другое место, но некоторые стволы оставались там же, им придавали форму непонятных деталей, а руководил всем делом тот самый мастер, с которым Мехмед шептался вчера.

Шехабеддин, сопровождая своего повелителя, видел, что на берегу бухты сооружалось нечто, очень похожее на остов огромной длинной повозки, а дорогу, ведшую из бухты в сторону Галаты, будто решили замостить, но необычно. Поперёк тракта на небольшом расстоянии друг от друга укладывались те самые брёвна, которые ранее были отёсаны, а поскольку дорога шла вверх, то есть брёвна могли скатиться, их концы удерживались на месте с помощью деревянных кольев, вбитых в землю по обочинам.

Наверное, в городке франков уже начали опасаться, что странная дорога пройдёт прямо к их воротам. Возможно, франки даже собрались выслать посольство, чтобы спросить Мехмеда о происходящем, но как раз в это время на развилке, где один путь вёл к франкскому поселению, а другой – в объезд, турецкие рабочие выбрали объездной и начали укладывать брёвна там.

Так продолжалось, пока даже слепцам не стало ясно, что необычная дорога будет третьей стороной треугольника, а две другие стороны образованы проливом и ответвляющимся от него на запад заливом, имеющим форму рога. Дорога тянулась по холмам от бухты, где стоял турецкий флот, к берегу залива, где Заганос установил пушки и распугал вражеские корабли. Оба конца дороги уходили прямо в воду.

Наконец работа в бухте завершилась. Сооружение, напоминающее остов повозки, с которой сняли заднюю стенку, было поставлено на брёвна, уложенные поперёк дороги и заранее смазанные жиром. Придерживаемое толстыми верёвками, сооружение медленно съехало в волны. Затем в эту «повозку» осторожно вплыл один из малых турецких кораблей. Заднюю стенку «повозки» установили. Судно укрепили распорками, чтобы не качалось внутри конструкции, и вот её вместе с грузом выволокли на сушу с помощью тех же верёвок, а затем потащили по дороге, вверх по склону холма.

Это было трудно. Когда «повозку» ставили на брёвна и заводили в воду, для этого хватило сорока человек. Теперь же за верёвки взялись сотни людей – в первую очередь гребцы и матросы. Двигаясь в такт барабану, одновременно делая шаг и натягивая верёвки, люди издавали единое звучное «хэй». Груз в «повозке» становился на один шаг ближе к цели. Мачта с убранными парусами вздрагивала. Флаг на верхушке то развевался, то опадал.

Мехмед был рядом и наблюдал за движением судна по суше. А меж тем вторая «повозка», установленная на смазанные брёвна, повезла ещё одно такое же судно вслед за первым. И ещё. И вот уже целый караван.

Султан был весел и доволен, а Шехабеддин мысленно просил Аллаха, чтобы ни одна из «повозок», с таким трудом движущихся вверх, не скатилась вниз, ведь, если бы это произошло, она бы столкнулась с теми, которые следовали за ней… возможно, даже опрокинула бы некоторые, повредила груз. Сказать Мехмеду о том, что расстояние между повозками надо увеличить, евнух не осмелился. Султан хотел действовать быстро, а это значило, что караван не должен растягиваться.

К концу первого дня переправили достаточно судов, чтобы можно было сказать, что турецкий флот вошёл в залив. И именно об этом объявил Мехмед, когда собрал на берегу залива большинство тех, кто видел недавнее наказание Балта-оглы.

– Я говорил вам: если мой флот не может войти в залив к румам по воде, то войдёт по суше. И вот посмотрите!

Возле берега покачивались небольшие турецкие корабли, с каждой минутой всё больше превращавшиеся в тёмные силуэты на фоне золотистых волн. Они стояли далеко друг от друга, чтобы не закрывать обзор пушкарям Заганоса, готовым в любую минуту снова отогнать подальше все суда франков и румов, если вздумают напасть.

Сами по себе малые турецкие корабли не стали для врагов серьёзной опасностью, а переправить в залив крупные суда Мехмед не мог – слишком тяжёлые, – и всё же он одержал большую победу – доказал, что теперь его приказы выполняются. Матросы турецких кораблей, стоя на палубах, славили султана, и теперь эти славословия были искренними.

– Завтра мы переправим новые корабли, – сказал Мехмед, когда крики утихли. – Наша сила победит хитрых румов. Никакие цепи поперёк входа в залив не помогут им. Никакие стены. Мы возьмём этот город!

Затем султан уехал, а Шехабеддин остался, видя, что Заганос продолжает стоять на берегу и беспокойно вглядываться в даль – туда, где сгрудились вражеские суда.

– Чем ты встревожен, мой друг? – спросил евнух, становясь рядом.

Заганос жестом велел своей свите отойти подальше, чтобы она не подслушивала, и заговорил нарочито тихо:

– На месте врага я бы напал на наши корабли немедленно. Пожертвовал бы одним судном, но поджёг все наши. Ветер дует в нашу сторону. Сейчас такое нападение удобно совершить.

Шехабеддин посчитал, что опасения не лишены оснований, но решил успокоить друга:

– Заганос, ты говоришь так потому, что у тебя отважное сердце. А румы не такие. Они все трусливы и осторожны.

– А как же великий правитель румов Искендер? – спросил Заганос. – Он был очень отважен.

– Отважен, как и ты, мой друг, – улыбнулся евнух. – Но румы давно выродились. Они недостойны своего великого предка. А их союзники франки хоть и более смелы, но не станут отдавать свои жизни лишь затем, чтобы помочь румам. Франки не глупы. Вот почему я думаю, что никто не нападёт на наши корабли.

– И всё же я выставлю дозоры на нашем берегу вплоть до выхода из залива.

– Это разумно.

Оба ненадолго замолчали, глядя, как волны залива блестят в сумерках, а затем Заганос сказал:

– Хорошо, что ты здесь. Хорошо, что наш повелитель позволил тебе сопровождать его, а не оставил в Эдирне.

– Я тоже очень рад этому, – ответил Шехабеддин и добавил совсем тихо: – Иногда мне кажется, что на его решение повлияла лишь одна моя беседа с ним. Я сказал, что у нашего повелителя сердце Искендера и что он рождён повелевать румами. Я сказал, что столица румов покорится Искендеру и что я хотел бы своими глазами увидеть, как новый Искендер явит себя.

Заганос нахмурился:

– Что? Ты ведь всегда говорил, что новый Искендер – это я.

В его голосе слышалось что-то похожее на ревность, поэтому евнух примирительно улыбнулся:

– Ты тоже Искендер.

– Но разве может быть два Искендера? – продолжал хмуриться друг.

– А почему нет? – Чтобы Заганос перестал обижаться и дослушал, Шехабеддин встал напротив него и заглянул в лицо, ещё достаточно различимое, несмотря на сгущающийся мрак. – Разве не может в одной и той же стране быть два героя одновременно? И это не значит, что один из них менее достойный.

– В самом деле?

– Конечно. Нет смысла рассуждать о том, кто истинный Искендер, потому что истинный Искендер давно умер. И раз на нём была милость Аллаха, то душа этого героя конечно же в раю. Искендер уже не вернётся в этот мир. Но в этом мире могут родиться люди, похожие на Искендера, и их ждёт похожая судьба, потому что герой всегда себя проявит. Я всё так же верю в тебя, мой друг.

– А я уж подумал, что ты нашёл себе нового Искендера, – хмыкнул Заганос.

Как видно, он ещё сомневался, поэтому Шехабеддин положил руки ему на плечи, чуть потянулся вперёд и прошептал другу в самое ухо:

– Заганос, ты знаешь, что я люблю тебя больше всех. Даже больше, чем нашего повелителя, хоть это и неправильно, потому что любовь к повелителю должна быть выше всех других привязанностей. Я назвал нашего повелителя Искендером, потому что хотел быть здесь с тобой. Я хотел своими глазами увидеть, как ты одержишь победу и получишь заслуженную награду. К сожалению, ты не сын правителя и потому трон румов тебе придётся отдать другому, но в тебе есть сердце Искендера. И ты проявишь себя, я знаю.

Заганос улыбнулся и так же тихо спросил:

– Мне кажется или меня пришла проведать луноликая Ширин?

Шехабеддин отпрянул, запоздало сообразив, как это нашёптывание выглядит со стороны и что он, кажется, забылся. Евнух – не мужчина, но может хотя бы притвориться им, вести себя по-мужски, а теперь сам не заметил, как стал играть в женщину.

С Шехабеддином это иногда случалось и уже породило множество шуток при дворе – не только о Шехабеддине, но и о его друге тоже. Даже Мехмед, наслушавшись пересудов, любил повторять с улыбкой: «Заганос мне как второй отец, а Шехабеддин – вторая матушка». Хорошо, что Заганоса шутки забавляли, а не досаждали ему и что продвижению по службе все эти пересуды нисколько не вредили.

– Наш повелитель очень хорошо придумал переправить корабли по суше, – произнёс Заганос нарочито громко, чтобы слышала свита. – Наверное, я тоже должен что-нибудь придумать, чтобы не отстать от него. – Следующую фразу он опять произнёс тихо: – Может, попытаться сделать под стены румов подкоп? Как думаешь?

– Мой Искендер, – восхищённо прошептал евнух.

* * *

Оказавшись в Турции, Шехабеддин временами опасался, что его походка, движения рук, манера улыбаться и смотреть по сторонам покажутся кому-то слишком женственными. И даже спустя двадцать пять лет службы при турецком дворе евнух продолжал беспокоиться об этом. А виной всему было обучение, которое пришлось пройти – обучение на виночерпия.

Виночерпий должен уметь не только разливать вино, но и развлекать. Он нараспев рассказывает стихи, играет на музыкальном инструменте, танцует. То есть делает всё то же, что делала бы наложница, чтобы развлечь господина. Но женщина развлекает лишь одного, правила ислама запрещают ей явиться в собрание мужчин, а виночерпию это не воспрещается. Именно для этого он и нужен – развлекать собравшихся на пирушку и прилагать все усилия, чтобы те, кто его видит и слушает, перестали задумываться о том, что перед ними вовсе не женщина.

Если с виночерпием заговаривают, он поддерживает беседу и отвечает шуткой на шутку. Даже может позволить себе кокетливые улыбки, если хозяин не ревнив. А если собеседник затеет смелую игру и начнёт признаваться в любви, виночерпий обязан эту игру поддержать, изображая жестокую неприступную кокетку.

Вот почему виночерпием мог стать не каждый, а лишь тот, в ком не слишком явственно проявляются мужские черты. Лицо виночерпия всегда миловидно, голос – нежен, а все движения – изящны.

Шехабеддин, которого в то время называли Шихабом, вполне годился для подобных игр. Но не будь Шехабеддин евнухом, его вряд ли купили бы, чтобы обучить на виночерпия и впоследствии перепродать. Покупатель сказал бы: «Когда он обучится, ему уже исполнится шестнадцать, голос огрубеет, борода попрёт. Что тогда делать?» Однако из-за операции, проведённой в двенадцать лет, у кандидата не появилось даже усов, а голос и не думал ломаться.

Сделку оформили быстро, работорговец Фалих получил деньги и отбыл восвояси, а Шихаб стал собственностью нового господина, у которого была целая школа виночерпиев.

В ней обучалась дюжина учеников, которые поначалу посмеивались над новичком, выглядевшим не мальчиком, а юношей.

– Шихаб, ну ты и высоченный! – говорили они. – Как ты сможешь изображать женщину? Разве только жену дэва⁹.

– Сколько тебе лет? – спрашивали другие. – Когда ты закончишь учиться, то будешь совсем старый. Станешь развлекать собрание стариков?

Шихаб не обижался на эти шутки и не думал о будущем. Зачем думать о том, что от тебя не зависит? Его куда больше занимало настоящее, а тупая покорность уступила место покорности осмысленной. Почему бы не покориться, если в обучении есть приятные и интересные стороны.

Когда евнух рассказывал сам себе содержание сочинений известных поэтов, которые придётся пересказывать для наставника, то временами увлекался и представлял свою мать, которая рассказывает сыну сказку. В такие минуты получалось забыть, что мать потеряна навсегда.

По этой же причине, когда Шихаба учили играть женщину, ему нравилась такая игра. Он представлял, что это не он, а его мать перебирает струны саза, поёт, улыбается. И чем точнее удавалось её изобразить, тем сильнее он ощущал, что она сейчас находится рядом. Шихаб не видел её, но видел выражения лиц тех, кто на него смотрит и оценивает. Наставники видели перед собой женщину! И если они её видели, значит, она приходила. Почти по-настоящему. А ведь господин Алим был уверен, что его бывшему рабу такое не понравится.

Незаметно летело время, Шихабу уже исполнилось шестнадцать, и именно тогда его впервые предъявили покупателю. Раньше, если в «школу» приходил покупатель, евнух оставался в дальних комнатах, потому что был ещё плохо обученным учеником. Теперь же его посчитали достойным и вместе с прочими вывели во двор.

Пришёл молодой богатый господин в белых марких одеждах и дорогой обуви. Все ученики выстроились во дворе в ряд, и евнуху, который когда-то проходил через нечто похожее, стало ясно, что случится дальше.

На этот раз покупателя не заботило, может ли раб цитировать Коран и складывать в уме числа. Покупатель вглядывался в лица и спрашивал у того или иного раба: «Как тебя зовут?» – но не затем, чтобы узнать имя, а чтобы вслушаться в звук голоса и решить, приятен он или нет.