– Мадам, – начал он, подбирая слова. Но было не до сантиментов, и Анисим Ильич продолжил монолог, с каждой последующей репликой повышая голос. – Ваше дело для нас первостепенное. Потому как преступление такого масштаба есть нечто невероятное. Но, для Империи, для губернатора нашей области, – указательный палец сыщика взлетел вверх, указывая в потолок, – Для государя нашего, бунт есть дело политическое, влияющее на жизнь целого государства. А потому, пред большим имеется приоритет, по отношению к малому! Так как от большего зависит сие малое! И сие малое должно, обязано подчиниться данному приоритету! Понятно?

Вдова, естественно, ничего не поняла. Кнутов видел по её глазам, как она тщетно пыталась переработать его пылкую речь в своём далёком от столь мудреных идей сознании, а посему точку поставил следующим образом:

– Словом, так. Берите всех своих слуг, на дрожки, и ко мне в участок.

Кнутов склонился, поцеловал руку ошеломлённой вдове и стремительным шагом направился к лестнице.

– А как же Кузя? – Услышал он дрожащий голос Пелагеи Степановны Бубновой за спиной.

– Кузя? Кузю – в морг! – Не оборачиваясь, бросил Анисим Ильич и устремился к выходу.

Селезневу Анисим Ильич приказал сесть на козлы, и полицейские дрожки понеслись в сторону городского кладбища.

К моменту приезда Кнутова в Благовещенск, китайский квартал насчитывал всего три барака из необожжённого кирпича, один из которых выполнял функцию больницы, а второй каменного амбара, в котором хранили продукты и различную сельскохозяйственную утварь. Однако, за последние годы из-за Амура наехало столько переселенцев, что теперь на Китайке было бараков поболее десятка, и проживало в них, по непроверенным данным, тысячи три из Поднебесной. Китайцы занимались торговлей, имели в городе небольшие овощные, летние лавки, а зимой развозили свою продукцию по домам. В теплицах и на грунте выращивали овощи, фрукты, благо земли хватало, и за всё время на территории Благовещенска ни разу не создавали какой-либо «конфликтной» ситуации. И вот на тебе…

Драка в Китайском квартале шла жесткая. Со стороны разобрать, кто кого бьёт, было практически невозможно. Руки-ноги драчунов, молотили словно заведённые: свои – так свои, чужие – ещё лучше, пацан – несмышлёныш, тоже получи, нечего лезть туда, где и взрослые-то разобраться не в состоянии. Кто-то выломал из забора штакетину, и размахивал ею. Пошли в дело камни, стёкла в окнах ближних домов к приезду Кнутова были разбиты. В них сиротливо торчали женские и детские головы соседей. Вдоль дороги лежали без движения избитые: мужчины и дети.

Конная стража с гиканьем, не сдерживая скакунов, буквально ворвалась в кричащий, стонущий, перекатывающийся клубок человеческих тел.

– А, лярвы, разойдись-сь-сь! – Зычно гаркнул начальник стражи, ротмистр Хохлов, и нагайки пошли плясать по спинам драчунов. Клубок разорвался, китайцы, словно тараканы, бросились в разные стороны, лишь бы тугая казачья плётка не обожгла спину или лицо. Казаки быстро блокировали обе стороны улицы и, угрожая короткоствольными карабинами, принялись прижимать участников побоища к стенам домов. Если кто-то делал попытку прорвать оцепление и сбежать, его тут же сбивали с ног, хлестали плетью, и заставляли вернуться в окровавленный, очумевший строй. То с одной, то с другой стороны слышались выстрелы: стража стреляла в воздух для острастки, тем самым показывая, что пули могут полететь и в зачинщиков резни.

Хохлов цепким взглядом оценил обстановку и подъехал к Кнутову:

– Дрянь дело, Анисим Ильич, нужна подмога. Мы сами их не удержим. Разбегутся, сукины дети. Нужно вызывать солдат!

– На кой? – Кнутов спрыгнул на землю, скинул сюртук и забросил его назад в дрожки. – Селезнёв! – прикрикнул он на помощника. – Чего расселся? Давай ко мне.

– Не понял, Анисим Ильич, – Хохлов тоже спрыгнул с коня и вытянулся перед следователем. – Это как же так? Они же бунт подняли, а мы их что, отпускать?

– Именно. – Кнутов принялся всматриваться в лица китайцев, принимавших участие в драке. – Только не сразу. Сначала найдём виновных.

– Да какое там… – Хохлов от негодования не мог сразу подобрать слова. – Они же все… Они ж… Вон, у того, с хитрой харей, – ротмистр указал пальцем, – палка в руках была. Он же ею… Мать твою… А тот…вон до сих каменюку держит! Да их всех надо…

– Куда? – охладил пыл ротмистра Кнутов. – Нормальной тюрьмы у нас нет. Руки всё не доходят построить! А в участке всего пять камер свободных! Пять, понимаешь, ротмистр! И посадить я в них смогу от силы человек двадцать! А их здесь сколько? Сто? – И где взять столько охраны? Сам знаешь, в городе кадрового состава с гулькин нос! Все под Владивостоком, мать их в душу… Продержим китаёз в камерах сутки – двое, а что дальше? Селезнёв!

Младший следователь тут же встал пред Кнутовым, аки конёк-гобунок.

– Давай-ка, Селезнёв в ближайший дом мне вон того старика, – Анисим Ильич указывал рукой на тех, с кем он хотел поговорить: – пацана, третьего слева, рядом с которым железка на земле. И вон того, самого низкого. Да по отдельности их рассади! Чтоб не спелись ненароком.

Хохлов снял фуражку, вытер её изнутри платком:

– Как знаешь, Анисим Ильич, только мне придётся доложить, как ты вёл себя с бунтовщиками.

– Эка ты махнул! – Кнутов встал напротив ротмистра, глубоко засунув руки в карманы. – Я ещё следствие не провёл. Никаких выводов не сделал. А ты уже определился с моим поведением? Иди! А лучше – беги! Пока начальство сюда само не нагрянуло! А то я сам всё успею раньше тебя доложить! Селезнёв! Ты отвёл их, или нет? Отвёл? Так что молчишь?

Хохлов махнул рукой, вскочил в седло и присоединился к своим подчинённым, охранять китайцев до особого распоряжения, либо Кнутова, либо кого из начальства повыше.

Селезнёв выгнал хозяев, которые покорно, покинули жилище. Одного китайца закрыл в погребе. Второго посадил на лавку в сенцах. А третьему отвел место в большой комнате. Анисим Ильич прошёл через сенцы, вошёл вовнутрь деревянной избы и сел за стол – напротив арестованного старика – китайца.

– По-русски понимаешь?

– Да, – старик утвердительно кивнул головой.

– Как тебя зовут?

– Иван.

– Понятно. Ван.

– Нет, насяльника, – китаец трясся, будто в лихорадке. – Не Ван. Иван! – он ударил себя маленьким кулаком в грудь. – Иван!

– Крещёный, что ли? – Начал догадываться Кнутов.

– Да, – снова утвердительно закивал головой китаец. – Хресёная!

– Тем лучше. А теперь говори по сути, Иван. Кто первым начал драку?

– Китайска.

– Я понимаю, что не узбек. Имя?

– Китайска.

– Что китаец?

– Насяла китайска.

– Какой китаец? Имя его? Кто он?

– Китайска…

Кнутов почувствовал, как в нём вскипает гнев. Анисим Ильич подошёл к окну и показал на выстроенных вдоль стен арестованных:

– Смотри, ты видишь среди них хотя бы одного не китайца? Лично я – нет. Кто из них начал первым драку?

Старик даже не посмотрел в окно. Он вытер рукавом рубахи разбитые губы и молча смотрел подслеповатыми глазами куда-то мимо следователя. Селезнёв влетел в дверь без стука.

– В чём дело? – вскипел Кнутов.

– Наш околоточный, Никодимов, скончался в пролетке. Не довезли, бедолагу, до госпиталя…

Кнутов перекрестился, после поднял стул, поставил перед стариком и оседлал его.

– Словом так, ходя^[2]. Ты в вашем говняном Китайском переулке один из старейших. Ведь так?

Старик продолжал сохранять молчание.

– Так, – ответил вместо него Кнутов. – А потому слушай. То, что вы своих помордовали, ваше дело. А вот то, что убили слугу закона, нехорошо. Сам понимаешь. Кто-то должен ответить перед судом. Даю тебе десять минут, сам виновного выберешь…

Старика продолжало трясти.

– Мои люди никого не убивали.

– Верю. А что я скажу начальству? Мол, случайно всё произошло, и давайте об этом забудем? Нет, старик, так не пойдёт. Начальству нужен убийца. И ты мне его дашь! Селезнёв!

Младший следователь, казалось, ждал приказа, настолько быстро явился перед очами Кнутова.

– Возьми пацана. Пока мы тут с дедушкой пообщаемся.

Кнутов никакого другого смысла, кроме того, чтобы Селезнёв провёл простой допрос, в свои слова не вкладывал. Но старик понял его по-своему, и, упав на колени, заголосил:

– Не нада, насяльника. Не виноватая он. Ли не виноватая. Китайска всё сделал. Не наса китайска… Приехал вот столько дня назад, – китаец показал два пальца и сбивчиво заговорил о каком-то пришлом китайце, который хвалил хунхузов с той стороны Черной реки, а старики того китайца слушать не хотели. Но мальчишки – глупые, что с них взять…

– Два дня назад, говоришь? С той стороны, что ли?

– Нет. Не знаю, – старик быстро закачал головой.

– Может, поездом приехал?

– Может. Не знаю.

– «Может!» «Не знаю!» – вспылил, передразнивая старика, Кнутов. – И это он убил нашего околоточного?

– Он, насяльника, – китаец тяжело выдохнул. – Сам видел.

– Чем убил?

– Ножиком, – китаец показал на коробок спичек, забытый на столе хозяевами. – Ножик тонкий, как спичка.

Шило, догадался Анисим Ильич. Китаец с шилом – любопытная комбинация.

– Он ударил околоточного перед дракой?

– Нет. Сначала он ударил рукой меня. Ли заступился. Он ударил Ли. Потом, когда все стали ударять, он ножик… Как спичка.

– И куда подевался твой тот китаец?

– Не знаю. Бежал, – старик испуганно смотрел прямо в глаза Кнутову. Тот чувствовал: китаец не договаривает. Но не мог понять: зачем? Нет резону врать-то. У него в Благовещенске всё налажено, устоялось. Зачем менять, пусть не всегда сытую, но спокойную жизнь на бунт? А чем заканчиваются подобные действия, китайцы знают, как никто другой. Не напрасно именно у них считается самым страшным проклятием, пожелание: чтобы ты жил в эпоху перемен! Нет, старик перемен не хочет. Но зачем-то же врёт? Приют они незнакомцу дали. А как не дать? Одной крови.

И речи его слушали. А может, он к бунту подстрекал? Старик толковал, что незнакомец хунхузов с той стороны Амура нахваливал? Может быть в этом кроется причина? За золото такой сшибки у китайцев бы не вышло. Золото – дело семейное, оно любит тишину. А вот политика до такого довести может! Старик сказал, китаец приехал. Откуда? Если б через Амур, однозначно бы таможня знала. Она чётко отслеживает, кто прибывает на наш берег, и кто возвращается обратно. На руке у китайцев, не имеющих документа, ставят специальную чернильную метку. Прибыл – поставили. Убываешь – проверили. Ежели, не дай бог, кого-то не хватает, начинаются поиски. Такие случаи уже были. Находили и розгами память вправляли. И на джонке тому китайцу никак нельзя – ему нужно было остаться в городе на несколько дней без подозрений. А вот на переправе, чуть выше Стрелки, таких проверок нет. Хотя паспорт, или какой другой документ, пусть и поддельный, у него должен быть. Однако, Кнутов доселе не слышал о китайце, который бы мог сам подделать паспорт Российской Империи. А если – никакого паспорта? Просто китаец приехал с кем-то, в качестве слуги? Кто спросит документ у слуги, если тот идёт рядом с хозяином? А отсюда выходит что? Заговор? Только этого не хватало!

Селезнёв вторично ворвался в комнату, где расположился Кнутов:

– Анисим Ильич, господин полицмейстер прибыли.

Анисим Ильич ругнулся, кивнул китайцу, чтобы тот вышел в сенцы, поднялся, оправился: пусть и в цивильном, но перед начальством следовало показаться аккуратным, как оно любит. И требует.

Станица пред взором Белого открылась далеко за полдень. И неожиданно. Едва они по скользкой вязлой дороге с трудом вползли на бугор, за протокой, напоминающей хомут, явилось добротное казачье село.

– Марковская, – кивнул в сторону поселения кучер.

Поселение вид имело справный, зажиточный даже по меркам столичной губернии. Дома большие, основательные, вырубленные из бруса, с небольшими окнами – бойницами, с крышами под кровельным железом. Такого достатка Олег Владимирович не видывал в российских глубинках. Станицу с трёх сторон окружал плотный, бревно к бревну, ростом в полтора человеческих роста, частокол. Попасть в поселение можно было двумя путями. Либо через мощные, окованные железом створки ворот, охранявшиеся караулом из двух казаков. Либо со стороны Амура, поднявшись по крутой, деревянной лестнице из цельных брёвен, соединявшей станицу с небольшой пристанью, предназначенной маленьких речных судов. Впрочем, Белый это увидел несколько позже, когда въехал в станицу.

Караульные под деревянным навесом при въезде молча раскрыли створки ворот, пропустили бричку без каких-либо вопросов, даже документы не спросили. Только проводили скучающим взглядом и вновь принялись лузгать семечки, ловко сплёвывая шелуху на землю.

«За такое несение службы следовало бы сопроводить караульных под стражу – суток на пять. Да так, чтобы они там не отлёживались, а занимались делом. Двадцать часов в сутки! И всего четыре часа на сон и приём пищи!» – Белый начал злиться на порядки в станице.

Дрожки медленно катили по широкой улице, распугивая кур, свиней и гусей, до того мирно ковырявшихся в грязи. Из окон некоторых домов на Белого смотрели любопытные хозяйки. Впрочем, недолго. Сей факт говорил о том, что в станице чрезмерное любопытство не приветствовалось.

Дом атамана станицы располагался в самом центре длинной улицы, за палисадником, огороженным невысоким, по пояс, заборчиком-для красоты. Дом мало чем отличался от ближних строений, разве что невысоким, в три ступеньки, крыльцом. Олег Владимирович неторопливо поднялся по нему и, минуя сенцы, прошёл через распахнутые двери в избу.

Пахнуло свежеприготовленной пищей. Белый почувствовал, как голодная слюна заполнила рот. Олег Владимирович огляделся: большая, выбеленная печь, вкруг которой расположились все остальные бытовые помещения – кухня, комнаты, даже зала. Вот в зале-то, за широким, тщательно выскобленным столом под образами, Белый и увидел атамана. Впрочем, не найти Семёна Петровича Картавкина, главу казаков, было невозможно. Ещё на улице до слуха Олега Владимировича донеслась из глубины дома довольно известная песня, но в оригинальном исполнении:

 
Когда я имел златые горы,
И редьки полные погреба!
Тогда я взял жену – прожору,
Она всю редьку и пожрала!
 

Перед поющим Семёном Петровичем, который, судя по всему, решил слегка отобедать, стояли: миска с борщом, тарелка с квашеной капустой, жареная рыба прямо на сковородке, в берестянке соленые огурцы и помидоры. С правой руки топорщилась ополовиненная чекушка водки.

Атаман станицы Семён Петрович Картавкин вид имел колоритный. Крупного телосложения, с мощным торсом и сильными руками, привыкшими держать соху и шашку, мускулистой шеей, крепким подбородком, жестковатым рисунком губ, над которыми возвышался слегка горбатый, некогда перебитый то ли в драке, то ли в битве, нос. Взглядом Семён Петрович обладал опытным, умным, с хитринкой. Но главным достоянием внешнего облика казака была безукоризненно лысая голова, блестевшая в свете лучей западного солнца. И шея, и лицо, и руки, и лысина были темно-коричневого цвета от загара и ветров, которые для Белого казались примечательными особенностями дальнего края. Атаман, исполнив хрипловатым баритоном столь диковинную песню, принял водки и, не глядя на Белого, зажевал капустой.