Часть первая

Домик

Моя дочь сделала свои первые шаги в приюте для бездомных.

Это случилось в июне, за день до ее первого дня рождения. Я присела на протертый диванчик со старенькой цифровой камерой в руках, чтобы снимать, как она пойдет. Спутанные волосы и полосатая пижамка контрастировали с выражением сосредоточенного упорства в ее карих глазах, пока она то поджимала, то расправляла пальчики на ногах, стараясь удержать равновесие. Я старалась заснять все: перевязочки у нее на щиколотках, пухлые ножки и кругленький животик. Что-то лепеча, она двинулась мне навстречу, босиком по плиточному полу. В плитку намертво въелась многолетняя грязь. Сколько я ее ни скребла, мне не удавалось оттереть пол дочиста.

Это была последняя неделя нашего трехмесячного пребывания в поселении на севере Порт-Таунсенда, построенного местными властями для бездомных. Дальше нам предстояло переехать в «переходное жилье» – старый, обветшавший многоквартирный комплекс с цементными полами. Домик, хоть мы и жили в нем временно, мне как-то удалось обустроить, хотя бы ради дочки. Диванчик я застелила желтым покрывалом, чтобы немного разбавить белизну стен и серые полы и привнести хоть что-то яркое и радостное в наше унылое существование.

Возле входной двери у нас висел небольшой календарь. Там я отмечала даты встреч с социальными работниками из разных организаций, у которых могла попросить помощь. Я готова была рыть носом землю, обращаться в какие угодно учреждения, стоять в бесконечных очередях с другими такими же людьми, таскавшими за собой потрепанные папки с документами, чтобы доказать, что у них нет денег. Удивительно, сколько требовалось бумаг, чтобы подтвердить простой факт: я – нищая.

Нам нельзя было принимать гостей и загружать домик вещами. Все наше имущество умещалось в одну сумку. У Мии была корзинка с игрушками. У меня – тонкая стопка книг, которые я расставила на шатком стеллаже, отделявшем жилую зону от кухни. В кухне стоял круглый стол, к которому я прикрепила подвесное детское сиденье для Мии и стул, на котором я сидела, глядя, как она ест, и пила кофе, чтобы заглушить голод.

Наблюдая за тем, как Мия делает свои первые шаги, я старалась не обращать внимания на зеленую коробку у нее за спиной: там хранились судебные бумаги, копившиеся в ходе тяжбы за опеку с ее отцом. Я старалась сосредоточиться на дочери: улыбалась ей, словно все у нас было в порядке. Разверни я камеру, я не узнала бы сама себя. На редких фото, где я попадала в кадр, был словно кто-то другой: я исхудала, как никогда в жизни. Я работала садовником, сдельно – по нескольку часов в неделю подрезала живые изгороди, сражалась с разросшейся ежевикой и выдергивала стебельки травы оттуда, где ей расти не полагалось. Иногда я мыла полы и туалеты в домах моих знакомых, знавших, насколько отчаянно я нуждаюсь в заработке. Они не были богаты, но в смысле финансов имели «подушку безопасности», в отличие от меня. Месяц без работы мог доставить им определенные трудности, но не стал бы причиной переезда в приют для бездомных. У них были родители или другие родственники, которые могли выручить деньгами и предотвратить подобное развитие событий. У нас не было никого. Мы остались вдвоем – Мия и я.

В заявлении на предоставление бесплатного жилья, в графе о целях на следующие несколько месяцев, я написала, что постараюсь наладить отношения с отцом Мии, Джейми. Мне казалось, если я приложу усилия, мы сможем помириться. Иногда я представляла себе, что мы будем нормальной семьей – мать, отец и хорошенькая дочка. Я цеплялась за эти мечты, как за веревку, привязанную к воздушному шару. Этот шар должен был перенести меня через воспоминания о побоях Джейми и о тяготах жизни матери-одиночки. Если как следует за него держаться, я взлечу выше всего этого. Если постоянно представлять, какую семью я хочу, можно сделать вид, что ничего плохого не случилось, как будто эта жизнь – лишь временный этап, а не все наше будущее.

На день рождения я подарила Мие новые туфельки. Деньги на них пришлось откладывать целый месяц. Они были коричневые, с вышитыми голубыми и розовыми птичками. Я разослала всем приглашения на праздник, как обычная мама, и позвала Джейми, будто мы были обычными родителями. Мы расположились за столом для пикника с видом на океан, на травянистом холме в парке Четземока в Порт-Таунсенде, городке в штате Вашингтон, где тогда жили. Улыбающиеся гости сидели на пледах, которые принесли с собой. Я купила лимонад и кексы, потратив на них продуктовые купоны, которые оставались у меня до конца месяца. Мой отец и дед ехали по два часа из разных концов штата, чтобы присутствовать на празднике. Пришли мой брат и еще несколько друзей. Один захватил гитару. Я попросила подругу сфотографировать нас с Мией и Джейми, поскольку нам очень редко случалось оказаться вместе вот так, втроем. Я хотела, чтобы у Мии было что вспомнить о своем детстве. Но Джейми на снимках выглядел скучающим и раздраженным.

Моя мать с нынешним мужем, Уильямом, прилетела из Лондона, или из Франции, или еще откуда-то, где они жили на тот момент. На следующий день после праздника они явились – нарушив запрет на прием гостей в приюте для бездомных, – чтобы помочь мне с переездом в «переходное» жилье. При виде их нарядов я разве что покачала головой: Уильям облачился в обтягивающие черные джинсы, черный пуловер и черные ботинки, а мама в черно-белое полосатое платье, подчеркивавшее ее внушительный зад, черные легинсы и кеды «Конверс». Они выглядели так, будто пришли выпить кофе, а не заниматься переездом. До этого никто не видел, в каких условиях нам приходится жить, но при этом вторжении британского акцента и европейских мод наш домик – наше скромное пристанище – показался мне еще более жалким.

Уильям не смог скрыть своего удивления при виде моей единственной спортивной сумки, с которой мы переезжали. Он взял ее и вышел на улицу, мама последовала за ним. Я обернулась, чтобы в последний раз окинуть взглядом наш пол, наши тени – вот я читаю книгу, сидя на протертом диванчике, а Мия копается в корзинке с игрушками, вот она сидит в выдвижном ящике двуспальной кровати… Я радовалась тому, что уезжаю. Но на короткий момент мне вспомнилось все, что мы пережили здесь, и я со смешанным чувством горечи и счастья попрощалась с местом, с которого начался наш путь.

Половина обитателей нашего нового дома, построенного по программе «Переходного жилья для малообеспеченных семей», переехала, как мы, из приютов для бездомных; вторую же половину составляли те, кого только-только выпустили из тюрьмы. Считалось, что по сравнению с приютом это шаг вперед, но я сразу же затосковала об уединенности нашего домика. Здесь, в многоквартирном здании, мое печальное положение было очевидно для всех, включая меня саму.

Мама и Уильям стояли у меня за спиной, пока я возилась с дверью. Я билась с замком, вставляя ключ то так, то эдак, пока он, наконец, не повернулся. «Зато так просто не взломаешь», – пошутил на это Уильям.

Мы вошли в узкий коридорчик; входная дверь располагалась точно напротив ванной. Я увидела ванну, в которой мы с Мией смогли бы мыться вместе, – роскошь, которой до этого мы были лишены. Справа находились две спальни. В каждой имелось окно, выходившее на дорогу. Кухня была настолько крошечной, что дверца холодильника, когда ее открывали, задевала шкафчик, стоявший напротив. Я прошла по белой плитке, напомнившей мне полы в приюте, и распахнула дверь на небольшой балкончик. Его ширина едва-едва позволяла сесть и вытянуть ноги.

Джули, социальный работник, показывала мне квартиру в ходе короткого осмотра два месяца назад. Семья, занимавшая ее последней, прожила там два года, максимально возможный срок. «Вам повезло, что квартира освободилась, – сказала Джули. – Особенно с учетом того, что из приюта вам пора выезжать».

При нашей с ней первой встрече я сидела напротив Джули, по другую сторону стола, и, запинаясь, пыталась отвечать на вопросы о том, каковы мои планы на будущее и как я собираюсь организовать жизнь, свою и ребенка. Как я обеспечу нам финансовую стабильность? Какой работой могу заниматься? Джули, похоже, понимала мое замешательство и предлагала свои варианты. Единственной возможностью, по сути, являлся переезд в социальное жилье. Проблема заключалась в том, чтобы найти что-то свободное. Юристы из Центра по защите жертв домашнего насилия и преступлений на сексуальной почве держали свой приют для пострадавших, которым некуда было идти, но мне повезло, что власти смогли изыскать для меня отдельное жилье и решение относительно финансов.

В ту нашу первую встречу мы с Джули прошлись по четырехстраничному списку жестких правил, которые я должна была принять, чтобы заселиться.

Постояльцы согласны, что это временное убежище, а НЕ постоянный дом.

АНАЛИЗ МОЧИ может быть затребован в любое время без предварительного уведомления.

Посещение гостями НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ.

Джули ясно дала понять, что ко мне в любой момент могут наведаться проверяющие, чтобы убедиться, что я соблюдаю «гигиенический минимум», то есть мою посуду, не бросаю еду на столе и протираю полы. Я дала согласие на анализы мочи и проверки без предупреждения, а также на комендантский час с десяти вечера. Проживание гостей без предварительного согласования категорически запрещалось; при согласовании оно допускалось не более чем на три дня. О любых переменах в моем материальном положении мне следовало немедленно уведомить социальную службу. Каждый месяц я должна была в деталях отчитываться, откуда ко мне поступают деньги и как и на что я их трачу.

Джули всегда держалась приветливо и улыбалась мне, пока мы разговаривали. Мне повезло, что она не напускала на себя равнодушный утомленный вид, свойственный другим социальным работникам в государственных организациях. Она относилась ко мне по-человечески и, сидя напротив, время от времени поправляла выбившуюся из-за уха прядку медно-рыжих волос. Однако у меня не шли из головы ее слова о том, что мне «повезло». Я, честно говоря, так не считала. Конечно, я испытывала благодарность. Безусловно. Но о везении речь все-таки не шла. Нет, раз мне предстояло переехать в дом, правила которого так и кричали о том, что я – наркоманка, грязнуля и так опустилась, что мне не обойтись без принудительного комендантского часа и анализов мочи.

Нищета, жизнь в бедности сильно смахивали на досрочно-условное освобождение – а преступление мое состояло в отсутствии средств к существованию.