Я осторожно открыла глаза. Возле моей постели, точнее, ложа, обретался высокий сутуловатый мужчина с седой головой, острой бородкой и пронзительными глазами. Почему-то на нем была островерхая шапка, богато изукрашенная и отороченная мехом. Ну, и кто это к нам пожаловал?

Мужчина заметил, что я открыла глаза и склонился ко мне:

– Никак очнулась, Марьюшка?

Я выдавила слабую улыбку, потому что совершенно не представляла себе, что и как сказать.

– Очнулась государыня! – радостно взвизгнул старушечий голос, и я обнаружила рядом с мужчиной сморщенную женщину, закутанную в черный платок. – Очнулась, касатушка наша!

– Бегом за лекарем, – скомандовал мужчина. – Может, и не понадобятся его снадобья-то. Знаем мы их…

Бабку унесло из комнаты, а мужчина присел на табурет рядом с кроватью.

– Болит что-нибудь? – участливо спросил он.

Я прислушалась к организму: вроде все в норме.

– Нет… государь. А почему я в постели?

Лицо мужчины омрачилось.

– Значит, не помнишь, как на лестнице давеча оступилась, да головой о перильца ударилась?

– Не помню… государь. Все ровно в тумане.

– Ну, Бог милостив, Марьюшка, все обойдется. Полежишь, в себя придешь…

– Снадобий бы не надо, государь. Как бы хуже не стало.

Лицо мужчины перекосила странная гримаса.

– Хуже станет, лекаря на кол посажу. Грозным-то меня не за красивые глаза прозвали.

Ох, мамочки! Это же сам Иван Грозный. А я, стало быть, его супруга, только неизвестно какая по счету. Не вторая, которую Марией звали – это точно. При ней царь много моложе был, и уж точно не седой. И, слава Богу, не Анна – эти плохо кончали. Значит…

Значит, Мария Нагая, которую царь взял в жены за необыкновенную красоту и веселый нрав. Вот уж повезло, так повезло. И что мне теперь делать?

Я сделала попытку присесть, но ее тут же пресекли.

– Пока лекарь не разрешит, лежи тихо. А то вдруг хуже будет. Мне больная жена ни к чему.

– Прости, государь, не гневайся, – пролепетала я и непроизвольно заплакала.

Лицо царя смягчилось.

– Ну будет сырость-то разводить. Шучу я. От шишки на голове еще никто не помирал.

Я рискнула снять тряпку со лба и ощупала голову. Действительно, небольшая шишка над левым ухом имелась. Этим точно местом я и приложилась, когда в ординаторской грохнулась. Но Иван Грозный в качестве законного мужа – это уже перебор.

Или, как сказал бы мой взаправдашний супруг Николай Павлович, грамотно замотивированная галлюцинация. Только было у меня грустное подозрение, что галлюцинация тут совершенно не при чем.

– Я скоро поправлюсь, государь, – голосом первой ученицы сообщила я. – Завтра уже на ногах буду.

Тут в комнату бочком протиснулся еще один персонаж: мужчина в черном, явно не русский, если судить по внешности. Надо полагать, их знаменитый долгожданный лекарь. Увидев царя, он заметно побледнел и повалился на колени. Чего испугался – непонятно.

– Встань, – почти ласково сказал царь, – очнулась супруга моя богоданная. Теперь и снадобья твои, пожалуй, ни к чему будут.

– Как повелите, государь, – с сильным акцентом отозвался врач.

– Прикажи, государь, пусть свинцовую примочку к ушибу приложат, – не сдержалась я. – Быстрее пройдет.

– С каких это пор ты в медицине сведуешь, Марьюшка? – усмехнулся царь.

– Так ведь маменька братцам моим всегда к шишкам такие примочки прикладывала, – выкрутилась я. – Они непоседы были и драчливы зело…

Ого! Я уже начинаю переходить на здешний диалект.

– Ну, чего медлишь? – пристукнул посохом царь. – Выполняй царицыно повеление. А что за снадобье ты принес?

– Повязку целебную. Смесь спиритуса и цитрона сока.

Умник! Кожу сожжет только так. Эти средства, по-моему, в каменном веке применялись.

– Прикажи, государь, унести. Сам, небось, ведаешь: не люблю я запаха винного.

– Ведаю, ведаю… Неси обратно свои примочки, лекарь, да приготовь свинцовую, как царица повелела.

– Слушаюсь, государь, – пискнул лекарь и быстренько шмыгнул из комнаты.

– А ежели тебе, Марьюшка, каких-нибудь яств диковинных или заморских захочется – только скажи. Из-под земли достанем.

Рука царя лежала на моей постели и мне было нетрудно повернуть голову и припасть к царской длани благодарственным поцелуем.

– Балуешь ты меня, государь, – прошептала я. – Мечта у меня одна-единственная…

– Говори.

– Сыночка хочу тебе родить. По три раза в день перед иконами вымаливаю…

Упс… Откуда я знаю, что моя предшественница в этом теле по три раза на день делает? Но, похоже, случайно угадала.

– Ведомо мне сие. Ну, отдыхай, набирайся сил. А как наберешься, приходи в мою опочивальню.

Меня непроизвольно бросило в жар. Доболталась.

– Ах ты, скромница моя, – по-своему оценил мое смущение царь. – Люба ты мне Марьюшка, и за это. Бог даст, пошлет ребеночка. Елена-то вон зачреватела. Да ты и сама знаешь.

Елена? Какая еще Елена? Как принято говорить в таких случаях в оставленном мню времени, «никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу».

– Бог милостив, – только и могла произнести я.

Ничего другого мне просто не приходило в голову.

– Твоя правда, Марьюшка. И мне супругу послал любезную сердцу, и невестками утешил. У Ирины, Бог даст, тоже скоро детки пойдут. Только бы Федча не хворал…

У меня точно молния перед глазами сверкнула. Федча – это же Федор, младший сын Ивана Васильевича, муж Ирины, в девичестве Годуновой. А Елена – ну, конечно же! – супруга старшего сына, Ивана. Какое счастье, что Николай Павлович увлекся жизнью Ивана Грозного. Я же помню: после моей свадьбы на другой день две сыграли. То есть помню, что читала об этом. Пиршество, небось, знатное было – три царских свадьбы подряд.

– Сейчас-то он во здравии? – осведомилась я. – А Иван как?

– А что Иван? Как сходил из Можайска в литовские земли, да разорил несколько малых городов, так без всякой чести в Смоленск и вернулся. Али запамятовала?

– Запамятовала, государь, прости дуру грешную.

– Да не бабьего это ума – дела ратные. Теперь вот доносят мне, что король Стефан Баторий с почти 100-тысячным войском собирается на Псков. Думаю, Ваньку туда послать, пусть командует тамошним гарнизоном. Как только Ленка опростается, так и поедет.

– Мудро, государь.

– Да что это я с тобой о делах государственных рассуждать вздумал? Ты и так голову зашибла, почитай, совсем ничего не соображаешь.

– Прости, государь. Только мне отрадно голос твой слышать. А о чем вещать – твоя воля.

У-фф, кажется, проскочили. Тут ведь всех женщин считают идиотками по определению, а уж в делах государственных… даже думать смешно, что с бабой можно о ратных делах рассуждать.

Царь погладил меня по голове и поднялся.

– Поправляйся, Марьюшка. А как поправишься – на богомолье отправимся, с Сергиев Посад. Помолимся о ниспослании нам чада.

– На все твоя воля государь.

Богомолье – это, конечно, хорошо, только я ни единой молитвы не знаю. Нужно срочно выздоравливать и по-умному внедряться в окружающую среду. Иначе объявят ведьмой и сожгут на костре. У них с этим просто, читала, знаю. В лучшем случае в монастырь законопатят. А оно мне надо?

Как только за царем затворилась дверь, возле меня опять возникла женщина в черном. Пожилая, лицо доброе, но встревоженная. Что ж, или пан – или пропал.

– Ты кто? – негромко спросила я.

Женщина всплеснула руками и охнула:

– Батюшки-светы, няньку свою Агафью не признала!

– Я и государя не признала, – слабо улыбнулась я. – Видать, память совсем отшибло. Ничего не помню, точно только что родилась.

Агафья схватилась за виски?

– Так что же теперь делать, Марьюшка?! Надобно лекарю…

– А вот этого совсем не надобно, – уже тверже сказала я. – Прознают, что царица память потеряла – враз в монастырь отправят. Ты лучше мне сама помоги.

– Да как же?

– Будь все время при мне, подсказывай, кто есть кто. А там, глядишь, и память вернется.

– Слава Богу, государь ничего не заподозрил, – чуть слышно прошептала Агафья. – А то не сносить бы нам головушек-то.

– Вот и я про то же. Какое ныне число на дворе, ведаешь?

– Первое ноября 7088 года.

Очень ценная информация. И как я с такими цифрами оперировать буду?

– А свадьба у меня когда была?

Агафья, похоже, расслабилась и перестала удивляться.

– А двух месяцев еще не прошло, касатушка. И все было ладно, да лепо: государь-батюшка тебя возлюбил и подарками задаривал. Один такой подарил… прости Господи, грех и срам.

Комплект эротического белья, что ли?

– Это что же за подарок?

– Да вон, велел на стенку повесить. Мы его пологом закинули, а то не приведи Господи кому ведомо станет.

На стене напротив постели действительно висело что-то размером с художественный альбом, завешенное темно-красным бархатом.

– Ну-ка, посмотрю.

– Да тебе же вставать ни в коем разе не велено…

– А мы никому не скажем, – усмехнулась я, осторожно спуская ноги на ковер. – Бог не выдаст.

Агафья тут же насунула мне на ноги парчовые туфельки без задников, отороченные, похоже, лебяжьим пухом.

– Дверь постереги, – велела я. – Это быстро.

Когда я встала, то почувствовала только легкое головокружение, которое почти сразу же прошло. Так, сотрясения мозга точно нет, уже хорошо. А с остальным справимся.

Ступая «с бережением» я в несколько шагов пересекла комнату, щедро заставленную всевозможными креслами, пуфиками, столиками и еще какой-то мебелью и приблизилась к таинственному предмету. Отвела полог – и ахнула:

– Что это?

На меня из богато вызолоченной рамы глядела молодая девушка… живая. Большие серые глаза смотрели на меня явно испуганно, длинные пушистые ресницы трепетали, губы вздрагивали. На конкурсе красоты в оставленном мной будущем ей делать было нечего: круглолица, полновата. Но объективно – хороша. Губки – как вишенки, носик прямой, зубки белые, ровные.

– Кто это? – немного изменила я вопрос, а девушка в раме беззвучно пошевелила губами.

– Да ты же это, Марьюшка, твой лик в зерцале отражается.

Как говорится: предупреждать надо. Откуда я могла знать, что тут зеркала чуть ли не под кроватью прячут. Но если это я здешняя… Выбор царя меня в супруги становился понятным.

Хотя что это я? Знала же, что в России более или менее приличные и большие зеркала появились только после Петра Первого. А да него еще – целый век с хвостиком. Только очень богатые люди украдкой покупали за бешеные деньги «венецианские диковинки» у ганзейских купцов и держали их вот так, скрытно, исключительно в спальнях. Для верности их еще укрывали в киоты и зашторивали богатыми занавесками из ценных тканей.

– Ступай-ка обратно в постель, касатушка. Лекарь сулился перед сном пожаловать. А ему это видеть невместно.

Я бросила последний взгляд в зеркало, улыбнулась своему отражению и помахала рукой. Агафья кинулась зашторивать грешное стекло, а меня заинтересовало совсем другое. Ноги у меня оказались от силы тридцать четвертого размера, но достаточно полными. И руки – небольшие, с короткими чистыми ноготками на тонких пальчиках. Красавица? Похоже на то…

– Ложись, касатушка, в кроватку. Лекарь-то вот-вот придет, а ты по покоям скачешь. Неладно выйдет.

Я послушалась. Пока укладывалась, обнаружила, что у меня, оказывается, солидных размеров коса. Темно-русая, толстая – в полруки толщиной, до подколенок длиной. Вот теперь развлечение будет – расчесывать и заплетать заново эту массу волос. Хотя для этого, наверняка, служанки имеются.

Лекарь действительно появился, как только я поудобнее устроилась на постели и на всякий случай приняла томный вид. Хотя, кроме легкой слабости, ничего на самом деле не испытывала. Даже голова не болела.

Лекарь пощупал мне пульс, удовлетворенно пощелкал языком, посмотрел на место удара и тоже остался доволен увиденным. Но какую-то влажную тряпицу все-таки извлек из недр своего балахона.

– Вот, свинца примочка. На ночь приложишь, – приказал он Агафье. – А этот микстур царица должна пить три дня. По три раза день.

– Слушаюсь, батюшка, – покорно кивнула Агафья.

– Государь почивать отправились и тебе, царица, приказал отдыхать. Завтра наведается.

Не до конца доверяя покорности Агафьи, первую ложку мутноватной жидкости лекарь скормил мне лично. Состава я определить на вкус не смогла, но на амброзию это точно не было похоже. И эту дрянь пить три дня подряд? Это вряд ли.

Дрянь, похоже, была со снотворным эффектом, я почувствовала, как глаза мои сами собой закрываются. Что ж, утро вечера мудренее. В конце концов все это может оказаться только сном.

С этой светлой мыслью я и заснула.

Разбудил меня колокольный перезвон. Какое-то время я лежала с закрытыми глазами, пытаясь сообразить, где я и что происходит. А потом пришло четкое понимание того, что меня каким-то чудом зашвырнуло лет на пятьсот назад, да так ловко, что попали прямо в тело царицы. Очередной супруги Ивана Грозного, государя всея Руси.

Что ж, придется привыкать, хотя под ложечкой предательски сосало от страха. Если допущу какой-нибудь серьезный промах… нет, об этом даже думать страшно. Больше помалкивать, как можно активнее использовать помощь Агафьи и…

И изображать из себя любящую супругу абсолютно чужого человека, которого историки окрестили «Синей бородой». Хотя внешность у него была даже приятная: ничего похожего на серо-зеленого согбенного старца, каким его изображали в последние годы его жизни. Не мальчик, конечно, но и не Кащей Бессмертный. Плохо только, что обязательно нужно зачать ребенка, а физического влечения Иван свет Васильевич у меня не вызывал. И насчет «стерпится-слюбится» было сомнительно.

Для воспитанной в тереме боярышни, привыкшей беспрекословно подчиняться воле сначала родителей, а потом супруга, это все было в порядке вещей. Кого сосватали – того и люби, от того и детей рожай, да ни в чем супругу перечить не смей. Тем более – царю. Только я-то воспитывалась совсем по другому и кротким мой характер вряд ли можно было назвать.

И что делать?

– Проснулась, касатушка? – услышала я уже знакомый голос Агафьи. – Голова не болит?

– Ничего уже не болит, – отозвалась я. – А что это колокола раззвонились?

– Действительно, все забыла, – покачала головой Агафья. – Праздничная заутреня ныне, Параскева Пятница. Но тебе в церковь государь идти не дозволил, приказал в опочивальне молитвы сотворить.

Я похолодела.

– Агаша, забыла я все молитвы-то… Только «Отче наш и помню». Видно Бог за грехи наказал.

– А забыла – так вспомнишь. Повторяй за мной и ничего не страшись. Бог милостив, вернет тебе и молитвенную память.

Поскорее бы.

Чтение молитв заняло у нас с полчаса. Я путалась, запиналась, говорила не те слова. Но с середины процесса я почувствовала, что откуда-то выплывают совершенно неведомые мне фразы. Агафья начинала очередную молитву, я ее уже не повторяла, а подхватывала и продолжала читать вместе с ней. Что это, интересно, наследство бывшей владелицы содержимого моей памяти?

Как бы то ни было, первый зачет я сдала почти успешно.

– А наговариваешь ты на себя, голубка, – покачала головой Агафья, поднимаясь с колен. – Может, что и забыла, да господь пособил вспомнить. Давай-ка умываться, да трапезничать будешь.

– Где? – с ужасом спросила я.

Не хватает только на общую трапезу угодить.

– Здесь, здесь, – успокоила меня Агафья. – Государь повелел тебе, пока не поправишься, из покоев не выходить. Только разве что из опочивальни в светлицу, если лекарь дозволит.

Ну, хоть что-то приятное.

Глава третья. Родственники.

Умываться мне помогали две симпатичные девчушки: одна поливала водой мои руки из кувшина над тазом, другая держала богато расшитое полотняное полотенце. Мыло, по-видимому, еще не изобрели, равно как и зубную щетку. Ну, ничего, мел я тут со временем раздобуду.

И тут Агафья шикнула на одну из девчонок:

– А мыло где, окаянные? Вчера еще цельный брусок был!

– Ой! – пискнула девица с полотенцем и пулей вылетела за дверь.

Вернулась с куском чего-то темно-желтого и с поклоном передала Агафье.

– То-то же, растяпы, – проворчала та. – Завтра воды принести забудете.

Мыло было очень похоже на хозяйственное из оставленного мною времени, но пахло приятнее, только пены почти не давало. Я спустила сорочку с плеч и скомандовала:

– Грудь и плечи тоже помыть!

Дезодорантов, как я понимала, тут тоже не было, а отчетливый запашок пота от девиц мне совершенно не понравился. Тем более, что подмышки брить тут было не принято. Нет, завтра в баню, что бы та кто ни говорил. Душ мне никто тут не приготовит, о ванне можно только мечтать. Значит – ежедневная баня.

– Агаша, распорядись мне на завтра баньку истопить.

Та только рот открыла от изумления.

– Так до субботы, государыня, еще три дня.

– А я хочу завтра. И послезавтра тоже.

– Кажинный день, что ли?

– Вот именно, кажинный день. Париться я не собираюсь, только мыться.

– Чудишь ты что-то, касатушка…

– Просто хочу быть чистой.

– Твоя воля… Только что государь скажет?

– А ему об этом знать не обязательно. Я же ничего греховного делать не собираюсь.

– Так-то оно так, да чудно как-то…

Под почти непрерывное бормотание Агаши о том что «неслыханно», да «невиданно», девки споро помогли мне вымыться до пояса, переодели в чистую сорочку – это уже по собственному почину, и застыли в ожидании.

– А платье? – осведомилась я.

– Ты что же, в платье лежать удумала? – изумилась Агафья.

– Я удумала не лежать, а сидеть. Вечером мне к государю, забыла?

Это подействовало.

– Верхнюю сорочку несите, – со вздохом приказала девкам Агафья.

Верхняя сорочка оказалась такой же прямой, как и нижняя, но с чрезвычайно длинными рукавами, собранными во множество складок. Сшита она была из какой-то дорогой материи золотистого цвета и богато украшена вышивкой.

Уже позже, вникнув в тонкости женского наряда, я узнала, что царские и придворные сорочки шились из тафты (алой, белой и желтой) и из полосатых и набивных индийских тканей (шелковых и хлопчатобумажных). По швам рукава низались мелким жемчугом в веревочку или ряскою в виде бахромы. Шитье и низанье украшало плечевой шов и запястье.

Таким образом, простота покроя и формы компенсировалась масштабом и декором, что производило внушительное впечатление, тем более что… такая сорочка была одеждой комнатной, повседневной, и считалось неприличным показываться в ней посторонним. Поэтому для выхода из покоев надевалось верхнее платье, а рукава верхней сорочки продевалась в прорези проймы, оставляя рукава верхнего платья висящими сзади.

Понятно, что декоративному убранству рукавов верхней сорочки придавалось огромное значение. Они же всегда были на виду.

– Душегрею надень, ежели ложиться не собираешься. А то застудишься.

Господи, какие сложности!

Душегреей оказалась короткая, чуть ниже талии кофточка из рытого бархата, украшенная золотыми и серебряными нитями растительными узорами, цветами, гроздьями винограда. Край был обшит золотой бахромой.

– А онучи-то, оглашенные! – вдруг всполошилась Агафья. – Нешто царица, как девка худая, босиком будет?