Полковник Порох велел писарю сделать копии со всех бумаг по делу об ограблении сберегательной кассы и вечером городовой Кашкин доставил их на Пречистенку. Сыщик в пятый раз перечитывал протокол допроса актера Столетова. Искал среди кривобоких строчек новый след, какую-нибудь зацепку, ранее не замеченную, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.
Раздался стук в дверь – настойчивый, торопливый, но при этом легкий, почти нежный.
– Входите, Лукерья Дмитриевна! Не заперто, – откликнулся Мармеладов.
Журналистка стремительно ворвалась в комнату, бросила шубку на подоконник и осталась в коверкотовом костюме – строгий пиджачок, длинная юбка.
– Как вы узнали, что это я?
– Вы напоминаете туго натянутую тетиву лука, с которой в это мгновение сорвалась стрела. Тетива дрожит, предчувствуя, что оперенное древко непременно попадет в цель, и при этом издает необычный вибрирующий звук, словно струна из гуслей Садко. Все это я различил в вашей манере стучаться и угадал, кто стоит на пороге.
– И что вы за человек, Родион Романович? Вечно вывернете вот эдак и не поймешь сразу: то ли комплимент сказали, то ли оскорбление. Слишком много яду в ваших словах, – Лукерья уселась на оттоманку, не дожидаясь приглашения. – А хваленая наблюдательность происходит из того, что вы любите насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?
– Отчасти. Но внимание к деталям – не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей – и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.
– Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…
Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:
– Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!
Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья – насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.
– Ишь, на сладенькое потянуло! – бурчала она, смахивая белые крошки в карман фартуха. – Не напасёшься.
– А пирога не осталось? – с надеждой спросил Мармеладов. – Подавали ведь на ужин.
– Не-а… Постояльцы-то у нас прожорливые. Аль сам не знаешь?
– Симуня, в лавку Катуниных сбегаешь? – сыщик зачерпнул из кармана горсть монет. – За медовой коврижкой. Они же рядом, в трёх домах…
– И давным-давно закрыты. Время-то позднее. Порядочные девицы, – служанка прожгла взглядом Лукерью, – в такой час мужчин не навещают.
Та дерзко хмыкнула в ответ и взъерошила волосы. У Серафимы от столь вопиющей наглости перехватило дыхание, но потом она махнула рукой: квартирант шалый, вот и гостьи к нему захаживают сообразные.
– Погляжу, что в буфете что завалялось.
– И на том спасибо!
Мармеладов разлил чай и протянул одну чашку журналистке.
– Я давно не встречал вас в редакции «Ведомостей». Вы уезжали в Петербург, не правда ли?
– А это вы как вывели? – с любопытством спросила девушка.
– По нескольким приметам. У вас на левой щеке копоть, это означает, что вы приехали с вокзала, – сыщик достал платок из кармана сюртука и протянул ей. – Вы не стерли след прежде, поскольку не знали, что запачкались. Но если бы заехали домой, то непременно посмотрелись бы в зеркало. Так устроены все женщины, даже те, кто переполнен прогрессивными идеями.
– Допустим, – фыркнула журналистка.
– Стало быть, домой не заезжали. Отправили саквояж, а сами поспешили ко мне, чтобы сообщить нечто животрепещущее. Из этого я делаю логичный вывод, что вы прибыли полчаса назад. А в это время приезжает лишь один поезд – петербургский, на Николаевский вокзал.
– Рада, что вы не утратили хватки.
– И потом, – продолжал Мармеладов, не меняя тона, – вчера я спросил у г-на Ганина, где вы запропастились? Верите ли, он схватился за сердце! «Г-жа Меркульева? По счастью, эта заноза уже две недели шатается по столице. Можно отдохнуть от полынных капель, что я пью для успокоения нервов, идеже она бродит где-то поблизости!»
– Заноза?! Так и сказал? – она гневно раздула ноздри. – Мухомор! Уж я начищу его плешь до блеска при самом ближайшем случае.
– Помилосердствуйте! Он же помощник редактора. Не губите авторитет г-на Ганина в глазах подчиненных.
– Он воспаленный прыщ! – распалялась Лукерья. – А его дутый авторитет я засуну глубоко в…
– Так что же привело вас ко мне в столь поздний час? – перебил сыщик.
Журналистка замерла, готовая обрушить на него свое возмущение, но сдержалась.
– Вы правы. Как всегда правы… Незачем тратить слова на этого расфуфыренного выскочку. Расскажу по порядку то, о чем никому прежде не сообщала. Но от вас не утаю ни единого факта. Вы не из тех, кто крадет чужие заметки, выдавая за свои… Вы не разочаруете меня?
– Все силы приложу, дабы не допустить этого.
– Насмешничаете? А я ведь говорю серьезно… Ф-ф-фух! Мне надо собраться с мыслями… Я уже целый месяц веду расследование. Помните взрыв на Волхонке? Написать о нем запретили ненавистные цензоры, но никто не осмелился запретить мне собирать сведения о бомбистах. Как вы знаете, хороший газетчик не сидит на… табуретке в редакции, а отправляется туда, где кипит жизнь.
– И смерть, – спокойно добавил Мармеладов.
Лукерья вздрогнула.
– Да, и смерть тоже. Я прошла по всем тайным сборищам и подпольным кружкам Москвы, но не встретила никого, кто близок с бомбистами. Это и понятно, городок у нас тихий, ленивый и чересчур разнеженный. А в Петербурге постоянно плетутся интриги! Уже нельзя пройти по Невскому, чтобы тебе не вручили листовку с лозунгом, – она понизила голос и произнесла одними губами, – «Долой царя!» Ужасный город, ненавижу там бывать. Но в столице у меня остались полезные связи. Вы помните, надеюсь, что я горячо выступала, выступаю и буду выступать за равноправие женщин с мужчинами?!
– Разумеется, помню, – подтвердил сыщик, но Лукерья продолжала, не слушая его ответа.
– Оттого все бунтари принимают меня как свою. Всего через пять знакомств меня свели с дочкой бывшего петербургского губернатора. Милая девочка: золотые локоны, алые губки, огромные голубые глаза – на первый взгляд, обычная кукла, из тех, что молодые офицеры любят кружить в вальсе на провинциальных балах. Но внешность обманчива. Эта дева характером покрепче Жанны д’Арк! Она участвует в собраниях бомбистов и знает всех наперечет, дружна с Натансоном, Чайковским, Кропоткиным.
– Похоже, вы восхищаетесь ею.
– На этот раз не угадали, Родион Романович. Больше всего на свете я не люблю лицемерие. Заговорщики и смутьяны – двуличные мерзавцы, они постоянно лгут друг другу, многие являются тайными агентами, провокаторами, стукачами, но при этом и охранку дурят, ради большей выгоды. А эта юная дворяночка коварнее прочих. Представьте себе, перед каждым собранием она пишет письмо матери. Берет обычный лист из гимназической тетради, – такой, знаете, в косую линейку? – и выводит красивым, ровным почерком: «Дорогая моя, неоцененная мамуля…» Потом раскаивается в том, что сбилась с пути истинного и злоумышляла против императора. А в довершении опускает в воду мизинец и стряхивает несколько капель на бумагу, чтобы растеклись и засохли, будто слезы… Я своими глазами видела. Думаете, в ее словах есть хоть зернышко искреннего покаяния? Дудки! Это тонкий расчет – если арестуют, то потом в суде можно снисхождение выплакать… Разжалобить присяжных, вот и приговор помягче выйдет. А если в этот вечер обошлось без жандармов, девица сжигает письмо и в следующий раз пишет новое.
Лукерья прервалась, выпила остывший чай одним махом, и встала с оттоманки, чтобы поставить чашку на стол. Взяла с блюдца самый маленький кусочек сахара, положила под язык.
– У нее своя цель, как и у многих иных заговорщиков. Они называют отряды «ячейками», намекая, что существует огромная сеть, которая опутывает империю. Никто, дескать, не вырвется! Не уплывет ни малая рыбешка, ни жирные караси, ни зубастые щуки – все в котел попадут. В реальности же сеть эта гнилая, банды разрознены и нет среди них единства. Они время от времени затевают объединение, хотят собрать некий исполнительный комитет, но ни разу еще из этой затеи ничего не вышло.
– Почему? – переспросил Мармеладов. – Не могут договориться, кто станет во главе комитета?
Лукерья потянулась за новым кусочком сахара.
– Каждый бомбист мечтает стать вождем революции, но при этом другим командовать собой не позволит. Они панически боятся друг друга. Любой может оказаться провокатором или того хуже.
– Хуже?
– Намного хуже. Безумцем. Как Фрол Бойчук. Слышали вы о таком? В петербургских кругах это имя произносят шепотом, чтобы не накликать беду. О его жестокости ходят легенды, до того мрачные, что я из-за них уже которую ночь уснуть не могу. Этот кровожадный ублюдок зарезал родную мать. Представляете? Схватил косу и полоснул по горлу… Как? Неужели вас это не изумляет? Смотрите-ка, и бровью не повел! Вас, сударь, ничем не прошибешь!
Сыщик встал с кресла и флегматично налил себе чай.
– Я был готов к чему-то подобному. После сегодняшнего убийства…
– А что случилось? – встрепенулась Лукерья.
– Ах да, вы же только что с поезда. Не слыхали еще. Фрол взорвал своего отца, артиста Столетова. Может и не сам бомбу бросил, но следователь уверен, что к этому причастен кто-то из банды Бойчука.
– Да уж, подручных он подобрал себе под стать. Такие же лиходеи, – журналистка зябко передернула плечами, хотя в комнатке не было сквозняков. – Взять хоть бандита по кличке Хруст! Этот гигант убивает голыми руками. Сжимает голову жертвы с двух сторон и раскалывает череп, как орех. А другой – Рауф, носит ленту на глазу, чтобы тот всегда был привычен к мраку. В нужный момент сдергивает повязку и видит в темноте, будто кошка. Этот особенно ненавидит жандармов, поскольку однажды на допросе его накормили «шлиссельбургской кашей». Слыхали вы про такую пытку? Ее применяют к политическим арестантам. Засовывают широкую трубку в…
– Лукерья Дмитриевна!
– Сыплют внутрь картечь вперемешку с толченым стеклом…
– Избавьте от подробностей.
– А? Да, конечно… Простите, – журналистка закусила губу. – У меня просто в голове не укладывается, что люди, поставленные охранять закон и порядок, готовы идти на подобную жестокость.
– Не так страшен дьявол, как ангелы, с пеной у рта сражающиеся за правое дело, – Мармеладов отхлебнул из чашки, поморщился. – Чай простыл. Хотите еще?
Он приоткрыл дверь и позвал:
– Серафима!
Из коридора послышалось недовольное ворчание.
– Ой, да когда же вы утихомиритесь?
– Скоро, миленькая. Скоро! А пока что принеси еще кипятку.
Лукерья в это время отошла к окошку и в задумчивости водила пальцем по стеклу. Не поворачиваясь к сыщику, спросила:
– Знаете, как Рауф взорвал жандармское отделение? Он влез на второй этаж, в кабинет офицера, привязал его к стулу, вспорол несчастному живот… И вложил бомбу, – она говорила с паузами, пытаясь побороть подкатывающую к горлу тошноту. – Офицер кричал благим матом, к нему сбежались все жандармы. Увидели кровь, попытались перевязать рану… И тут громыхнул взрыв! Но Бойчук задумал нечто еще более страшное…
Журналистка резко обернулась и подошла к Мармеладову.
– С недавних пор он везде похваляется, что еще до нового года убьет императора.
– Разве не все бомбисты хотят этого? – переспросил сыщик.
– Вовсе нет. Представьте себе, народовольцы до сих пор не имеют общего мнения по данному вопросу. Много спорят, да все впустую. Но даже те, кто желает смерти Александру Николаевичу, не испытывают к нему неприязни. Они признают, что это лишь жестокая необходимость. Они готовы метнуть бомбу в символ самодержавия, а не в человека. Бойчук же переполнен столь жгучей ненавистью к императору, будто тот лично обидел его.
Сыщик помолчал немного, раздумывая о последствиях следующей фразы, но все же решился:
– Лукерья Дмитриевна, вы всегда ратовали за то, чтобы журналисты в своих суждениях не были предвзятыми. Полностью разделяю эту точку зрения. Но заметно, что эту ситуацию вы принимаете чересчур близко к сердцу. В ваших словах о Бойчуке чувствуется откровенная неприязнь.
– А я и не скрываю своей ненависти, – она яростно топнула каблучком. – Вы такой умный и проницательный. Неужели не понимаете? Неужели вам нужно все объяснять? Это бомбисты Бойчука кинули три бомбы в открытые окна конторы обер-полицмейстера на Волхонке. Это его люди убили моего жениха!
Лукерья почти прокричала это, а потом резко сорвалась на шепот:
– Нельзя сказать, что я любила его, но все-таки, приятные чувства…
– Вы сказали – убил? Стало быть, Прохор Степанович…
– Скончался в больнице. Вы не читали в «Известиях»? В некрологе нет ни слова про взрыв, но…
Она отвернулась и заплакала.
– Луша…
Сыщик обнял ее вздрагивающие плечи. Девушка доверчиво потерлась затылком о его небритую щеку, прижалась всем телом. В ее движениях было столько робости, обычно не присущей этой взрывной и решительной особе, что Мармеладов на секунду растерялся и замер, не находя нужных слов.
Именно в эту секунду и распахнулась дверь.
– Фу-ты, ну-ты! – прошипела Серафима. – А я гляжу, у вас тут и без кипятка пар идет!
Мармеладов приложил палец к губам, но служанка сделала вид, что не заметила. Она поставила на стол кружку с горячей водой и сложила руки на груди.
– А я-то думала, в их-ституте благородных девиц обучают манерам. Аль она у тебя вовсе и не благородная?
Лукерья испуганно всхлипнула и отвернулась, спрятав заплаканное лицо на груди сыщика.
– Аль она у тебя уже и не девица?
Уши журналистки горели, как грозди калины в морозный день.
– Да что ты лаешь, выжига? – нахмурился Мармеладов. – У нее жених погиб.
– Это чего ж получается, один прахом пошел, сразу кинулась нового искать? – не унималась прислужница. – Слышь, скавалда, а чего ж ты к непутящему-то притянулась? Аль получше кавалеров не нашлось?
Рыдания все-таки прорвались наружу и Лукерья застонала в голос.
– Мать честна! Ты чего ж, и вправду плачешь? – всплеснула пухлыми руками Серафима. – А я-то, дуреха, тебя по кочкам несу… Ну все, все. Москва слезам не потакает. Пойду уж, поищу пирога для тебя, горемычная.
Дверь она закрыла со всей возможной осторожностью, чтобы лишний раз не стукнуть.
Лукерья робко отстранилась от сыщика.
– Не смотрите на меня сейчас, Родион Романович. Через минуту я приведу себя в порядок. Платок ваш будет окончательно испорчен, – она продолжала всхлипывать, но в голосе уже пробивались первые всходы новой бури, – но вы сами виноваты. Довели до истерики! А я не плакса какая, за все это время ни слезинки не проронила. Крепилась, как могла. Но нет же. Надо было вам ворваться в мою душу со своими бесцеремонными расспросами.
Сыщик стоял у стола и раскладывал листы протокола в нужном порядке.
– Иной раз и поплакать полезно, – пробормотал он.
– Какого лешего вы это сказали? – а вот и буря, как по заказу. – Полезно поплакать? Серьезно? Вы так снисходительны, г-н Мармеладов. Конечно, мне полезно поплакать, ведь я всего лишь женщина. У нас же у всех глаза на мокром месте! Чуть что – слезы, причитания. По-другому же мы не умеем, да?
О проекте
О подписке