А картинка внизу представала во всё более и более страшных деталях. Вот снаряд разорвал тело молоденького пехотинца. С кусками земли и пыли на землю опали кисть руки, каска и левый сапог. В десяти шагах от образовавшейся воронки из башни горящего «тигра» выполз немец – танкист. Упал на корпус машины, но подняться так и не смог: пламя с тела, с комбинезона, перекинулось на голову. Зимин чётко видел, как лицо врага вмиг покрылось кровавыми пузырями. Рот фашиста открылся в немом крике. А за танком шла рукопашная. Советский офицер, с одним погоном старшего лейтенанта на правом плече, без пояса, расхристанный, с сапёрной лопаткой, устремился на двоих немецких солдат. Один из них пытался перезарядить автомат, руки дрожали, и рожок, набитый патронами, никак не желал пристегнуться. Не успел: широкое лезвие лопатки рассекло лицо немца от правой брови, наискось, по щеке, через носоглотку, вниз, к правому уголку рта. Зимин видел, как кровь хлынула из открытой раны. Лопатка застряла в лице фашиста, чем воспользовался третий участник трагедии, выстрелив противнику в спину. Офицер развернулся, будто не понял, что с ним произошло, рухнул в руки врага. Немец, от неожиданности, споткнулся, упал на спину. Сверху его придавило тело убитого им же офицера. И тут фашист заорал. Во всё горло. Широко распахнув рот. Закрыв глаза. Что он кричал, Зимин не слышал: немое кино, только в цвете. Однако выражение лица гитлеровца говорило само за себя. Глядя в него, Зимин вдруг осознал: немец кричал не от боли, и не от страха. Немец кричал, потому, что терял то, что отделяло его от зверя, терял ту грань, которая с трудом, но, до этой минуты ещё сохраняла в нём что-то человеческое. Судя по всему, то был его первый бой, и до этого немцу никогда не приходилось убивать. И вот теперь его заставили это сделать. Против воли. Во имя каких-то высших целей, но, тем не менее, именно заставили. И обратного пути уже не было. Грань разрушена.

Зимин долго смотрел в лицо немца. А тот всё кричал и кричал, в истерике пытаясь скинуть с себя убитого им человека. И лишь только когда шальная пуля впилась ему в бок, он удивлённо замолчал, весь напрягся, и…. затих. И именно в тот миг, когда оранжевый цвет начал покрывать его тело, Зимин увидел, как лицо фашиста вновь приобрело человеческий, умиротворённый облик, будто личная смерть реабилитировала его перед ним же самим.

Как ни странно, лейтенант в данный момент не чувствовал ни радости, ни ненависти – ничего. Здесь, на высоте, находясь в странной, каплевидной капсуле, в некоторой отрешённости, ему вдруг стало безралично всё, что происходило там, внизу. Даже наоборот, Хотелось, чтобы всё то кровавое месиво, что творилось под ногами, закончилось как можно скорее. И не важно, в чью пользу, главное, как можно скорее. Впрочем, новое состояние Зимина нельзя было назвать равнодушием. Нет, данное состояние никак им быть не могло. Лейтенанту вдруг стало стыдно за то, что творилось внизу. Непонятно, перед кем, непонятно за что, но именно стыдно. Как бывает стыдно ребёнку, которому дарят дорогую игрушку, а он её тут же нечаянно ломает на глазах у тех, кто её подарил. И этот стыд имел вселенские масштабы. Зимину стало стыдно за всех. За тех, кто самым варварским образом уничтожал то, к чему не имел никакого отношения – уничтожал жизнь. За тех, кто, с обеих сторон, послал этих людей убивать друг друга. За тех, кто мог остановить братоубийство, но так и не остановил. И стыдно было перед неизвестным ТЕМ, кто подарил всем этим людям жизнь, а они, вместо того, чтобы жить, радоваться, любить, так бездарно и бессмысленно прощались с драгоценным подарком, будто были в состоянии получить его ещё раз. Мальчишка – лейтенант и сам не мог понять, откуда у него, комсомольца, убеждённого врага фашизма, вдруг и так неожиданно зародилось подобное чувство. Но, тем не менее, в ту минуту именно чувство стыда властвовало над ним.

Оранжевый цвет охватывал всё большую и большую территорию. Это ж сколько, подумал Зимин, людей, по чьей-то злой воле, сейчас уходят из жизни? Уходят просто так. Не по старости, не в результате болезни, не из-за несчастного случая. А по причине ненависти. Это что же за странное состояние то такое – ненависть, если оно заставляет человека делать противоестественные вещи.

Теперь лейтенант наблюдал за всем происходящим внизу не как за сражением, или битвой за идеалы, а как за простым, банальным убийством. Причём, обе стороны в тот момент, после первой пролитой крови, уже не имели ни малейшего понятия, во имя чего убивают друг друга. Идеологическая составляющая придёт потом, после. Она будет аргументирована с обеих сторон, и веско доказательна. Обе стороны будут оправдывать себя, свои действия, точнее, оправдывать массовое убийство, на которое толкнули этих людей. Но, то будет после. А сейчас, здесь, в данную минуту, одна животная сила пыталась стереть с лица земли другую животную силу. И никакая идеология на затянутом гарью поле, в сию минуту не имела никакого смысла и значения. Смысл имелся только в одном – убивать.

Зимин сжал кулаки, с силой закрыл глаза. Господи, за что всё это….

В голове юноши, неожиданно, будто вспышка молнии, промелькнула новая картинка. Берлин. Зимин чётко осознавал: перед ним Берлин будущего. На улицах ни одного портрета Гитлера. Ни одного намёка на свастику. Главой Германии, как ни странно, является не генерал, не монарх, и даже не мужчина, а маленькая, улыбчивая женщина, из простой семьи ремесленника. По городу ходят арабы, негры, евреи. Их никто не трогает.

Не успел лейтенант более детально рассмотреть, что ещё происходит в будущем Берлине, как неведомая сила унесла сознание танкиста в иной город будущего, в Киев. И то, что солдат увидел, потрясло до глубины души. Молодые люди, будто в Германии тридцатых годов, строем маршируют по широкой улице, неся в руках факелы. На рукавах повязки, с рисунком, сильно напоминающим ломаную свастику. Некоторые вскидывают руки в нацистском приветствии, выкрикивают непонятные, но явно агрессивные речёвки. А стоящие на тротуаре люди, в большистве, испуганно взирают на происходящее.

Зимин почувствовал лёгкое головокружение: не может быть. Какой-то бред. Ведь мы же… Как же так? А картинка имела продолжение. На улицах теперь уже новой Москвы молодые парни, с закрытыми касынками лицами, устраивают погромы, жгут автомобили, бьют стёкла витрин, ломают могильные надгробия и пишут на стенах: «Жиды, вон из России».

Темнота. Темнота окутала Зимина. Или он просто закрыл глаза, чтобы не видеть то будущее, ради которого они, здесь, под неизвестным никому селом Октябрьским, сдыхают. И будет ли кто помнить в том, непонятном, со свастикой, будущем про бой под этим селом? Да и будет ли село носить такое название, коли по Киеву и Москве спокойно гуляет нечисть? И будет ли оно вообще?

Тело юноши зависло в неподвижности.

А, может, нет его, будущего? А есть только настоящее? И всё, что происходит вокруг, делается не во имя будущего, а только и исключительно во благо настоящего? Что такое будущее? Эфемерность. Разве можно жить во имя эфемерности? А вот ради настоящего можно и нужно. Ради настоящего можно вытащить из комода дырявое, пронафталиненое прошлое, использовать его в качестве знамени. Можно спрятать это прошлое подальше, так, чтобы кто-то другой не нашёл и не использовал его в своих интересах. Но и в том, и в другом случае, оно будет использовано только и исключительно ради настоящего. Потому, как те, кто придёт на смену будущим покойникам, будут жить своей жизнью, и своим настоящим, которое, как показывает весь опыт человечества, чаще всего, кардинально отличается от настоящего их отцов, и никогда не совпадает с их мечтаниями.

Зимина вновь охватил стыд. И с этим чувством он уже ничего не мог поделать. Лейтенант неожиданно понял: с данной минуты он больше никогда не сможет думать, строить планы, просто жить, не помня о том, что с ним только, что произошло, пусть даже во сне. Хочет того, или нет, но отныне он постоянно будет задавать себе вопрос: почему люди уничтожают друг друга? Зачем? Во имя чего? И, зная ответ, зная будущее, побоится высказать его вслух.

Нет, где-то там, в подсознании, Зимин прекрасно помнил, как началась война, какие чувства испытывал он, когда шёл на фронт. Всё было правильно, и подчинялось логике. Но только не в данный момент. Здесь, в капле, не работала ни одна логическая схема, которая беспроигрышно срабатывала на земле. Здесь, в капле, всё, что творилось там, внизу, не поддавалось никакой аргументации. Мужчины, женщины, и с той, и с другой стороны, которые могли жить друг с другом, и которые так именно и жили, до определённого часа, вдруг, по чьей-то чужой, злой воле, неожиданно, из нормальных, вменяемых людей, превратились в кровожадных убийц. Они, никогда ранее не встречавшиеся друг с другом, и не имеющие друг к другу никаких претензий, сегодня увиделись в первый и в последний раз, и увиделись только для того, чтобы лишить жизни друг друга. Во имя чего? Во имя будущего? Какого будущего? Ведь будущее не исполнилось ни у той, ни у другой враждующей стороны. Так во имя чего всё это произошло? Непонятно. А потому, несмотря на смерть и ужас, творящийся внизу, после той картинки будущего, что вспыхнула в мозгу, всё казалось глупым, отталкивающим и безобразным.

Лейтенант открыл глаза, непроизвольно повернулся чуть вправо. Картина боя снова предстала перед ним. Вот из дыма выплыла его машина. Интересно, – отстранённо и совершенно безразлично подумал Зимин в тот момент, – если я здесь, то кто там, вместо меня? И тут же что-то подсказало: и там, в танке, тоже он. Но странное чувство раздвоения не испугало и не взволновало. Даже наоборот, стало как-то безразлично.

В лобовую часть башни ударила немецкая болванка. Не причинив машине никакого вреда, рикошетом, ушла вверх, в небо. Лейтенант отчётливо видел, как за снарядом струится тепловой след. И это было намного интереснее, чем то, что творилось внизу. Болванка поднималась всё выше, выше, и, одновременно, всё медленнее и медленнее: сила притяжения Земли не допустило, чтобы снаряд покинул планету. Тепловой след пропал. Снаряд на тысячную долю секунды завис в воздухе, как бы раздумывая, как поступить дальше, после чего рухнул вниз.

А там продолжался бой. Зимин видел, как загорелась машина Федьки Терёхина. Как встала «тридцатьчетвёрка» Круглова, из неё повалил дым. А вот и второй снаряд, достал его «Варвару», сорвал топливные баки. Вспыхнул движок. Хорошо, речка оказалась рядом. Машина тут же нырнула в воду.

Зимин видел, как из башни танка выскочил башенный стрелок, Петро Хватов. Кинулся тушить огонь. От машины повалил то ли дым, то ли пар: сверху невозможно было разобрать. А где же я? – подумал Зимин и….

– Командир, подъём! – Механик Меньшов склонился над лейтенантом. – Комбат передал по машинам готовность. – Водитель перекрестился мелким крестом. – Кажись, началось….

«Варвара», подминая под себя тонкоствольные, молоденькие берёзки, вырвалась из леса на простор и на полном ходу устремилась в гущу предстоящего сражения. Зимин, сидя в башне слева от стрелка, сквозь смотровые щели, внимательно изучал панораму предстоящего боя: где пригорок, где овраг, где ровная, хорошо простреливаемая местность – в бою, особенно ближнем, всё пригодится. Бугорок от вражеского снаряда спасёт, овражек спрячет.

Ночное видение на время вылетело из головы лейтенанта. Предстоящий бой завладел всем существом командира.

Впереди появился немец. Десятка два тяжёлых машин пёрли, как показалось Зимину, на одинокую «Варвару».

– Меньшов, оборотов не сбрасывать! Хватов, заряжай!

Танк выскочил на более – менее ровную площадку, содрогнулся от выстрела и с новой силой устремился вперёд.

Справа от «Варвары» проскочил танк комбрига. Ушёл вперёд. Зимин увидел, как с правого борта машина разорвался снаряд, но «тридцатьчетвёрка» продолжала упорно нестись на врага.

– Ты гляди… – Весело хмыкнул Зимин и тут же заорал. – Хватов, не спать!

Машина нырнула в овражек, снова выскочила на ровную местность. За это время, как отметил лейтенант, с правой стороны их успел обойти танк командира взвода. Вот он вырвался вперёд. И вдруг вспышка: вражеский снаряд пришёлся в левую сторону машины старшего лейтенанта Алтынбекова. Танк вздрогнул: сорвало гусеницу.

Зимин с силой тряхнул головой: что за наваждение? Он не помнил сна, но чувство было такое, будто с ним нечто подобное происходило раньше. Сейчас, мысленно сказал сам себе Зимин, танк не остановится, поползёт дальше. И точно, машина командира подразделения продолжила движение, оставляя за собой вдавленную в землю полоску металла.

Чертовщина какая-то… – уже вслух ругнулся Зимин, с силой протирая глаза грязной рукой.

– Что? – отозвался в переговорном устройстве Меньшов, но лейтенант не ответил ему.

Из-за машины Алтынбекова показался ранее невидимый для Зимина танк Ваньки Конюхова.

Сейчас он выстрелит в «тигр» и попадёт в топливные баки. – Подумал Зимин, и всё сбылось именно так. «Тигр» загорелся.

– Командир, – послышался голос Меньшова, – куда мне «Варьку» пристроить?

– «Тигр», видишь, горит? Давай в дымовую завесу.

– Понял!

«Варвара» на время спряталась от вражеских танков. Спустя минуту машина снова вырвалась на свежий простор. Первым же выстрелом Хватов, как говорил Меньшов, «прищучил» немецкого «тигрёнка».

– Молодца! – послышался выкрик водителя, но его тут же перебил Митюхин.

– Командир, правее глянь. Наша «тридцатьчетвёрка», только чего-то с немецким крестом.

Зимин чуть повернул башню вправо. Точно, «тридцатьчетвёрка». Наша, советская. А на башне, вместо звезды и номера, «паук». Что за хрень.

– Может, ловушка? – высказал мысль Митюхин. – Для приманки?

Зимин отметил, как башня советского танка с фашистским крестом на броне, стала поворачиваться в их сторону.

– Меньшов, в лобовую, на «четвёрку»!

– Щас стрелять будет! – Послышался крик Митюхина.

– Нефёдыч, – не своим голос заорал командир, – вперёд! В «лобовую» они все ссут! Топи на газ!

«Варвара» рванула с места и устремилась к танку. Там, видимо, не ожидали такого решения красного командира. А потому, не успели точно прицелиться.

Вражеский снаряд, по касательной, ударил в башню, срикошетил, ушёл в неизвестность. Внутри танка загудело, будто в колоколе.

– Твою мать… – В голос выматерился стрелок – радист. – Аж в башке отдалось…

– Хватов, в подбрюшину ему! – крикнул Зимин, но тот и сам знал, что делать. Едва первый снаряд ушёл в сторону «тридцатьчетвёрки», как Хватов тут же вогнал в орудие вторую «болванку», чуть сместил прицел и всадил снаряд «в бочину» «скурвившейся» машины. Из «тридцатьчетвёрки» повалил дым.

– Может, разберёмся с гансами? – выкрикнул Митюхин, но Зимин остановил его.

– Пусть пехота поработает. А то катаем их…

«Варвара» упрямо продолжала продвигаться вперёд.

А Зимина всё не отпускало чувство, будто всё, что с ним происходит сейчас, уже было раньше. Алтынбеков, Ванька Конюхов, снаряд в башню…. Было! Хоть тресни!

– Командир! – Послышался голос водителя. – Лейтенант Терёхин, впереди…

Зимин кинулся к обзорной щели. Действительно, прямо по курсу «Варвары» загорелась машина Федьки Терёхина. Меньшов начал, было, объезжать подбитый танк, как лейтенант увидел, что и машину Ильи Круглова, земляка Зимина, тоже подбили. Из неё повалил дым, однако, из самого танка, из башенного люка, никто не выполз.

Может, воспользовались брюхом? – мелькнула мысль в голове Зимина, и тут же пропала.

«Варвара» вздрогнула, чуть встряхнулась.

– В бочину попали, сволочи! – Раздался крик Меньшова. – Готовьтесь, я в реку. Если горим – тушите!

Машину ещё раз тряхнуло. После чего Зимин почувствовал, как танк наклонился, ухнул вниз.

– Брюхо не открывать! – Опомнился лейтенант. – Затопит! Митюхин, слышал? Митюхин?

– Командир, он без памяти. – Вырвался голос Меньшова. – Видно, башкой припечатало.

– Хватов, наверх! – Приказал лейтенант, сам бросился вниз. – Меньшов, глубоко сидим?

– По буксирный крюк.

– Открывай свой люк. Иди первым. Я подам Митюхина.

Меньшов, матерясь, откинул бронированную плиту, выполз наружу, принял бесчувственное тело стрелка. В тот же миг по броне застучали пули. Меньшов рванул Митюхина на себя, упал в воду.

– Лейтенант, – выставив голову из воды, изо всех сил заорал водитель, стараясь перекричать грохот боя, который царил вокруг, – стреляют!

Но Зимин и сам догадался, по чёткому звону, раздавшемуся внутри машины. Внутренность танка быстро заполнялась дымом. Значит, ждать, когда огонь прекратится, смысла нет. Через верхний люк выбраться не имелось никакой возможности: тот находился в зоне обстрела. Выход один: покинуть машину через люк водителя.

Зимин вставил диск в ППШ, сгруппировался (спасибо папе и маме, что получился такой маленький и щуплый), выставил ствол автомата в люк, дал веером очередь и тут же выбросил тело наружу, в речку. Запоздавшие пули прошли мимо цели, хлестнув по броне. Зимин даже не успел испугаться.

Речка, как ни странно, оказалась глубокой. И это у самого берега! Лейтенант никак не ожидал, что здесь такое дно. Автомат, силой своей тяжести, увлёк на глубину. Причём, той глубине, казалось, не было ни конца, ни края. Будто бездонная пропасть скрывалась над водами степной речушки.

Зимин, продолжая сжимать в правой руке автомат, вытянул левую руку, принялся искать дно. Но того под рукой не оказалось. С головы сорвался шлемофон, но лейтенанту было не до него. В груди запекло: первый признак недостатка кислорода. Нужно всплывать, подумал танкист и….

На этот раз никакой воронки не было. Просто в голове отразилась картина. Чёткая, до мелочей.

Он, Зимин, будто поплавок, выпрыгивает из воды. Глаза ищут, откуда будут стрелять, однако, цель не находят. С берега доносится голос Меньшова:

– Командир, сюда. Быстрее!

Зимин кидает тело в сторону берега, и во время: там, где он только что всплыл, проходит автоматная очередь. Но всё мимо. Только одна пуля ударяет в каблук сапога. Меньшов помогает выбраться на берег, тянет под прикрытие танка.

– Что с машиной? – Зимин, отплёвываясь, произносит первое, что приходит на ум.

– Порядок. Отобьём фрица, делов всего – ничего. – Тут же отозвается Меньшов, перезаряжая автомат. – Хват успел погасить пламя. Баки сорвало. Ерунда… Это поправимо…

– Что Митюхин? – Чуть ли не в ухо кричит водителю лейтенант, указывая на безжизненно лежащее тело.

Тот только машет рукой, в сторону воронки от снаряда, виднеющейся чуть выше, по склону берега.

– Лучше бы оставили внутри. Всего осколками посекло.

Откуда-то со стороны выныривает Хватов.

– Немец за бугром засел. Выше, шагах в десяти. Хрен даст залезть на танк. Что будем делать, командир? Патронов с гулькин нос осталось.

Но Зимин ответить не успевает. Со стороны поля доносится неприятный гул, и чей-то снаряд, чей, в данной ситуации понять невозможно, ударяет в основание башни. Мощный взрыв приподнимает тяжёлую, бронированную машину над землёй, с силой обрушивает её на песок.

Пыль оседает долго, очень долго. Лишь через какое-то время лейтенант видит результат происшедшего вновь как бы с высоты. Увиденное потрясает.