Самобытный сподвижник просвещения

Именно так назвал Михаила Васильевича Ломоносова Александр Сергеевич Пушкин, всю жизнь бывший его большим почитателем. «Уважаю в Ломоносове великого человека, но, конечно, не великого поэта, – писал он. – Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет; он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Трудно не согласиться с этим определением, хотя и поэтом для своего времени Ломоносов был – неординарным. Не признавая того, Пушкин учился у него мастерству, как и у Державина, и у Тредьяковского. Но личность Ломоносова сама по себе настолько велика и значительна, что званием «поэта» он мог спокойно пренебречь. У него было предостаточно других заслуг перед Россией.

И – совершенно необычная по тем временам судьба, многое в которой по сей день остается неразрешимой загадкой. Начиная с рождения…

Многие исследователи биографии Ломоносова очень любят версию о том, что поморец Михаил был на самом деле… внебрачным сыном Петра Великого. Царь действительно бывал в Архангельске, да не просто бывал – работал на корабельной верфи, как простой плотник.

И сам Михаил Ломоносов буквально боготворил Петра I. Уже в достаточно зрелом возрасте написал: «Ежели человека, Богу подобного по нашему понятию найти надобно, кроме Петра Великого – не обретаю!»

Версия, конечно, романтичная, но в России к царю-реформатору было два отношения: его либо боготворили, либо ненавидели. А главное – не совпадают даты. Пётр был в Архангельске трижды: в 1693, 1694 и 1702 годах. Более он туда не ездил, а год рождения Михаила Ломоносова – 1711 – встретил в Петербурге, откуда уехал в Москву до марта.

Родители нашего героя обвенчались в конце 1710 года, а сын их родился в ноябре 1711 года. Не получается красивой истории о юной непорочной девице, согрешившей с царем и спешно выданной им замуж. Не получается еще и потому, что у Петра была привычка задирать подол любой приглянувшейся ему даме или девице, не утруждая себя даже тем, чтобы узнать их имена. А уж выдавать замуж, да еще печься о незаконнорожденных отпрысках… Их у великого царя было столько, что казна бы оскудела.

Романтическую версию обычно подкрепляют наблюдением, что Василий Ломоносов не любил своего первенца. Но такое случается сплошь и рядом и ничего сверхъестественного в этом нет. Маловероятно, но все же допустимо, что мать Михаила согрешила и зачала ребенка от кого-то еще. Но только не от Петра Великого.

Поскольку у нас почему-то очень любили подчеркивать захудалость происхождения Ломоносова, то представляли его «сыном бедного рыбака из нищей деревни». И это – тоже легенда. Ломоносов-отец вовсе не был бедняком: ему принадлежал солидный земельный надел (подтверждено документально).

Мало того, в воспоминаниях его современника сказано, что он «промысел имел на море, по мурманскому берегу и в других приморских местах для лова рыбы трески и полтосины на своих судах, из коих в одно время имел немалой величины гукор с корабельною оснасткою, всегда имел в том рыбном промысле счастие, а собою был простосовестлив и к сиротам податлив, а с людьми обходителен, только грамоте неучен…»

В биографии Ломоносова, предваряющей собрание его сочинений, изданное в 1784 году написано, что Василий Ломоносов был «промыслом рыбак… и первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине под своим селением галиот и прозвал его „Чайкою“; ходил на нем по сей реке, Белому морю и по Северному океану для рыбных промыслов и по найму возил разные запасы казенные и частных людей города Архангельска в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень».

Какой же это крестьянин или даже простой рыбак? Это – уже зажиточный купец, почти промышленник. Потому и выдали за него замуж дочь дьякона Елену Сивкову. Такие невесты были не для «сиволапых мужиков». Елена умерла, когда ее сыну было девять лет. Василий после этого ещё дважды женился, но сыновей у него больше не было, только одна дочь.

Тем не менее, относился он к единственному сыну очень сурово, часто бил его – и Михаил, скорее всего, особой нежности за это к отцу не испытывал. Но в России тех времен с детьми вообще не миндальничали, даже в дворянских семьях порой подвергали еженедельной порке – для профилактики, повторяя при этом церковное наставление: «Не уставай, бия младенца». Вот Василий и не ленился, поучая единственное чадо.

Как только Михаилу исполнилось десять лет, отец стал его брать с собою на рыбную ловлю в Белое море и Северный океан. Парень рос здоровым и сильным, а в Поморье передача навыков от отца к сыну опять же была совершенно естественным и обычным делом. Трудиться тут начинали рано, а заканчивали, как правило, только со смертью.

Академик В. И. Вернадский, посвятивший немало времени изучению жизни и деятельности Ломоносова, отмечал, что:

«Влияние природы русского севера легко усмотреть не только в языке Ломоносова, но и в его научных интересах: вопросы северного сияния, холода и тепла, морских путешествий, морского льда, отражения морской жизни на суше – все это уходит далеко вглубь, в первые впечатления молодого помора…»

Работы мальчик не чурался, наоборот, очень быстро приобрел навыки отличного рыбака и морехода. Но… зимы на Севере долгие, а у юного Ломоносова годам к 12 прорезалась неудержимая тяга к знаниям. Толчком к этому послужили обнаруженные им в доме односельчанина две недуховные книги: «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого.

До этого Михаил – напомню, внук дьякона, уже был обучен церковнославянскому языку и, по воспоминаниям современников, был «…лучшим чтецом в приходской своей церкви. Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко бывал бит от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим…» Обладая редкой памятью, Ломоносов запоминал, например, жития святых с первого же прочтения и мог тут же внятно пересказать прочитанное своими словами.

Быть бы ему священником, но… Грамматика с арифметикой просто перевернули его жизнь и оказали самое решительное влияние на дальнейшие планы. Только не так-то просто оказалось их осуществить. И с присноизвестным обозом в Москву отправился отнюдь не румяный отрок, а девятнадцатилетний здоровенный малый, у которого уже вовсю пробивались усы и борода, и которого отец, не шутя, собирался женить.

Грустно расставаться с еще одним привычным образом, правда? С шагающим за санями мальчуганом с готовальней за пазухой? Но, тем не менее, добавлю еще капельку горечи любителям романтики: в белокаменную Ломоносов явился в 1730 году, когда не только Петр Великий, но и его супруга Екатерина уже скончались. И никакой готовальни с собой не имел. Да и кому было дело до поморского увальня, будь он хоть трижды царским сыном? Тут законной дочери Петра несладко приходилось. Нет, сам Михаил Васильевич пробил себе дорогу в науку – лбом прошиб. Поступил учеником в школу при Заиконоспасском монастыре со «стипендией» три копейки (как тогда говорили – алтын) в день.

Копейка – на хлеб с квасом, две копейки – на все остальное. Проще говоря – лютая бедность. Да и отец слал письмо за письмом с просьбой возвратиться, стать наследником «кровавым потом нажитого» состояния – немалого! – жениться на девице из достойной семьи, а таких семей, которые за счастье почли бы породниться с Ломоносовыми – много. Да, посещал иногда Михаила соблазн бросить все и вернуться к нормальной жизни богатого помора.

«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели» – писал позже Ломоносов, вспоминая о первых своих шагах в науку. Ведь поступил он в низший класс школы почти двадцатилетним – вот смеху-то было среди его одноклассников. «Смотрите-де, какой болван здоровенный пришел латыни учиться!» – вспоминал об этом тяжелом для него времени Ломоносов.

Но подобные неприятности были слишком мелкими, чтобы остановить тягу Ломоносова к знаниям. Он сутками сидел над книгами – и по прошествии первого же года был переведен через второй класс в третий. А по прошествии двух лет был уже в состоянии не только свободно читать по-латыни, но даже писать небольшие стихотворения на языке древних римлян. И на этом не успокоился.

«Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие семинаристы, проводить их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые в оной книги утвердили его в языке словенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки его малое число философических, физических и математических книг. Заиконоспасская библиотека не могла насытить жадности его к наукам…», – писал один из первых биографов Ломоносова.

Позднее многие исследователи изумлялись тому, что «крестьянский сын» был принят в Заиконоспасскую школу: подобных прецедентов не было. Более того, указ Святейшего Синода от 7 июня 1723 года строжайше запрещал принимать туда крестьянских детей, а Михайло был принят вопреки этому запрету в январе 1731 года. Опять поминали мифическое родство с уже покойным императором Петром и связанную с этим «протекцию свыше». На самом деле все было проще: Ломоносов назвался сыном священника, а проверять происхождение «абитуриентов» тогда еще не вошло в обычай. Тем более что грамотных крестьянских детей практически не было – тогда многие дворянские отпрыски были неграмотны!

И тут произошло еще одно чудо, на которые так богата жизнь Ломоносова. Президентом Академии наук, открытой еще супругою Петра Екатериной I через полгода после его смерти, в декабре 1725 года, был назначен барон Корф – один из любимцев царствовавшей в то время императрицы Анны Иоанновны. До этого Академия буквально прозябала, попадая в руки совершенно случайных и далеких от науки лиц.

Барон же Корф, ни слова не знавший по-русски, хорошо понимал важность для России распространения просвещения. И обратился к Сенату (а на самом деле, к императрице) с просьбой:

«Не соблаговолено ли будет приказать, чтобы из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб с нынешнего времени они у профессоров сея Академии слушать и в вышних науках с пользою происходить могли».

Сенат, раболепно утверждавший все, что приказывала императрица Анна, естественно, дал свое согласие и указал при этом на Заиконоспасский монастырь. После чего барон Корф, не слишком-то полагавшийся на русскую педантичную исполнительность, обратился непосредственно к архимандриту этого монастыря Стефану с просьбою «прислать отроков добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим честь и отечеству пользу учинить могли».

В школе выбрали дюжину «остроумия не последнего» учеников и препроводил их в Петербург. В их числе оказался и Ломоносов, которого до просьбы-приказа Корфа прочил в священники сам архиепископ Феофан Прокопович, человек весьма просвещенный и о просвещении России радевший. Но судьба распорядилась иначе.

Еще в 1735 году тот же барон Корф тщетно искал иностранцев – астронома и химика, сведущих, к тому же и в горном деле, чтобы послать их исследовать Сибирь, чрезвычайно занимавшую воображение президента Академии наук. Таковых не обнаружилось. Тогда Корф решил пойти путем великого Петра: выучить собственных специалистов за границей.

Сенат – разумеется! – удовлетворил просьбу барона и выделил 1200 рублей на годичное содержание и обучение трех молодых людей. Ими оказались трое из «добрых отроков», присланных в Петербург – Виноградов, Ломоносов и Райзер. В сентябре 1736 года они отправились на корабле в Германию.

Там Ломоносов пробыл пять лет: около трех лет в Марбурге, обучаясь у знаменитого профессора Вольфа, и около года в Фрейберге, у горного советника Генкеля (с которым, кстати, категорически не сошелся характерами и неоднократно весьма недвусмысленно выражал свой протест).

Последнее, кстати, тоже вызывает недоумение у некоторых исследователей: как это «забитый крестьянский сын» позволял себе такое поведение? Не-е-т, это точно – царский побочный сынок, и нравом в батюшку. Нравом Ломоносов действительно был в отца – Василий Дорофеевич был крутенек и скор на расправу, а поморы, не знавшие ни татаро-монгольского ига, ни крепостного права, вообще отличались гордым и независимым характером. Так что ничего удивительного не было в том, что, например, в ответ на приказание Генкеля растирать в ступке соли ртути, Ломоносов дважды наотрез ответил: «Не хочу!» И вообще, как жаловался впоследствии профессор «… страшно шумел, колотил изо всей силы в стену, кричал из окна, ругался…»

Кстати, и профессор Вольф, у которого Ломоносов слушал философию, логику, математику и физику, и профессор Дуйзинг, преподававший ему химию, были самого высокого мнения о способностях и прилежании русского студента, о чем и отписали в своих отчетах в Петербург. Так что на жалобу Генкеля там просто не обратили внимания. Эка невидаль – русский поскандалил! Важно, что в науках прилежен.

Ломоносов не сразу покинул город, где преподавал Генкель, еще и потому, что случился у него роман с дочерью его квартирной хозяйки – Елизаветой Христиной Цильх. Девица забеременела и пришлось сочетаться законным браком – к таким вещам Ломоносов относился как серьезный и порядочный человек. И хотя не сразу выписал жену с ребенком к себе, когда вернулся в Россию, то произошло это исключительно из-за стесненных материальных обстоятельств, в которых он оказался по приезде на родину.

Из Германии Ломоносов вынес не только обширные познания в области математики, физики, химии, горном деле, но в значительной степени и общую формулировку всего своего мировоззрения. В 1739 году Ломоносов послал в Академию две новые диссертации, одну по физике, а другую по химии. Обе были приняты весьма благосклонно.

В Россию Ломоносов вернулся в 1741 году. По дороге домой с ним произошло совершенно необъяснимое явление: ему приснился его отец, погибающий на безвестном острове после кораблекрушения. Отец просил сына похоронить его по-христиански.

Едва пристали к берегу, Михаил Васильевич сообщил в Архангельск совершенно точное место, где следует искать пропавшего без вести отца. Поморы поплыли на остров, действительно нашли тело Василия Ломоносова и похоронили его. По-видимому, духовная связь отца и сына Ломоносовых оказалась гораздо прочнее, нежели их видимые реальные отношения.

Время для возвращения на родину оказалось не самым удачным: только что скончалась императрица Анна Иоанновна и наследником престола был «назначен» (другого слова и не подберешь), грудной младенец, сын ставшей «правительницей» Анны Леопольдовны – племянницы покойной императрицы. Малообразованная, ленивая, занятая только своим любовником – саксонским посланником Морисом Линаром, «правительница» скорее всего даже не подозревала о существовании Академии наук.

Но о самом Ломоносове она знала – ко дню рождения малолетнего императора Иоанна VI Антоновича, 12 августа 1741 года, Ломоносов написал и прислал в Петербург оду, которая была напечатана в тогдашних «Примечаниях к «Петербургским ведомостям». А вскоре после победы русских войск над шведскими в одной из тех мини-войн, которые тогда непрестанно вела Россия, прислал и напечатал в тех же «Примечаниях» хвалебное стихотворение под заглавием «Первые трофеи Его Величества Иоанна VI».

Холодные, напыщенные, неуклюжие и тяжеловесные с точки зрения современного читателя, эти вымученные произведения достигли своей цели: двор обратил на молодого ученого и поэта благосклонное внимание. Пришлось и новому главе Академии, Даниилу Шумахеру, чьей единственной заслугой была женитьба на дочери царского повара, считаться с этим вниманием. Иначе неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Ломоносова-ученого.

Младенец-император «правил» считанные месяцы: в конце ноября того же 1741 года на престо в результате военного переворота взошла «дщерь Петрова» – Елизавета. Сама едва-едва одолевшая грамоту, она свято блюла заветы отца о покровительстве наукам, и уже в январе следующего года секретарь канцелярии Академии получил следующее высочайшее постановление:

«Понеже студент Михаиле Ломоносов, специмен своей науки еще в июле месяце прошлого 1741 году в конференцию подал, который от всех профессоров оной конференции так аппробован, что сей специмен и в печать произвесть можно; к тому ж покойный профессор Амман его, Ломоносова, канцелярии рекомендовал; к тому же оный Ломоносов в переводах с немецкого и латинского на российский язык довольно трудился, а жалованья и места поныне ему не определено; то до дальнего указа из правительствующего Сената и нарочного Академии определения быть ему, Ломоносову, адъюнктом физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 года января с 1 числа по 360 рублей на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи…»

Гладко было на бумаге… Должность Ломоносов получил, но денег у Академии не было, и за два последующих года новоиспеченный «адъюнкт физического класса» получил едва ли десятую часть того, что ему причиталось. Так что выписывать к себе семью из Германии он никак не мог.