Глава третья. Новые порядки

– Значит так, Андрей Иванович, – начал Пётр. – Учился я из рук вон плохо, даже писать не умею и читаю кое-как. Так что первым делом сыщи мне дьяка посмышленнее, и буду я каждый день грамоте учиться. А тебе стыдно должно быть, что потакал моим глупостям. И не тебе одному. Куда мой опекун, пока еще князь Меньшиков, смотрел?

– Сие мне неведомо, государь, а своей вины я не отрицаю. Только очень уж ваше величество характером… тверды.

– То есть, упрямый, как баран, – улыбнулся Пётр. – Сие в прошлом, камешек вовремя под голову мне подвернулся, похоже, всю дурь вышиб. Давай смотреть дальше. Ассирийская, Персидская, Греческая и Римская монархии, конечно, важны, но не то чтобы очень. Вот про походы Александра Македонского и про римские войны мне бы знать хотелось как можно больше. А для сего надобно латынь изучать, на одной книге твоего немца далеко не уедешь…

– Сестрица ваша, принцесса Наталья Алексеевна берет уроки латыни и весьма в этом преуспела. Можно учителя у нее забрать…

– Стоп, – хлопнул рукой по столу Пётр. – Сразу – забирать. Будет и меня учить вместе с сестрицей, вдвоем-то веселее, да и Наташа поможет мне быстрее латынь усвоить. Так что клади еще час на сей предмет.

– Как будет угодно вашему величеству.

– Про греков и римлян покуда ты мне будешь рассказывать, а потом, глядишь, и сам читать начну. А еще желаю я постичь историю государства моего, и не только правление моего деда великого, но и деяния тех государей, кои до него были.

«Похоже, заговорил я почти на их языке. Так ведь переводяга и есть переводяга. С русского на арабский-то потруднее будет, чем с русского на русский».

– Твоя воля, государь, только сразу и не соображу, кто мог бы тебе толково про российскую историю рассказывать.

– То-то ты ее в план занятий не включил. Думай, кто из наших мужей в истории разбирается.

Остерман задумался глубоко и надолго, потом просветлел лицом.

– Вспомнил, государь. Татищев Василий, Никитин сын, ныне член монетной конторы. Из Рюриковичей, но захудалых, княжеский титл семья давно утратила. А сам Василий к русской истории большую склонность имеет и даже собирается книгу об этом написать, да все времени нет: он только недавно в Санкт-Петербург вернулся, а до этого уральские рудники инспектировал, да за границу был посылаем – перенять горный опыт.

– Без него найдется, кому перенимать. Пиши указ: назначить Татищева Василия Никитича придворным историографом. И дабы ничем он не занимался, кроме написания истории государства нашего, да моего с сестрой обучения.

Пока Остерман, покряхтывая и поминутно утирая пот, составлял затребованную бумагу, Пётр осмотрел так называемую «библиотеку». Как он и думал, большинство книг были на немецком, следовательно, ему недоступном. Значит, придется либо библиотеку другими книгами пополнять, либо втихомолку самому немецкий учить. Только как?

Он взял в руки увесистый том и машинально прочитал название: «О знаменитых баталиях в Европе». Автор – какой-то Герман Гаусс. Ну, вот именно – вздохнул Пётр и собирался уже поставить фолиант на место, как до него ДОШЛО. Он только что спокойно прочитал название книги на НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ.

То есть, в черепушке мальчонки, в тушку которого он влетел, кое-что осталось. Немного, правда, судя по тому, какую жизнь он вел, но тем не менее. Одной заботой меньше.

– Написал, государь, – подал голос Остерман. – Изволишь апробировать?

– Изволю, – легко согласился Пётр и… похолодел.

Как расписывался юный император, он понятия не имел.

«Ладно. Как говаривал еще не родившийся Наполеон, главное – ввязаться в бой, а там видно будет».

Пётр закрыл газа и, не отрывая пера от бумаги, что-то накарябал. Потом глянул.

Да-а… почерк, конечно, чудовищный. Но Остерман спокоен, значит, все более или менее в порядке. И что волноваться-то: чай, не указ о начале военных действий подписывал.

Тут как раз в дверь и постучали. Явились генералы-фельдмаршалы – по совместительству – члены Верховного Тайного Совета – князья Долгорукий, Голицын и Трубецкой. Все – пожилые, осанистые, на мундирах ордена… Хотя на Меньшикове побрякушек больше болталось.

– Счастливы лицезреть ваше императорское величество в добром здравии, – степенно промолвил князь Владимир Долгорукий.

– А то уже личико ваше забывать стали, – подхватил князь Иван Трубецкой.

– Ну, вот теперь наглядитесь вдоволь, – с улыбкой ответил Пётр. – Поскольку решили мы дважды в неделю на заседаниях Тайного Совета присутствовать. Какие дела на сей день накопились?

Молчание.

– Что, у Великой державы вообще никаких забот не имеется? – нахмурился Пётр.

– Имеется, ваше императорское величество, – со вздохом ответил Голицын, – только мы о них не ведаем. Поелику было распоряжение – все важные бумаги сразу князю Меньшикову отдавать – на его личное рассмотрение.

– А вы-то на что? – взвился Пётр.

– Не гневайся, государь, – вступился Остерман. – Меньшиков такую власть взял еще при жизни вашей покойной бабушки, ее императорского величества Екатерины Алексеевны, что никто с ним совладать не мог. Ее именем все дела вершил.

– Бабушка у меня одна – Евдокия Федоровна Лопухина, которая сейчас в монастырском заточении пребывает. И вот мой второй указ: повелеваю вдовствующую царицу Евдокию, что ныне старицею Еленой зовется, из монастыря освободить, с великим бережением в столицу доставить и разместить согласно чину. Как только исполните – доложите, я ее со временем навещу.

– Слушаюсь, ваше императорское величество, – отозвался Остерман, который уже прилежно скрипел пером по бумаге.

– Более при мне про Катерину Алексеевну не упоминать. Это первое. Второе: послать надежных людей во дворец ныне арестованного мною Меньшикова и изъять все – до последнего клочка! – бумаги, которые у него имеются. Писца покличьте, приказ написать, а то Андрей Иванович совсем запарился.

Лица верховников заметно просветлели: кажется, приходит конец всевластию ненавистного Меньшикова, теперь их время наступает, время Рюриковичей и Гедеминовичей. Но императора-то ровно за одну ночь подменили: то в рот Меньшикову смотрел и все его распоряжения исполнял, а теперь… ишь ты! Али узнал что-то про кончину своего батюшки?

– Осмелюсь спросить, государь, – решился Голицын, – вам стали известны подробности странной смерти вашего батюшки?

– При чем тут это? – нахмурился Пётр.

– А при том, – суровым голосом произнес Трубецкой, – что оный Меньшиков во время допросов вашего батюшку по лицу бил и всякими непотребными словами лаял.

– Как это – бил? – опешил Пётр. – Как он осмелился?

– Тут история темная, ваше императорское величество, – прокашлявшись, тихо произнес Голицын. – Одни говорят, что батюшка ваш сбежал за границу, дабы не унаследовать трон, а жить простой, мирной жизнью. Но были и доказательства того, что царевич Алексей Петрович злоумышлял против своего отца и желал произвести в России военный переворот с помощью австрийских и шведских войск. Толстому удалось уговорить царевича вернуться – государь-де все вины его простит…

– Простил, – мрачно проговорил Пётр. – То ли казнил, то ли тайно убил в темнице…

– Так, да не совсем, ваше императорское величество. После возвращения за тайное бегство и деятельность во время пребывания за границей царевич был лишен права на престолонаследие, но при этом ему было объявлено прощение при условии признания всех совершенных проступков. Царевич в своих показаниях постарался изобразить себя жертвой своего окружения и всю вину свалить на приближенных. Названные им лица были казнены. Но тут государю Петру Алексеевичу пришло на ум допросить любовницу царевича – крепостную девку Ефросинью. Та, от страха перед пытками, выдала все замыслы любовника. А потом были найдены и письма, подтверждавшие вину царевича.

– И тогда его начали пытать? – внезапно севшим голосом спросил Пётр.

Он и сам не понимал, почему его так тронула судьба фактически чужого ему человека, но, наверное, мальчишка, в тело которого он попал, заочно любил отца и тосковал по нему. Фактически с раннего детства – круглый сирота, никому не нужный, то ли законный наследник престола, то ли сын государственного преступника… Не позавидуешь.

– На основании всплывших фактов царевич был предан суду и осужден, как изменник…

Несколько раз царевича пытали. Сломленный задолго до физических истязаний, он как мог стремился выгородить себя. Изначально Петр был склонен возлагать вину на мать Алексея, его ближайших советчиков и «бородачей» (духовенство), но за полгода следствия выявилась картина столь масштабного и глубокого недовольства его политикой в среде элиты, что о наказании всех «фигурантов» дела не могло быть и речи. Тогда царь прибег к стандартному ходу, сделав подозреваемых судьями и возложив на них тем самым символическую ответственность за судьбу главного обвиняемого. 24 июня Верховный суд, состоявший из высших сановников государства, единогласно приговорил Алексея к смерти.

– Мне нужно подумать, – медленно проговорил Пётр. – Подумать и посоветоваться…

– Осмелюсь просить ваше императорское величество еще об одном невинно потерпевшем: графе Петре Андреевиче Толстом и его сыне Иване, – вмешался в разговор Долгорукий.

– А с ними что?

– За несколько дней до смерти государыни-императрицы Меньшиков уговорил ее подписать указ о заточении графа с сыном в Соловки – пожизненно.

– За что?

– За то, что открыто противился планам женитьбы вашего императорского величества на дочери Меньшикова и ругал его непотребными словами.

– Вернуть! – закричал Пётр. – Его награждать надобно, а не в узилище бросать. Послать самых быстрых курьеров, освободить и доставит в Санкт-Петербург с великим бережением. Головой за это ответишь, князь Долгорукий. Андрей Иванович, распорядись немедленно.

– Слушаюсь, государь. А как быть с завещанием покойной императрицы, где она желает вашего брака с девицей Меньшиковой?

– Мне плевать на то, что она желала, тем паче, что желал этого сам Меньшиков, а его полюбовница чухонская была только подставной куклой.

Верховники переглянулись то ли с одобрением, то ли с изумлением: крутенек оказался юный император. Куда подевался тот ангельского вида златокудрый мальчик, который признавал только забавы, да охоту. И вино не пьет, хотя на столе пара графинов и кубки, и другим пить отнюдь не возбраняется. И трубку свою курительную куда-то задевал, даже не вспоминает о ней. Чудны дела твои, господи!

А дела завертелись действительно быстро. Нужные бумаги были написаны, отосланы, лакеи тут же накрыли легкий обед – не сидеть же весь день голодными, пока бумаги от Меньшикова привезут. Все, кончилось, кончилось наконец окаянное время, когда всем заправлял сын то ли конюха, то ли пирожника, капризом великого императора вознесенного на самые верха. Заигрался Светлейший, решил, небось, что он уже без пяти минут император. А в эти-то пять минут события вон как круто обернулись.

Знать бы еще, кто надоумил Петра, кто за ним стоит. Не может же мальчишка сопливый за одну ночь превратиться в разумного отрока, да еще с характером, почитай, дедовским.

Или – может?