Уильям, я и мама не торопясь носили по лестнице вещи из грузовичка, который мне пришлось арендовать, к дверям моего нового жилища на втором этаже. Мы забрали их из хранилища, которое снял для меня отец, когда я переселялась в домик. Мама и Уильям выглядели такими нарядными, что я предложила им футболки, чтобы переодеться, но они отказались. Мама всегда, сколько я ее помню, была очень полной, за исключением периода развода с моим отцом. Она утверждала, что похудела благодаря диете Аткинса. Отец, однако, позднее обнаружил, что причиной ее внезапного увлечения спортзалом были не тренировки, а новый роман, в сочетании с непреодолимым желанием избавиться, наконец, от обязанностей матери и жены. Мамино преображение стало своего рода освобождением, переходом к жизни, о которой она всегда мечтала, принося себя в жертву ради семьи. Мне же казалось, что ее подменили на какую-то незнакомку.

Той весной мой брат Тайлер закончил школу, родители развелись, и мама переехала в отдельную квартиру. Ко Дню благодарения она сократилась примерно вполовину и отпустила длинные волосы. Мы с ней пошли в бар, где она у меня на глазах целовалась с парнями примерно моих лет, а потом вырубилась на диванчике между столами. Мне было ужасно неловко, но со временем это чувство переродилось во что-то вроде ощущения утраты, с которым я никак не могла справиться. Я хотела, чтобы мама вернулась назад.

Папа на некоторое время полностью растворился в новой семье. Женщина, с которой он начал встречаться сразу после развода, оказалась крайне ревнивой; у нее было трое сыновей. Она не хотела, чтобы я у них появлялась. «Поступай как знаешь», – сказал мне отец, когда мы с ним встретились за завтраком в ближайшей к их дому закусочной.

Мои родители продолжали жить; я же эмоционально осиротела. Я поклялась никогда настолько не отдаляться от Мии – ни физически, ни душой.

Теперь, глядя на маму, замужем за англичанином всего на семь лет старше меня, я обратила внимание, что она располнела гораздо сильней, чем когда-либо, так, что испытывала явственный дискомфорт от нахождения в собственном теле. Я не могла удержаться и не рассматривать ее, пока она, стоя передо мной, что-то вещала с наигранным британским акцентом. Прошло, наверное, лет семь с тех пор как она переселилась в Европу, и за эти годы я видела ее считаные разы.

Примерно на половине процесса разгрузки мама начала поговаривать о том, что не отказалась бы от гамбургера. «И стаканчика пива», – добавила она, когда мы в следующий раз столкнулись с ней на ступеньках. Время едва перевалило за полдень, но она чувствовала себя «на каникулах», а это означало, что выпить можно и пораньше. Она предложила пойти в «Сирену», бар с террасой, расположенный неподалеку. Я сглотнула слюну. Уже много месяцев я не могла себе такого позволить.

– Мне потом работать, но я сходила бы с вами, – сказала я. Раз в неделю я убирала детский сад, где работала моя знакомая, получая за это сорок пять долларов. Еще мне предстояло вернуть грузовичок и забрать Мию у Джейми.

В тот день мама решила избавиться от кое-каких собственных вещей: старых фотографий и сувениров, которые хранила у друзей в гараже. Она притащила их мне – в качестве подарка. Я приняла коробки радостно, охваченная ностальгией, как свидетельство нашей прошлой общей жизни. Мама сохранила все мои школьные портреты и все фото в костюмах на Хеллоуин. Вот я с моей первой пойманной рыбой. С букетами после школьного мюзикла. Мама неизменно присутствовала в зрительном зале – поддерживала меня, улыбалась и снимала на камеру. Теперь, находясь в моей квартире, она обращалась со мной просто как с еще одним взрослым, равным себе, а я чувствовала себя потерянной, как никогда. Мне нужна была семья. Нужно было, чтобы меня обнимали, утешали, говорили, что все будет хорошо.

Когда Уильям отошел в туалет, я присела рядом с мамой на пол.

– Привет! – улыбнулась я.

– Что? – ответила она, словно я что-то у нее попросила. Мне всегда казалось, она боится, что я обращусь к ней за деньгами, но я ни разу не обратилась. Они с Уильямом вели безбедное существование в Европе: его квартиру в Лондоне сдавали, а сами жили в коттедже близ Бордо, во Франции, часть которого превратили в отельчик.

– Я подумала, может, нам стоит больше времени проводить вместе? – спросила я. – Только вдвоем?

– Стеф, думаю, это будет немного неуместно.

– Почему? – Я инстинктивно выпрямилась.

– Потому что, если ты хочешь проводить время со мной, тебе придется принять тот факт, что и Уильям будет с нами тоже, – ответила она.

В этот момент Уильям как раз вышел из ванной, громко сморкаясь в носовой платок. Она схватила его за руку и поглядела на меня, многозначительно вздернув брови, словно гордилась тем, как успешно установила между нами границы.

Ни для кого не являлось секретом, что мне не нравится Уильям. Когда пару лет назад я навещала их во Франции, мы с ним поссорились, из-за чего мама так расстроилась, что пошла плакать в машину. В этот раз я решила попытаться наладить между нами отношения. И дело было не в том, что я нуждалась в ком-то, кто помог бы мне растить Мию; в первую очередь, мне хотелось снова иметь маму – человека, которому я могла доверять и который любил бы меня, несмотря на то, что я живу в приюте для бездомных. Если бы у меня была такая мать, с которой можно поговорить, она объяснила бы, что со мной происходит, облегчила бы мою ношу, помогла бы не винить себя во всех смертных грехах. Очень сложно – с учетом всей степени моего отчаяния – добиваться внимания от собственной матери. Вот почему я смеялась, когда Уильям отпускал свои шуточки. Улыбалась, когда он язвил насчет американской речи. Никак не комментировала мамин вновь приобретенный британский акцент и тот факт, что она держалась аристократкой, как будто ее мать, моя бабушка, не вываливала ей в детстве на тарелку консервированные фрукты, полив их сливками из баллончика.

Мама с папой выросли в разных частях округа Скаджит, известного своими тюльпановыми полями – примерно в часе езды к северу от Сиэтла. Их семьи испокон века жили в бедноте. Папина родня обитала на лесистых берегах озера Клир. Ходили слухи, что многие из них подпольно гнали виски. Мама родилась немного дальше, в долине, где фермеры растили на полях горошек и шпинат.

Бабушка с дедушкой были женаты больше сорока лет. Я до сих пор помню их дом – бывший трейлер, стоявший в лесу близ речки. Пока родители работали, они присматривали за мной. Дедушка делал нам на обед бутерброды с майонезом и маслом. Денег у них совсем не было, но мои воспоминания о родителях матери наполнены любовью и теплотой: вот бабушка помешивает на плите консервированный томатный суп, держа в руке банку с газировкой; она стоит на одной ноге, а второй упирается в колено, как фламинго, и рядом в пепельнице дымится очередная сигарета.

Позднее они переехали в город, в старый дом в предместьях Анакортса, который с годами пришел в такой упадок, что стал практически непригоден для жизни. Дедушка работал агентом по недвижимости и заскакивал домой между деловыми встречами: он врывался в дверь с непременной игрушкой для меня, подобранной где-нибудь или выигранной в автомате.

В детстве, если я не гостила у них, то звонила бабушке по телефону. Я болтала с ней часами, и среди фотографий, где мне четыре-пять лет, попадается немало таких, на которых я стою в кухне с большой желтой телефонной трубкой возле уха.

Бабушка страдала параноидной формой шизофрении, и со временем разговаривать с ней стало невозможно. Она впала в помешательство. В последний раз, когда мы с Мией их навещали, я принесла большую пиццу, которую купила на продуктовые купоны. Бабушка, с подведенными черным глазами и ярко-розовой помадой на губах, весь этот визит продержала нас на пороге, где она стояла, куря сигарету за сигаретой. Только когда вернулся дед, мы смогли зайти в дом и поесть. Однако тут бабушка объявила, что не голодна, и обвинила деда в том, что он крутит романы у нее за спиной – и даже флиртует со мной, их внучкой.

Однако к Анакортсу относятся мои лучшие детские воспоминания. Хотя связи с семьей становились все слабее, я всегда рассказывала Мие о бухте Боуман и перевале Десепшн – расселине в океане, отделяющей Фидальго от острова Уиндбей, куда мы с отцом выбирались в походы. Этот маленький уголок штата Вашингтон, с вековыми хвойными и земляничными деревьями, был единственным местом, которое я могла считать своим домом. Я знала в нем каждую тропку, помнила особенности океанских течений, вырезала свое имя на красно-оранжевом стволе земляничного дерева и могла точно указать, где оно растет. Приезжая в Анакортс навестить родных, я обязательно отправлялась на пляж под мостом Десепшн и возвращалась домой по длинной дороге, через Розарио-Роуд, мимо больших вилл на утесах.

Я скучала по семье, но утешалась тем, что мама и бабушка продолжали неизменно созваниваться каждое воскресенье. Мама звонила отовсюду, где бы ни находилась. Меня радовал тот факт, что она, хоть больше мне и не принадлежала, все-таки помнила о нас, оставленных где-то позади.

Когда в «Сиренах» нам принесли счет, мама заказала еще одно пиво. Я посмотрела на время. Надо было заложить два часа на уборку в детском саду, прежде чем забирать Мию. Понаблюдав еще минут пятнадцать за тем, как мама и Уильям развлекаются, пересказывая друг другу сплетни об их соседях во Франции, я решила, что мне пора.

– О, – воскликнул Уильям, вздернув брови. – Мне позвать официантку, чтобы ты заплатила за ланч?

Я уставилась на него.

– Вообще-то нет.

Мы смотрели друг на друга в каком-то ступоре.

– У меня нет денег. Мне нечем платить.

Конечно, мне стоило бы угостить их ланчем, раз уж они приехали и помогли мне с вещами, но они, вроде как, считались моими родителями. Мне захотелось им напомнить, что они только что перевезли меня из приюта для бездомных, но я не стала – вместо этого я с умоляющими глазами повернулась к маме.

– За пиво я могу заплатить своей кредиткой, – предложила она.

– У меня на счету всего десять долларов, – сказала я. В горле у меня разрастался ком.

– Бургер стоил дороже, – отрезал Уильям.

Он был прав. Бургер стоил 10 долларов 59 центов. Я заказала еду, заплатив за которую, осталась бы с двадцатью восемью центами на карте. Мне стало ужасно стыдно. Ощущение торжества, с которым я жила весь этот день, когда покинула приют, растаяло как дым. Я не могла себе позволить чертов бургер!

Я посмотрела на маму, на Уильяма, потом извинилась и пошла в туалет. Нет, мне не хотелось писать. Мне хотелось плакать.

Я взглянула на свое отражение в зеркале: тощая, как скелет, в футболке детского размера и джинсах в обтяжку, которые я подвернула на щиколотках, чтобы не было видно, что они мне коротки. Я была этой женщиной в зеркале – выбивавшейся из сил на работе, но все равно без денег, женщиной, не способной заплатить за обед. Часто я уставала так, что не могла есть, и много раз, сидя за столом, просто смотрела, как Мия подносит ложку ко рту, благодаря Бога за то, что она не останется голодной. Я выглядела иссохшей, жилистой, и все, что мне оставалось, – рыдать в туалете.

Много лет назад, когда я размышляла о своем будущем, бедность казалась мне немыслимой, совершенно чуждой моей реальности. Я никогда не думала, что дойду до такого. Но теперь, после разрыва с Джейми и рождения ребенка, моя реальность стала именно такой, и я не знала, как выбраться из нее.

Когда я вернулась, Уильям по-прежнему сидел с раздутыми ноздрями, как миниатюрный дракон. Мама, наклонившись к нему, что-то шептала, а он неодобрительно качал головой.

– Я могу заплатить десять долларов, – сказала я, садясь за стол.

– Хорошо, – согласилась мама.

Я не ожидала, что она примет мое предложение. До зарплаты было еще далеко. Я покопалась в сумочке и достала кредитку. Подписав чек, я поднялась и сунула карточку в задний карман джинсов, на ходу обняла маму на прощание и пошла к выходу. Стоило мне отойти на пару шагов, как Уильям воскликнул:

– Это же надо, так нами распоряжаться!