– Албанский дикарь не знает, что любезный господин – это и есть тот, кому предназначены извинения.

Веселья добавляла и серьёзность Заганоса, хотя любой бы на его месте был серьёзен, ведь на встречи с начальником лучше не опаздывать.

По случаю прибытия санджакбея всем землевладельцам, нёсшим воинскую повинность, приказали к полудню собраться в Гирокастре на смотр. До города, если ехать верхом, оставалось полтора часа пути, и Шехабеддин как раз успевал, а вот Заганос, чей конь захромал в дороге, не успевал никак.

Сознавая это, Шехабеддин развеселился ещё больше своего секретаря и решил поддержать шутку, предложив Заганосу:

– Если хочешь успеть, то возьми коня у одного из моих слуг. Ты поедешь со мной, мой слуга останется с твоим конём и отведёт его в город на мой двор, а вечером придёшь ко мне, и мы снова проведём обмен конями.

Секретарь перевёл, а албанец вдруг произнёс по-турецки, хоть и не очень чисто:

– Благодарю, любезный господин. Но если оставишь на дороге слугу, оставь с ним также кого-нибудь из охраны. Так будет спокойнее и тебе, и мне. Тебе – за слугу, а мне – за коня.

Евнуху показалось, что шутка не удалась, ведь если албанец понимал по-турецки, то мог понять и тихое замечание секретаря о том, что «албанский дикарь» торопится на встречу с тем, с кем уже встретился. Однако Заганос продолжал вести себя свободно, а не так, как полагалось бы в присутствии санджакбея. Даже не постеснялся дать наказ слуге Шехабеддина:

– Веди коня медленно. А если тот станет хромать, дай отдохнуть четверть часа.

Вскоре выяснилось, что албанец понимал только те турецкие фразы, которые сказаны чётко и не спеша, а если говорить тихо и быстро, не понимал ничего. И всё же для местного жителя он владел турецкой речью на удивление хорошо.

– Откуда ты знаешь турецкий язык? – спросил Шехабеддин, который попросил нового знакомого, чтобы на протяжении всего пути ехал рядом.

Тот почему-то смутился:

– От пленных турок. Мой отец не раз участвовал в войнах с Турцией и захватил нескольких пленников. Они были незнатные и не могли заплатить за себя выкуп, поэтому мой отец не стал отпускать их на свободу, а надел на них железо и заставил работать в нашей усадьбе. Рыть канавы, строить ограды, валить лес. Отец велел мне не приближаться к пленникам, но в детстве я был любопытен, мне были интересны эти люди, которые пришли издалека и видели большой мир, которого я не видел. Я пытался расспрашивать их о том, что они видели, и так постепенно выучил их язык.

Шехабеддин слушал спокойно, но Заганос, видя перед собой знатного господина из турецкой столицы, конечно, понимал, как звучит рассказ о пленниках, поэтому, будто оправдываясь, добавил:

– Когда мой отец умер, я в тот же день отпустил их всех на свободу, дал немного денег, новую одежду и запас еды, чтобы все добрались до родных мест. Они поблагодарили и ушли.

– А как давно ты принял ислам? – продолжал спрашивать Шехабеддин, поскольку на голове собеседника был тюрбан – головной убор правоверного.

– Не так давно, – коротко ответил Заганос, который не понимал, зачем его расспрашивают, но благодарность за услугу не позволяла совсем отказаться отвечать.

– Я рад встретить в этой стране доброго человека и к тому же правоверного, с которым могу говорить без толмача. – Евнух с нарочитой приветливостью улыбнулся. – Мне рассказывали, что в здешних краях чужестранцу непросто завести дружбу с кем-нибудь. И что здесь хорошо принимают чужаков только первые три дня, пока считают гостями, а после – гонят прочь.

Заганос тоже улыбнулся, весело и открыто:

– Ты можешь считать другом меня. Ты оказал мне услугу, хотя мог бы не оказывать. Теперь я – твой должник.

– Разве должник и друг – это одно и то же? – с притворным удивлением спросил Шехабеддин.

– Если должник хочет вернуть свой долг, то да, он друг, – ответил Заганос. – А если должник не хочет возвращать долг и стремится избежать этого, то такой должник – враг.

– Интересное суждение, – сказал евнух. – Я запомню его. Но подожди называть меня другом, ведь ты слишком мало обо мне знаешь.

Когда путешественники прибыли в Гирокастру, а точнее – в крепость на вершине горы, Заганосу стало наконец понятно, что последние полтора часа он беседовал с санджакбеем, но Шехабеддину при взгляде на изумлённое лицо албанца почему-то было уже не смешно. Евнух досадовал, что дорожная беседа закончилась, и даже подумал, что следовало прекратить шутку ещё на въезде в Гирокастру и назвать себя.

Смотр, состоявшийся на огромном внутреннем дворе крепости, закончился, все разъехались, а евнух отправился в свой дом в городе. Но никак не мог выкинуть из головы этого простодушного албанца Заганоса, с которым было так приятно говорить, потому что этот человек не прятался за словами, а был открыт. Не то что его собеседник, который нарочно скрыл своё имя и полагал, что это забавно.

Шехабеддину даже захотелось извиниться, но он подумал, что это неправильно. Вышестоящий не должен извиняться перед нижестоящим. «Проклятая должность», – думал евнух, расхаживая по комнатам дома, как вдруг явился слуга и сообщил, что «тимарлы Заганос» просит, чтобы санджакбей принял его.

В комнате для приёма гостей, где состоялась встреча, албанец вёл себя уже не так открыто и свободно, как несколько часов назад, на дороге. Появившись в дверях, Заганос вёл себя осторожно и смотрел не на собеседника, а в сторону:

– Прошу прощения, господин. Я явился, чтобы снова обменяться конями, как ты обещал. Я пошёл на конюшню, но твои слуги не хотят совершать обмен. Сказали, что нужно твоё разрешение.

– И это всё, зачем ты пришёл? – так же осторожно спросил евнух, приблизившись к посетителю и пытаясь заглянуть ему в глаза. – Ты хочешь забрать коня и покинуть мой дом? А как же дружба, которую ты предлагал?

Заганос потупился:

– Господин, теперь мне понятно, о чём ты говорил, когда предупреждал меня, что я не всё о тебе знаю. Ты не станешь дружить с человеком, который настолько ниже. Таких, как я, у тебя много…

– Триста пятьдесят пять, – сказал Шехабеддин, вспомнив число из отчёта, который ему показали перед смотром.

– А санджакбей один, – закончил Заганос, и в его голосе послышалось сожаление.

«Проклятая должность», – снова подумал Шехабеддин. Он хотел быть свободным и богатым, но быть санджакбеем совсем не хотел, ведь эта должность сковывала его по рукам и ногам. Он не мог отправиться на поиски семьи и не мог подружиться, с кем хочется. Однако в следующее мгновение пришла другая мысль: «Нет, я свободен. За мной здесь никто не следит, никто не приказывает. Или я так привык быть рабом, что теперь сам себе стану всё запрещать?»

Сердце вдруг охватила странная тревога – такая же, как в покоях у султана перед тем, как евнух решился играть в шахматы, а в итоге выиграл больше, чем мог представить. Опять возникло чувство, что сейчас должно произойти нечто важное, определяющее жизнь на много лет вперёд. Казалось, что если албанец сейчас уйдёт, а его дружеское расположение окажется потеряно, то это станет такой потерей, которую не восполнить ничем. Но удержать Заганоса можно было лишь одним способом – вести себя, как он, открыто и честно, и тогда Шехабеддин решился.

– Дело не в моей должности, – сказал он. – Ты по-прежнему не всё знаешь обо мне, Заганос. Да, по должности я выше тебя, но кое в чём другом – гораздо ниже. Ты – человек, а я – нет. Я лишь похож на человека. Я – евнух, скопец. Ты понимаешь, что это значит?

Заганос молча кивнул.

– Я был бы рад, если бы ты назвал меня другом, – продолжал Шехабеддин, – но ты должен знать, что обычно с евнухами не дружат. Их используют. Если станешь дружить со мной, многие люди скажут, что ты хорошо устроился и с моей помощью непременно выслужишься. А если ты ответишь им, что сблизился со мной вовсе не ради выгоды, они подумают, что ты либо дурак, либо лжец.

– Но турецкие обычаи допускают дружбу с такими, как ты? Или не допускают? – спросил албанец. – Называть тебя другом для меня унизительно или нет?

Конечно, это обстоятельство являлось для Заганоса очень важным. Он был из тех, кто дорожит своей честью и добрым именем, однако Шехабеддин не смог удержаться от иронии:

– О! Совсем не унизительно. Называть евнуха другом не более унизительно, чем называть другом своего коня или ловчего ястреба. Если ты будешь оказывать им внимание, как лучшим друзьям, есть с ними за одним столом и дарить им подарки, то это сочтут причудой. Это необычно, но нисколько не унизительно. Дружба вовсе не обязательно должна быть между равными.

Заганос слушал внимательно, и сначала его лицо просветлело, а затем помрачнело. Он нахмурился.

– Если дружить с тобой – не унизительно, то почему ты так себя принижаешь? Ты ведь гораздо лучше, чем конь или ястреб. Ты… – он на мгновение запнулся, пытаясь подобрать наиболее удачное слово, чтобы выразить свои чувства, – почти человек.

– О! Благодарю. – Евнух всё так же иронично улыбнулся. – «Почти человек» – для евнуха это много.

– Если я обидел тебя, прости, – сказал Заганос, но разговор стал ему явно неприятен. Все эти игры со словами были не для него. Он любил простоту, открытость и ясность.

Шехабеддин вздохнул, уткнулся взглядом в ковры на полу и устало присел на одно из длинных мягких сидений, располагавшихся вдоль стен.

– Это ты меня прости. Я говорю не слишком понятно. Но главное я тебе объяснил. По положению я одновременно и выше, и ниже тебя, так что не стану смотреть на тебя свысока. Ты не будешь унижен. К тому же ни один обычай или закон, которые мне известны, не запрещают тебе дружить со мной и не осуждают этой дружбы. Единственное, в чём я вижу препятствие – так это в том, что ты сам не захочешь. Если говорить откровенно, я испугался этого. Ещё там, на пути в Гирокастру. Поэтому и сказал тебе: «Не торопись, если не знаешь, кто я».

Шехабеддин почувствовал, как Заганос садится рядом с ним и кладёт ему руку на плечо.

– Я согласен быть твоим другом, – сказал албанец.

Евнух развернулся и внимательно посмотрел в глаза этому человеку. Человек, хоть и убрал руку с плеча Шехабеддина, не опускал взгляда. И в этом взгляде была готовность проявлять терпение и заботу.

«Зачем человеку это нужно? – спросил себя Шехабеддин. – Зачем ему возиться со мной, если он меня не знает?» Но затем вспомнилось, как терпеливо Заганос вёл по обочине своего захромавшего коня. «Если конь достоин такого отношения, то я – тем более, – решил евнух. – Ведь этот человек сам сказал, что я лучше животного».

А ещё вспомнилась история, рассказанная румами, о том, как Искендер относился к своему боевому коню: заботился и не забывал, даже когда конь состарился и не мог служить в походах. В поведении Заганоса было что-то похожее, ведь он, конечно, знал, что для коня нет ничего хуже, чем хромота. Если ногу нельзя вылечить, такое животное режут на мясо. Но Заганос вряд ли поступил бы так. Вероятнее всего, он продолжал бы содержать коня, пока тот не умрёт своей смертью.

«А если этот человек и есть мой Искендер?» – задумался Шехабеддин, но, помня о предыдущих разочарованиях, которые пришлось изведать в жизни, не торопился поверить в удачу. И всё же тревога за будущее, ещё недавно мучившая его, ушла, поэтому он повеселел, и теперь его улыбка не была горькой.

– Заганос, друг мой, ты не пожалеешь об этом решении. Клянусь! – пообещал евнух. Бросив взгляд на своё плечо, где только что покоилась ладонь человека, он повторил тот жест: тоже положил свою ладонь человеку на плечо. И почти сразу убрал. – Кстати… Где ты думал остановиться на ночлег до того, как мы повстречались? – Не дав Заганосу ответить, он продолжал: – Ты остановишься у меня, то есть у своего друга. А твой конь будет гостить в моей конюшне столько, сколько нужно, чтобы нога зажила. Если заставить его идти куда-то ещё, это вредно для ноги. Ты согласен?

– Да. – Заганос кивнул. – Но тогда мне нужно пойти и сказать своему приятелю, с которым я уже договорился о ночлеге, что не останусь.

Евнух почувствовал что-то похожее на ревность: «Что ещё за приятель?» Однако внешне остался радостным:

– Хорошо. Но возвращайся поскорее. И как бы твой приятель тебя ни уговаривал, не думай у него оставаться. У твоего приятеля наверняка нет такого большого дома. Остановившись там, ты его стеснишь. А я здесь один в этом множестве комнат. Мой секретарь, слуги, охрана – это всё не то. Ты же понимаешь? Я не хочу быть здесь один. Возвращайся поскорее.

* * *

Май 1453 года, продолжение осады

Раннее утро, как всегда, было прохладным, поэтому Шехабеддин-паша, сидя в седле, привычно поёжился. Турецкий лагерь, который сейчас находился в пятистах шагах за спиной, только начал просыпаться. Впереди в двухстах шагах возвышались западные стены столицы румов, окутанные синей тенью, как цепь далёких гор. Последний огонёк, который виднелся на стенах, только что погас. Небо посветлело, до восхода оставалось не так много времени, поэтому Шехабеддин-паша нетерпеливо взглянул на своего слугу, бродившего по дороге, которая вела к воротам. Ворота назывались Адрианопольскими.

– Ищи! Стрела должна быть там. Если не найдёшь, я сам посмотрю.

Евнух уже хотел тронуть пятками конские бока, чтобы подъехать поближе, но слуга остановил:

– Нет, прошу, господин. Мне нужно ещё немного времени.

Шехабеддин остановился, потому что понял, что ведёт себя неразумно. Он сейчас находился на самой границе территории, которая считалась для осаждающих безопасной. Даже если бы кто-то из защитников вздумал пустить стрелу со стены, стрела не долетела бы до Шехабеддина. А вот слуга, который бродил по дороге и выискивал очередное послание от «верной тени», подвергал себя опасности. Его подстрелить вполне могли, поэтому он на всякий случай прикрывался щитом, всё время обращая его в сторону стен.