– Эй, Чалый! Серёга, слышь! – сзади шел механик с МТС Веня Кириченко, земляк. Тоже из Гомеля по путёвке занесло его сюда. Только Чалый  – русак чистый, а Веня – украинец. Но украинского языка почему-то не знал, за что его поначалу  и недолюбливали все украинцы, которые между собой только на своём языке разговаривали. Веню это никак не волновало, хотя свои безуспешно пытались разными способами научить его родной мове. Он почему-то артачился, за что и был в первые годы после приезда бит неоднократно. Чалый Серёга за него заступался не раз. Морды некоторым придуркам поквасил прилично. Помогало, но на недолго. Ещё раза три Веня ловил фингалы от земляков. Но Чалый всё же силой своей повлиял, видно, на земляков. Неожиданно  вдруг утихло всё, утряслось как-то. Парнем Веня  оказался добрым и механиком отменным. Отношения с братьями -украинцами наладились с помощью самогона и анекдотов смешных, особенно политических, которыми Веня дня на три беспрерывных рассказов где-то нагрузился ещё до целины.

– Я чего тебе хочу сказать, Серёга… В трактор твой вчера вечером лазила какая-то падла. Это когда меня директор совхозный со списком нужных на комбайны запчастей вызывал. Я там час гнил, пока он разбирался. А перед уходом домой мы с помощником обходили все машины. Два фонаря хороших взяли и весь парк отсмотрели. Так вот с твоего трактора какая то тварь свинтила основу под навесное оборудование. Плуги от него открутили, пневмошланги отсоединили, не порезали. А основу сдёрнули. Так что, день у тебя сегодня домашний. Я тебе основу другую дам. Но ставить и регулировать сам будешь. На мне сегодня два комбайна висят. У одного движок не заводится, другому надо шнек выправить. Цепанул землю, да погнул сильно.

– Во, бляха-Натаха, суки какие! У своих тырят! – Чалый Сергей психанул и от злости сапогом метнул вперед здоровенный кусок грязи. Кусок на полметра не долетел до Зинки Гречко, заправщицы топливом на нефтепункте МТСовском, но брызгами мутными всё же приголубил её прорезиненный плащ.

– Вот ты у меня, Серёга, теперь заправишься! – обернулась Зинка и попыталась стряхнуть брызги хотя бы снизу. – Я тебе соляры вот с этой грязью намешаю и паши потом, выбивайся в передовики!

Все, кто шел рядом с ней, засмеялись и  плащ очистили носовыми платками.

– Не, ну это ж надо совсем страх потерять! – продолжал психовать Чалый. – Тракторов с навесными хреновинами всего одиннадцать в совхозе. Только пьяный вусмерть мог скрутить. Другой бы допёр, что найдут.

– Двенадцать, – уточнил Веня. – Барановичу поставили весной. Начальник МТС лично приказал. Но у Барановича новый трактор был. В феврале пригнали. Там основа заводская стояла. За посевную не мог он её изуродовать. Думай теперь.

– А кто у нас трактора на ночь дома ставит? – стал догадываться Чалый Серёга.

– Лазарев и Попович, – Венечка постучал себя по лбу. – Вот я тупырь! Вчера днём Лазарев не работал почему-то. Торчал на МТС с обеда. Вмазанный был – аж качало его. Шкив приводной у меня выпрашивал. А на хрена он ему? Трактор-то на ходу. Движок крутится. Да и знает он, что приводных нет у меня. Я в каптёрке по телефону громко орал на завскладом кустанайского, что он не всё выдал Мишке Шутову по списку. А пятеро наших в это время на скамейке возле двери курили. И Лазарев сидел. Сейчас ещё дома, сто процентов. Похмел должно быть дикий имеет. Поправляется, небось.

Чалый развернулся и, широко раскидывая ноги на скользкой земле, рванул к Лазареву. Прибежал вовремя. Генка уже заглотил пару стаканов и обувался в сапоги. Собирался ехать в поле. Чалый Серёга здороваться повременил. Обошел трактор вокруг. Плуга на нём не было. Основы тоже. Не обращая внимания на улыбающегося Генку, Чалый открыл левую дверь ДТ – 54. Сиденья вообще не было. Вместо него, уперевшись «рогами» в панель переднюю, стояла на двух толстых плоскостях крепёжная основа. Болты и гайки от неё лежали между этими плоскостями на тряпке.

– Дык  это…– Генка с открытым ртом постоял несколько секунд, осмысливая ситуацию: – Срезало у меня болты на пахоте, крепеж и плуги отвалились. А я, дурак, назад к плугам сдал. И крепёжку-то помял совсем. Ну, думаю, налажу завтра, а пока займу на время у кого-нито. Вот…

После этих слов он судорожно стал загребать по глине жидкой ногами. Чтобы смыться успеть. Но не успел. Серёга Чалый оттолкнулся от гусеницы и сразу же оказался напротив Лазарева. Дал ему поддых, не сильно, но правильно. Генка скорчился и Чалый воткнул его, согнутого, лицом в жижу и придавил на минуту за шею.

– Был бы ты гадом, Лазарев, я бы тебя уделал по полной. Потому, что воровать – это сучье занятие, позорное. У чужих тыришь, у своих – всё один хрен. Любой вор – дешевка.  Дешевле коробки спичек. – Чалый Серёга убрал руку с шеи и Генка перевернулся на спину, кашляя и выплёвывая грязь. – Но ты просто мозги пропил, а потому дураком стал. Я ж тебя помню с пятьдесят седьмого. Человеком же был. Пацанов наших на гитаре учил играть. Волейбольную команду собрал. Десять совхозов мы тогда обыграли. Эх, Генаха, мля!

Чалый забрал из кабины болты, гайки, основу крепёжную, закинул её на спину и пошел на МТС. День рабочий накрылся. Семь рублей – мимо кармана.

– Ну, да и ладно, – решил Серёга. – Нагоню завтра. Там и надо-то тринадцать гектаров поднять. Сделаем.

Утро взлетело над степью лёгкое, ясное. Носились птицы всякие низко над стернёй, зависали на мгновение и планировали на россыпи зерна. Его много было, оставленного. Рай для птичек, мышей-полёвок, сусликов и сурков. Земля прогревалась под ясным, ещё не прохладным солнцем, и от неё вверх поднимался синеватый, приятный глазу дрожащий в медленно бегущем без ветра воздухе, пахнущий соломой пар. Олег Николаев тридцатисемилетний бывший комсомолец из Ярославля, шоферивший на родине после армии, как и многие городские парни и девчонки, увидел в призыве государственном – ехать поднимать целину – и романтическое, и героическое, даже исключительное для процветания страны великое дело и пошел в горком комсомола за путёвкой.

  В Кустанае на курсах переучился на комбайнера,  первые три года вкалывал как безумный, почти без отдыха, устанавливал рекорды по уборке напрямую, с подкосом и обмолотом. Машины под его бункер подъезжать не успевали. Фотография Олежки Николаева и на совхозной Доске Почета висела, и на районной, а на областном слёте целинников  подарили часы с гравировкой «Ударнику коммунистического труда», Почетную грамоту дали от обкома комсомола и путёвку в Пятигорск, в профилакторий для тружеников сельского хозяйства. Он, правда, не поехал. Дел в совхозе по горло было. Да и женился он здесь хоть и поздновато, в тридцать лет, зато на молодой красавице Оле Воропаевой из Мурманска, которой только-только пробило двадцать. И всё им в первые целинные годы нравилось. И жить вместе, и пацана растить, и любить целину, верить в то, что твой труд не просто нужен стране, а  обеспечивает её славу и процветание вместе с трудом таких же чокнутых, вкалывающих не за рубли, а за идею. А лет через пять всё исчезло. Как и не было этой радости оттого, что ты тоже причастен к великому делу. Сын вырос до восьми лет. Учился в плохой совхозной школе, где две молоденьких девчушки после кустанайского педучилища преподавали все предметы и маленьким, и большим. Жена сидела в отделе кадров и работы у неё не было никакой. Кадры не менялись. Не приезжали новенькие, медленно спивались и регулярно вымирали разными способами старенькие. Вот их она и снимала с учета. Оля глупела на глазах,  дома несла всякую чушь, которую они вместе с четырьмя тётками из отдела месили целыми днями.

– Сядь сюда и смотри на меня!– торжественно говорила она иногда Олегу. – Я прочту тебе мои новые стихи. Думаю послать их в областную газету. А потом выпущу книжку в областном издательстве. Стихи был примерно такие, причем почти все похожие:

Хорошо мне жить на целине.

Здесь любимый повстречался мне.

Здесь земля цветёт и хлеб растёт.

Целиной годится весь народ.

Ну и далее в том же духе. Страниц на пять тетрадных. Олег Николаев думал так:

– Да и хрен бы с ним, что она в свои двадцать восемь изводит бумагу на  такие детсадовские откровения. Другие вон сделали на хате у одной девахи воронежской то ли церковь, то ли молельный дом. Ходят туда вечерами, лбами бьются об пол, а весь дом в каких-то иконах, купленных на барахолке в городе, да книжки повсюду разложены непонятные. «Бог – есть любовь», «Как воплотить в себе дух Господен». И так далее. Он заходил один раз туда с дружком, который ему и предложил.

– Глянем давай. Чегой-то наши девки мутят там. Моя туда ходит. Так за полгода превратилась в старуху. Платок даже ночью не снимает. А между грудями у неё на веревке висит дощечка с какой-то постной рожей и подпись внизу: « Кто не свят, тот будет проклят».

Ну, пошли они. Прорвались в хату с трудом. Девки их задрали вопросами про то, не проклянуть ли они припёрлись царствие небесное и милость божью. Мужики постояли у порога минут двадцать, одурели от запаха едкого каких- то тонких черных палочек, не похожих на свечи, да от унылого монотонного пения всех, кто стоял на коленках и регулярно опускал лоб к полу, не прекращая петь какие-то молитвы. А, может, и не молитвы это были. Не поняли Олежка с дружком и ушли, озадаченные.

Задумался в одиночестве посреди бескрайнего поля хлебного Олег Николаев.

Немного времени ушло на забытьё. Очнулся он от звонка под рукой. Звонок сигналил, что бункер он намолотил полный. До краёв. Ссыпать надо зерно.

Глянул назад – грузовика нет ни рядом, ни вдали. Заглушил движок. Размялся. Огляделся. Справа, километрах в трёх, комбайн киевского парня Толяна Кравчука, противного, жадного, злого, любителя хорошо выпить и охмурить девок незамужних, да и замужних из семьи выдернуть, его комбайн сыпал из бункера по транспортёру зерно в ЗИЛ-157 с прицепом. Это была машина бригадира шоферов немца Вайсмана с Поволжья. У всех бригадиров имелись рации для связи с конторой и МТС.

Спрыгнул Николаев Олег с мостика своего и пошел быстро к машине. Вайсман уже в прицеп начал сыпать и Олежка побежал, чтобы успеть. Успел.

Было уже два часа пополудни. Он связался с МТС, с директором, сказал, что свой простой запишет на счёт диспетчера и бригады шоферов.

– Так  мы тебя просто потеряли, – заорал директор трескучим голосом. – Ты где? Какая клетка?

– Сорок вторая. Через час не будет машины, директору совхоза кидаю рапорт, что вы не работаете ни хрена а только делу вредите.

Он отключился, передал Вайсману рацию, выпил стакан самогона, поднесенного помощником Кравчука  Витькой Шумиловым, съел кусочек сала, поблагодарил и пошел к себе. Ждать.

– А чего ты, Женька, косишь да подбираешь вместо Кравчука? – спросил он на ходу.

– Да он попросил просто. Дела, говорит, срочные, неотложные появились.– Женька зевнул и потянулся. Устал, значит.

Машина пришла через два часа. За рулём сидел друг его лучший –  Валентин Савостьянов из Тулы. Тут подружились. Можно сказать, побратались даже. Надёжнее и честнее человека Олег Николаев так и не нашел на целине кроме него.

Загрузил он Валентина. Полог вместе натянули. Проверили, нет ли щелей и Валя Савостьянов дал газу и тяжело тронулся с продавленного места. Потом остановился и подошел к Олегу.

– Это самое, братан. Ты успокойся сейчас. Успокоился? Я тебе одну вещь скажу. Не бесись только, хорошо?

– Ну, давай, чего нудишь?! – Николаев Олег сделал очень спокойное лицо и глаза опустил.

– Кравчук Толян дома у тебя был, козёл. Витёк Спицин и Серёга Чалый видели и мне передали. Потом они вдвоем вышли, сели в «москвич» толяновский и уехали как будто за совхоз. На трассу вроде. А мужики постояли ещё маленько и засекли, что «москвич» круг сделал  и потом краем по-над домами подрулили к дому Кравчука. Он машину в гараж загнал и они с Олей твоей пошли прямо в хату к нему. Было это три часа назад.

– Ё!!! – присел, схватившись за голову Олежка Николаев. – Так что ж вы раньше…а? Не знали – где я… Ну, сука! Давай, погнали! Прыгай за руль, мля! Чего застыл как снеговик! Я их, мля, обоих сейчас!!! Давай, бегом за руль. Ну, твари !!

Это были последние слова, которые услышала степь и недокошенное поле хлебное, птицы, объевшиеся зерном и торчащие как пеньки суслики. Машина,  натужно набирая скорость, вырвалась со стерни на глубокую, ровную колею и как по рельсам понеслась в совхоз, отбрасывая назад облака выхлопа, чёрного, зловещего. Точно такой же угар был и в голове Николаева Олежки. Он мешал ему думать  и мыслить. Потому, что весь мозг и всё существо его в тот момент были заполнены одной единственной фразой.

– Ну, конец вам, стервецы!

Валя Савостьянов чуял нутром эту фразу и, филигранно управляясь с рулем, одобрительно кивал головой. До совхоза оставался час езды, а потом всего пять минут до расправы.

Глава вторая

Имена и фамилии, некоторые названия населённых пунктов изменены автором.

***

Шел большой мужик в светлом тулупе и норковой шапке по октябрьскому утреннему холодку, ещё не хлебнувшему хоть и малого, но всё же тепла от солнца. Шел он вразвалку по лысому лесу, который без особого желания разделся догола перед наглой зимой, уже собирающейся накатиться на всё в степи и по новой, черт знает в какой уже раз, испытать на живучесть и людей, и зверей, да деревья с птицами. Им, бедолагам с крыльями, кроме как на деревьях и пережить-то зиму больше места не имелось. Сейчас, с утра, они сидели на верхних ветках и солнце потому отлавливали первыми. И от ранних, слабо греющих лучей  всё равно радостно им было. Оттого пели они каждая свою песню  как пьяные бабы на деревенской свадьбе. Бестолково, невпопад, заливисто и во всю глотку.

Мужик разглядывал птиц, трогал кору на березах, оглядывал старые стволы и отрывал с северной стороны кусочки мха потемневшего. Он нюхал их, разминая пальцами и, отбрасывая мох в сторону на яркие пока красно-фиолетовые осиновые и бледно желтые листья берёзовые, делал вслух замечания природе.

– Это ты напрасно, декабрь, снег несешь на ветрах. Сыпал бы мягонько да крупными хлопьями. И холодок за тридцать не нужон нам враз после дождей осенних. Озимые мне пугнёшь, а то и сгубишь. А я накидал их гектаров сто. Потому – сволочь ты, а не младший брат придурка февраля.

Рассвет уже выполз целиком и повис над холодной землёй. Да так неохотно, будто заставлял его кто. Даже пар душистый не выдавил из гиблых листьев, хотя хранят они его долго, пока не закоченеют под сухим и злым бесснежным морозом. Мужик подхватил из-под ног горсть листьев,

  понюхал их тоже и без радости головой покачал, скривился.

– Ну, не впервой нам, умным девкам, замуж выскакивать… И этого муженька обдурим. И старшенького.

Под муженьками он имел в виду и январь, и февраль, которые здесь, в степи, так буянили, словно безмозглые мужички дома по пьяне жизнь корёжили родне – радостно и с удовольствием. Он остановился на краю лесочка перед маленьким лугом с полёгшей травой, опёрся плечом о березу, закурил, ещё раз поглядел на небо, поддерживая дорогую и редкую шапку свою из норки сшитую, выдохнул как прыгун в длину перед разбегом и уже одной ногой  шагнул в сторону недалёкой дороги, по которой все ездят в город. Но притормозил его шорох справа. Не зверь это шевелился в кустах. Зверь, даже маленький, он шумный в чащобе. Он кусты преградой не признаёт. А вот человек инстинктивно перемещает себя сквозь  любые препятствия с осторожностью. Это только говорят так: «природа-мать». А она иногда человечка невзначай в такой рог завернёт, что бараны да джейраны треснут от зависти. Она мать, конечно, наша, но строгая. Поэтому мы с природой-мамой особо не расслабляемся. Её бережем, как получится, а себя в природе храним аккуратно и бережно.

Пригляделся мужик в белом тулупе. Минуты три вглядывался. После чего вышел на лужок и команду отдал:

-А ну ко мне мухой! Савостин, Макушев, бегом, мать вашу!

Кусты раздвинулись и вылетели из них точно вычисленные Макушев с Савостиным. Механизаторы. Подбежали и вытянулись перед мужиком  как рядовые перед маршалом. Так натянулись, что чуть звон не пошел от них как от струн балалайки.

– Сюда притащить всё, что в кустах, – тихо сказал директор совхоза  «Альбатрос» Дутов Федор Иваныч. Царь, бог, папа родимый для всех совхозных десяти тысяч душ и меч-кладенец. Ну, по ситуации, конечно.

Через три минуты у его ног лежали фары от трактора «Беларусь», тяги рулевые, наконечники и новое сиденье от того же трактора.

– Ну!– повторил ещё тише Федор Иваныч Дутов и расколол взглядом обоих напополам. В таком виде они улетели в кусты повторно и вернулись, прогнутые в спинах тяжестью задней оси.

– Кому? – спросил директор почти шепотом.

– Корчагинским, бляха! – поник головой Макушев.

– Уболтали по пьяне, суки! – трагически всхлипнул Савостин и высморкался в рукав телогрейки. – Слово держим. Так выходит. У них-то нету. А у нас десять комплектов второй год лежат.

– Приедут когда и на чём? – Дутов Федор Иваныч потрогал ось и вытер масло о траву.

– В восемь, – Макушев стал быстро растирать онемевшие бледные щёки.

– Отвезёте на их машине всё обратно на склад. – Директор потянулся и глянул влево. На дорогу. – Деньги получили? Сдадите в кассу. На складе пусть посчитают, сколько вот это стоит по госцене и сдачу бухгалтерия пусть отдаст корчагинским. И нехай они забирают всё и хиляют домой, оборванцы.

– А мы чего? А нам куда? – с дрожью в голосе и в коленях вымолвил Савостин.

– Вы скажете бухгалтеру, чтобы она с вас высчитала из зарплат за ноябрь столько, сколько вы у корчагинцев взяли. Проверять не буду.

– Спасибо, дядя Федя! – воскликнул Макушев за двоих.

– Вы золотой человек! Всем расскажем. Хотя все и так знают! – ещё более патетически вскрикнул Савостин.

Но директор Дутов Федор Иванович уже шел к дороге, по которой катилась его «Волга М-21». За ним. Он до дороги всегда пешком ходил. Семь километров. Разминался, отдыхал. А щофер рассчитывал время и в нужный момент его перехватывал. Такая «Волга» только у него в здешних краях была.

Чёрная как антрацит и блестящая. С вставками где положено из нержавейки. Из Тулы, с родины прислали ему друзья из прошлого – обкомовцы. Они же и договорились с Москвой, с самым верхом, чтобы его из заведующих орготделом послали на целину директором совхоза. Москва его в роли этой полюбила, ничем его не обижала, помогала всем, чем надо было. Он друзей и сам не забывал. И посылки слал достойные, и в гости возил на охоту с рыбалкой. Да в баньку собственную, человек на двадцать срубленную. С шашлыком, коньячком и девятью девчушками, которые в совхозе не числились. А работали у него на участке в два гектара цветоводами и работницами теплиц. Летом за яблонями, сливами и грушами ухаживали, да в доме деревянном, десятикомнатном и двухэтажном порядок стерегли. Земли чёрной он привез в шестьдесят втором из Тульской области целый эшелон. Грузовики её за две недели с горем пополам перетаскали в совхоз. Зато потом всё росло у него в степном зазеркалье как в Туле родимой. От того и не мучила его ностальгия так, как многих, имеющих в память о родных местах кто ложку деревянную, кто гармошку или старые фотокарточки, где мама с отцом  ещё молодые и красивые.

– Здоров, Ванёк! – пожал он руку шоферу.– Едем сперва в Управление, потом в обком, потом к Юрке Быкову. Водки с ним обещал хлебнуть. Домой поедем часов в девять. Поздно вернёмся.

– Да кого я этим  удивлю и взволную? – засмеялся шофёр Ванёк.