Глава 4

По прибытии в Натилог Тридцать первый легион едва ли насчитывал две трети личного состава, ибо путешествие через осаждаемый бурями (вообще-то, нехарактерными для этого времени года) океан оказалось настоящей катастрофой. Но, как будто измученным солдатам этого было мало, распространились слухи о том, что среди них есть больные пустынной чумой. Сие вынудило начальника порта поместить флотилию на карантин в заливе, под охраной нагруженных взрывчаткой кораблей. Задержка с высадкой стала лишь первой ошибкой в череде многих, последовавших за ней. Почему я придаю этому особое значение? Да вы только представьте, в каком настроении тогда пребывали солдаты.

Брас из Бесполезной Болванки. Истории о том о сем. Великая библиотека Нового Морна

В прошлом Дамиска имелось мало поводов для гордости, и мир по большей части ему не нравился – по крайней мере, когда речь шла о мире людей. Слишком много среди них было дураков. Им не хватало умения ясно мыслить, чтобы спасти собственную жизнь. Но что хуже всего, они не знали о собственной глупости. Каждой неудаче находилось оправдание, в любой потере непременно винили кого-то другого. У глупцов всегда имелся повод для злости, однако эти люди не могли понять, что злятся из-за того, что постоянно недовольны, а недовольны они были, поскольку испытывали разочарование, причиной которого была их собственная дурость.

Но глупцов можно было оправдать за то, что они делали и говорили. В конце концов, такова уж их природа, чего еще от них ожидать. А вот для умных оправданий не находилось. Хотя и таковые тоже проявляли порой удивительную тупость, даже если демонстрировали ум в остальном. По опыту Дамиска, многие часто бывали умны в отношении окружающих, но глупы, когда дело касалось непосредственно их самих.

Существовала ли вообще в мировой истории хоть одна цивилизация, где честность не была бы редкостью? Если точнее – честность, работавшая в обе стороны: применительно и к себе, и к другим.

Так или иначе, Дамиск пытался в первую очередь понять себя самого. Он был не особо умен, но и отнюдь не глуп. И когда он в очередной раз приходил к выводу, что не слишком любит людей, то всегда включал в их число и себя тоже.

– Речь идет не о добре и зле, парень, – сказал он Рэнту, сидевшему вместе с ним у небольшого костра, который уже превратился в почти не дававшие дыма угли. – Да, кстати, мне следовало еще раньше предупредить тебя: охотник немало времени проводит в одиночестве. Собственно, даже слишком много времени. Так что, когда охотник находит себе компанию, он тут же становится болтливым. Ты не против послушать мои разглагольствования?

Рослый полукровка покачал головой. Подбородок его был все еще измазан жиром от съеденного мяса. Парень был босиком, но подошвы его ног успели огрубеть. Он снял свою кожаную рубаху, чтобы стряхнуть с нее воду, но потом снова ее надел, чтобы она не пересохла и не стала хрупкой. Эта рубаха была одеждой раба, вероятно единственной, которая подходила по размерам Рэнту. Дамиск помог ему снять путы и убрал их назад в сумку, с глаз подальше. Охотник пока еще не решил, глуп Рэнт или умен, особенно если учесть свойственную теблорам медлительность – не физическую, но умственную.

– Добро и зло, Рэнт. О них постоянно говорят и пишут мудрецы. Об этом толкуют жрецы в храмах. Ученые и чиновники. Причем люди говорят о добре и зле так, будто кто-то уже все за них решил, может некий бог, или боги, или даже сама вселенная. Но таковых нет, а если и есть, то они молчат. И потому смертные – все эти мудрецы, жрецы, ученые – встают в полный рост и сурово заявляют, что именно им доверено решать подобные вопросы. И эти свои заявления они подтверждают привычным образом. Священные тексты, имперские законы, городская стража, солдаты – как всегда, за сладкими разговорами таится нависший в тени меч.

Дамиск замолчал. Трудно было понять, доходит ли смысл его слов до Рэнта и вообще слушает ли тот его. Глупцы могли изображать сосредоточенное внимание, но то была лишь маска тоньше бумаги, и за ней терялось в тумане нечто малозначительное.

– Суть в том, что твоя мать вовсе не злая, – продолжил Дамиск. – И ты тоже. Позволь рассказать тебе, что открыло мне пребывание на воле, в Диких землях, вдали от цивилизации, опутанной паутиной лжи. – Он раскрыл ладони, ловя последние отблески дневного света. – Нет добра и зла, нет правильного и неправильного. Настоящая мера, которой нас оценивают, намного проще, Рэнт. Представь себе жизнь, не важно, насколько короткую или долгую. Из чего она состоит? Из решений, поступков, обещаний, верований, тайн, страхов и многого другого – собственно, всего, что только можно себе вообразить. Именно из этого и складывается наша жизнь. Хочешь рассматривать ее с точки зрения добра и зла, правильного и неправильного? В Диких землях это не принято, поскольку вышеупомянутые понятия на самом деле относятся к людям, оценивающим других людей, и проблема заключается в том, что истину не найти, если взгляд твой пристрастен. А он пристрастен у всех, как бы мы ни отказывались это признавать. – Дамиск взглянул на свои ладони. – Душа, как бы это лучше выразиться, Рэнт… собирает пометки. Вроде тех, что можно найти в бухгалтерской книге торговца. Некоторые выжжены на поверхности. Некоторые оставлены поцелуем. Забудь о добре и зле, о правильном и неправильном. Рассуждай с точки зрения страдания и благословения. – Дамиск помедлил, глядя на скуластое лицо полукровки. – Это единственное, что имеет значение. Представь себе жизнь, как я уже говорил, и оглянись назад. На все решения, поступки, обещания. Что из этого несет страдания, а что благословение? – Он поднял руки и тут же их уронил. – Каждая смертная душа проживает тысячу жизней, даже больше, но это вовсе не значит, что у каждой из них есть тысяча бухгалтерских книг. Нет, книга лишь одна, та же самая. Душа приносит ее с собой каждый раз, когда оказывается в чьем-то теле, и это тело проживает свою жизнь, добавляя в книгу новые пометки. Страдания. Благословения. И от этого не убежать, этого не скрыть, тут нет места обману. То, что я называю Дикими землями, – лишь дикая природа, сама вселенная, которая ничего не упускает и которую вокруг пальца не обведешь. И душа расплачивается за каждый твой выбор, за каждое решение и обещание, в том числе и такое, которое ты не выполнил.

– А как именно душа расплачивается? – спросил Рэнт.

– Все вложенное тобою возвращается назад. Проживи жизнь, причиняя другим боль и страдания, – и в следующей жизни то же случится с тобой самим. От этого не убежать. Весы, измеряющие справедливость, не взялись из ниоткуда. Это лишь кривое отражение. – Дамиск ткнул себя в грудь. – Они тут. Справедливости в Диких землях не существует. Я всю жизнь искал ее там, но так и не нашел. Нет, справедливость обитает в каждой душе. Так что когда ты обманываешь кого-то и думаешь, что это сошло тебе с рук, то ошибаешься. Когда ты заставляешь кого-то страдать, не только прямо, но и косвенно, из-за собственного безразличия, то в книге, что у тебя внутри, появляется новая запись. Чаша весов опускается, и эти страдания непременно вернутся к тебе, вынудив твою душу познать ту боль, которую ты причинил другим. – Охотник пристально посмотрел на Рэнта и пожал плечами. – Твою мать изнасиловал Карса Орлонг, охваченный проклятием кровавого масла, и в результате родился ты. Оставленное кровавым маслом пятно наполовину свело ее с ума, и бедняжка так и не излечилась, но тем не менее мать сумела вырастить тебя, оберегая так долго, как только могла. Рэнт, она страдала, но не по твоей вине. Собственно, именно ты стал для нее благословением. И именно потому она прогнала тебя прочь – чтобы ее сыну ничто не угрожало.

Если произнесенное слово способно отпечататься на лице слушателя подобно ожогу, то именно это и случилось, когда охотник упомянул про благословение. Дамиск увидел, как расширились глаза Рэнта, как внезапное потрясение все глубже вонзало в его сердце свое жало, пока боль не сменилась теплом, будто в объятиях женщины. Перед ним был мальчишка, который не знал, что его кто-то любит, тем более собственная мать. Дамиск до этого беспокоился, что Рэнт не поспевает за ходом его мыслей, но теперь стало ясно, что он ошибался. Парень еще не успел повзрослеть, отчего казался медлительным неуклюжим дурачком, но на самом деле таковым не был.

Жизнь, лишенная любви, пробуждается медленно. Часто – вообще никогда не пробуждается.

– Дамиск?

– Что?

– Моя мать работала, обслуживая наших односельчан. В своей комнате. И они ей платили. Но потом она поработала со мной, в ту последнюю ночь. И я не смог ей заплатить. – Рэнт помедлил. – Вряд ли я для нее благословение.

Охотник уставился на собеседника.

– И после того, как это случилось, – спросил он, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, – она прогнала тебя из дома?

Рэнт кивнул.

– И пригрозила, что перережет себе горло, если ты останешься?

Парень снова кивнул.

Дамиску хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться. Он глубоко, прерывисто вздохнул, потом еще раз.

– Это все лихорадка кровавого масла. В том, что мама с тобой сделала, было повинно кровавое масло. Но потом, прогнав сына прочь, она повела себя как настоящая мать, которая тебя вырастила и любила. Два разных человека в одном теле, Рэнт.

– Мне никогда не нравилась та, которая с кровавым маслом. Она меня пугала.

– Она совершила с тобой в ту ночь нечто ужасное, Рэнт. Нечто такое, чего никогда не сделает ни один пребывающий в здравом уме родитель – или родительница. У большинства тех, кто поступает так со своими детьми, нет оправдания в виде кровавого масла. И пометки, выжженные в их книгах, обещают суровое возмездие. Лично я не испытываю жалости к таким людям. – Дамиск изо всех сил пытался сдержать дрожь в руках. – Проклятие кровавого масла – настоящее безумие. Твоя мать наверняка много лет боролась с этим желанием, но, когда ты перестал походить на ребенка, проиграла сражение. А потом, когда лихорадка прошла, чувство вины пожрало ее целиком. – Он помедлил, не желая говорить вслух то, о чем думал, но что Рэнту следовало понять. – Если она в самом деле лишила себя жизни, то ее вынудило к этому чувство вины, позора, ужаса и страха. А вовсе не ты. – Охотник пристально посмотрел на парнишку.

– Она била себя по лицу, – сказал Рэнт. – Так сильно, что я едва мог ее узнать.

– Возможно, в последнем приступе отчаяния мать не хотела, чтобы ты видел ее лицо, когда тебя начнут мучить воспоминания о той ночи. Смирись с этим, если можешь. То была не она, не твоя мама, но кто-то другой. Кто-то, кто совершил эту мерзость.

– То есть этот другой человек не благословил меня?

– Нет, Рэнт, он тебя проклял.

– Но моя настоящая мать любила меня и благословила.

– Да, как умела. Если можешь, прости свою мать, но никогда не прощай ту женщину, что под влиянием кровавого масла тебя изнасиловала.

Рэнт утер глаза.

– Я не знаю, как это сделать, Дамиск.

– Пожалуй, я тоже не знаю, – признался охотник.

– Дамиск?

– Да?

– Думаю, ты для того меня спас, чтобы все это рассказать. Но не ради меня самого, поскольку во мне нет ничего особенного. Мне кажется, ты это сделал, чтобы оставить пометку в своей душе, хорошую пометку. Потому что…

– Потому что в ней слишком много плохих? – Охотник потер руки и, кряхтя, с трудом поднялся на ноги. – Брось эти кости в огонь, ладно? Ночью будет ветрено. Нужно перебраться поглубже в лес.

Пока парень собирался, Дамиск взял лук и колчан, заставляя себя вернуться мыслями в настоящее.

«Пусть остальное подождет. И так уже слишком много для нас обоих. Что может один человек против безумия целого мира? Тем более что Рэнт еще, в сущности, ребенок.

Я говорил ему о справедливости, а он потом рассказал такое… Карса Орлонг, тебе за многое придется ответить. Когда твой отпрыск всерьез разгневается, когда он в полной мере осознает предательство – не женщины, которая ничего не могла поделать, но мужчины, который проклял ее кровавым маслом. Твое предательство, Карса…»

Дамиск потер лицо и еще раз глубоко вздохнул, оглядываясь вокруг. Прошедшие здесь карибу уничтожили все под ногами, полностью сожрав внизу ветки, отчего лес теперь выглядел иначе. Никаких видимых звериных троп не осталось, а эти места были ему незнакомы.

Иными словами, идти придется медленно. Дамиск продолжал стоять лицом к ожидавшему их крутому склону, пока Рэнт не закончил свои дела и не подошел к нему, и лишь тогда повернулся к полукровке.

– В следующей жизни моя душа восстанет из гниющих костей в самой унылой и черной долине, да там и останется. – Он поскреб в бороде. – Одна благословенная пометка? Что ж, неплохо для начала.

Найденный ими относительно целый каменный гребень находился в глубине суши. Озера видно не было, хотя Дамиск знал, что они идут параллельно его берегу, двигаясь на запад. Но даже эта каменная возвышенность была усеяна трещинами, неровностями и карстовыми воронками, в большинстве которых остались лишь черный ил да клочья вытоптанного бесчисленными копытами мха. Надеяться найти стоячую воду они могли, лишь миновав пересеченную карибу местность. Дамиск рассчитывал добраться туда прежде, чем станет слишком темно.

Только немногие сосны и черные ели были здесь достаточно высокими и толстыми, а их корни извивались по камням, будто веревки или щупальца, в поисках трещин и покатостей, и по мере того, как сгущался сумрак, идти становилось все опаснее. Прохладный воздух сменился холодным, но уже не по-зимнему жгучим – явный признак того, что в мир пришла весна.

Время надежд, новых амбиций, воодушевления и решимости. Время, когда вновь возвращаются былые заблуждения, наполняя свежий ночной воздух навязчивыми обещаниями. Дамиск все больше мрачнел. Он слишком много раз видел наступление весны, частенько ощущая пустоту под видом возрождения и скрывающуюся внутри гниль.