Когда в осенний солнечный день 1958 года мой бывший институтский сокурсник Аркадий Звонков заглянул в светлую комнату новой проблемной лаборатории кафедры М-5, где я мудрил над устройством бомбового замка, мог ли я подумать, что с этого момента моя жизнь коренным образом изменится и для меня откроется вдруг полоса ракетной техники?
Аркадий рассказал удивительные вещи. В Лихоборах, на окраине Москвы в бывшем РНИИ создаётся новый коллектив и формирует его с новыми задачами профессор Физтеха Борис Раушенбах. «Группа молодая, – рассказывал Аркадий, – никому нет и тридцати, только Раушенбаху за сорок».
Имя Раушенбаха не было ещё на слуху. Это теперь его сравнивают чуть ли не с Леонардо да Винчи. А полвека назад, в далёкие пятидесятые он был известен лишь узкому кругу лиц, как специалист по вибрационному горению. Причём не с позиций химии, а по части колебательных процессов в камерах реактивных двигателей. Аспирант с редкой фамилией Токарь разрабатывал тогда собственную исследовательскую жилу и не был лишён гена предпринимательства.
Когда в дни моего грядущего перехода я назвал имя Раушенбаха моему тогдашнему шефу – заведующему засекреченной кафедры МВТУ Ивану Дмитриевичу Федотову – маленькому человечку с большими претензиями к науке, сжигаемому страстью величайшего открытия, – он только поморщился. А случившийся рядом Кирилл Петрович Станюкович, осведомлённый и непредсказуемый, заметил, что волновавшие всех тогда космические ракеты созданы вовсе не в НИИ-1.
Через короткое время я отправился в Лихоборы, в Химки, и были первые «подзаборные» встречи. Большеголовый Дима Князев, прислонившись спиной к забору, огораживающему НИИ-1, говорил, пожимая плечами, как заказывая клапана известной авиационной фирме Воронина, они попросили для экономии веса совсем убрать разъёмы. «И тогда, – рассказывал Дима, – они с уважением посмотрели на нас».
Раушенбаха я встретил впервые в отделе кадров. В комнату, где занималась моим оформлением молодая и красивая кадровичка в модельном платье Нина Ильинична Парамонова вошёл франтоватый красивый мужчина в щегольской шляпе и светлом плаще.
– Это к вам, Борис Викторович, – кивнув в мою сторону, сказала она ему.
Вся сцена выглядела изысканно кинематографично. Раушенбах в шикарной шляпе и одетая как фотомодель кадровичка. Раушенбах вежливо поинтересовался: откуда я? И когда я ответил, он взявшись за голову сказал: И кого у нас только нет.
В отделе кадров меня оформили быстро и чётко. Удивительная чёткость, вежливость и даже лёгкая необязательность (все делалось легко и мимоходом), красивые люди вместо обычных анкет и скучных «бумажных крыс» кадровиков – действовали безотказно, вводя поступающих в запредельный мир.
Затем было знакомство с отделом. В кабинете начальника лаборатории Осминина рассказывая у доски, упоминали Токаря: мол то-то и то-то придумал Токарь. Фамилия Токарь звучала названием профессии. И я подумал, что речь идёт о каком-то токаре, заводском рационализаторе. Через несколько дней я встретился с Евгением Токарем «лицом к лицу». В углу комнаты, накинув на плечи потёртую кожаную куртку, сидел молодой лысеющий человек. Лицо его и голова были замотаны шарфом. Так он отгораживался от отдельского шума и суеты. И казалось, как в фильме о человеке-невидимке, вот-вот он начнёт разматывать шарф с головы и окажется, что под шарфом ничего нет.
Помню, он, наставляя меня, как новичка, говорил, что исполнительные органы космических систем ориентации могут быть совсем не традиционными, и возможно двигатели совсем не нужны, а взрывающиеся капли горючего и окислителя в пустоте и сформируют необходимый толчок. Я вполуха слушал Токаря. Мы тогда были молоды и самонадеянны, не ценили чужих советов, полагаясь на собственный здравый смысл. Меня поразило иное. В разговоре Токарь теребил ковбойку, порванную на локтях. «Что с того, – подумал я тогда, – разорвалась рубашка. С кем только такого не бывает, дома он её обязательно зашьёт.» Однако и в последующие дни он был в ковбойке, порванной на локтях. И со стороны казалось странным, что он этого не замечает или просто этим пренебрёг.
В мой первый день в НИИ-1 мы стояли группой в коридоре перед дверью знаменитой теперь для меня 39-ой комнаты у окна, выходящего на цеха КБ Боднарюка. Из соседней двери напротив вышел мужчина со знакомым лицом и не глядя пошёл напротив, в туалет.
– Келдыш? – ахнул я, не веря своим глазам.
– Да, – спокойно подтвердил Виктор Легостаев, – академик пописать пошёл.
Комната номер 39 на втором этаже главного административного корпуса была через стенку от кабинета тогдашнего научного руководителя НИИ-1 академика Мстислава Всеволодовича Келдыша, без пяти минут Президента Академии наук страны, и когда в комнате особенно шумели, академик стучал в стенку ногой.
Возглавляли НИИ-1 в те времена два человека – Келдыш и Лихушин. Посетитель сначала попадал в их общую приёмную, и уже там он сортировался секретарями: к Валентину Яковлевичу Лихушину – директору, заведывающему как бы хозяйственным телом института, или к Келдышу, считавшемуся его творческой головой.
В комнате 39 присутствовало «птичье» начало, здесь трудились три техника – Галки: Галка Кондрашина, Галка Сасрова и Галка Бригида и инженер с редкой фамилией Ворон. Остальные лишь изредка заглядывали сюда. Комната была уставлена кульманами. Столы стояли лишь по периметру стен. Их было мало. В отделе столы имели лишь только начальники, за что их за глаза звали «столоначальниками».
На стене подобно холсту с похлёбкой в каморке папы Карло висела огромная карта Союза. В подбрюшье её, в районе целинных земель Казахстана был от руки нарисован треугольник и написано «Здесь был Леваков». В комнату заходили по случаю. В один из первых моих здешних дней здесь поздравляли с Днём рождения красивую Валю Голованову. Ей подарили исписанные готикой изящные томики стихов, намекая на то, что её тинейджерские годы прошли в Германии в группе оккупационных войск, где тогда служил её отец – генерал Алексей Журавлёв.
Лихоборы. Должно быть было это когда-то отчаянным местом в окрестностях Москвы. Сюда на северо – восток столицы подошёл в тридцатые годы канал имени Москвы. И здесь тогда же по инициативе маршала Тухачевского был организован Ракетный научно-исследовательский институт. Королёв и Глушко, убедившие маршала в его создании, работали в нём до своих арестов 38-го года. В послевоенном 1946 году на посту руководителя института генерала Болховитинова сменил 35-летний Мстислав Всеволодович Келдыш, только что избранный академиком.
В отличии от остальных у Келдыша была по тем временам благополучная судьба. Он был выходцем из авиации, из ЦАГИ, который возглавлял ещё при нём С. А. Чаплыгин. Представителем той славной российской школы математиков-механиков, родоначальником которой стал Николай Егорович Жуковский, совмещавших высокую теорию с конкретными практическими выводами. Сам Келдыш стал особенно известным после истории с передним самолётным колесом «шимми», его устойчивостью при посадке самолётов.
В ноябре 1946-го Келдыша избирают академиком, а на следующий день назначают начальником Реактивного института (НИИ-1) вместо Болховитинова. В пятидесятые годы он становится его научным руководителем и возглавляет институт вместе с его директором В. Я. Лихушиным. С мая 1954-го он научный руководитель всех работ по межконтинентальной крылатой ракете. Ракета, имевшая характеристики, превосходящие американскую крылатую ракету «Навахо», начала летать в 1960-ом году, совершая перелёты Владимировка – Камчатка.
Крылатая ракета коварного свойства. Она способна подкрадываться к противнику. Из-за низкого потолка полёта она внезапно появляется из-за горизонта, «как снег на голову», затрудняя противодействие. Для боевых ракет это было важное свойство, однако в соревновании видов ракет по темпам развития победила межконтинентальная баллистическая. Ограниченность средств субсидирования заставила выбирать, и выбор был предопределён.
Лаборатория Осминина занималась в институте крылатыми ракетами. Не избежал общей участи и Раушенбах, хотя по его признанию отчёты, подготовленные им в соавторстве, отправлялись на полку. Кирилл Станюкович был прав, отзываясь о НИИ-1. Все это чувствовали, и в первую очередь Раушенбах. Он видел, что русло основных ракетных событий проходит в стороне от НИИ. Он был знаком с М. К. Тихонравовым, и конкретные космические проектные сведения, определившие его будущую стезю, были получены им, можно сказать, по знакомству. Раушенбаху хотелось применить свои уникальные управленческие знания. И у Тихонравова, всерьёз одержимого спутниковой тематикой, «косметикой», как шутя называл её Королёв, он получил исходные проектные данные.
Управление космическими аппаратами не укладывалось в тогдашнюю институтскую тематику. Но Келдыш был необычным руководителем. У него хватило ума поддержать возникшую инициативу. Когда Раушенбах заговорил с ним о космическом кораблевождении и попросил разрешения заняться управлением движения ещё не существующих космических аппаратов, тот только спросил, что нужно для этого? Раушенбаху ничего не требовалось. У него был один физтеховский аспирант, с которым он и начал свои исследования.
Токарь казался всем – «комсомольцем, спортсменом и просто красавцем». Он был пловец, крайне самостоятелен, о его деловой хватке и предприимчивости свидетельствовал редкий по тем временам «Москвич», припаркованный под окнами физтеховского общежития в Долгопрудном, приобретённый им на доходы от репетиторства.
Тандем руководителя с аспирантом был самодостаточным. Из тематического зародыша выросло исследование. Конечно, могучие управленческие фирмы, съевшие, как говорится, собаку на этом деле и занимавшиеся управлением военных ракет, сделали бы эту работу солидней. У них был свой подход. Они решили бы задачу космического управления с помощью инерциальных и прочих платформ, что послужило бы созданию новой отрасли. Однако простое решение экономило время и средства и походило на приключение. В частном случае побеждал тот, кто брался за ограниченную задачу. Ведь ясно, как божий свет, например, что Давид не ровня Голиафу, но в поединке важен конечный итог.
Раушенбах получил «добро» Келдыша на эту деятельность, и дело пошло. В 3-ем отделе Раушенбаха в 1958 году уже было несколько десятков человек.
Собирались они с разных концов Москвы. До метро «Войковская» и дальше на трамвае до трамвайного круга, через пешеходный мост, а потом вдоль глухого забора, где была выемка стоянки редких по тем временам машин и проходная. Вспоминаю трогательную пару дипломников Физтеха: будущего вице-президента королёвского КБ Володю Бранца за ручку с его будущей женой. Впрочем, он уже ходил и не через такие мосты. Например, по вантам Крымского моста, после чего стало ясно, что его ничем невозможно испугать.
Руководство страны в те годы выглядело демократично. Сын известного тогда человека Андрея Андреевича Андреева, члена Президиума Верховного Совета, приезжал на работу в НИИ-1 на велосипеде, который затем водружал над забором, рядом с проходной.
На стоянке стояли редкие машины. Машины имели немногие. Например, Раушенбах, которого за глаза в отделе называли инициалами БэВэ, и только что поступивший в НИИ Евгений Башкин.
Миновав проходную шли затем мимо 5-ой лаборатории (там прежде работал Раушенбах) к Г-образному главному зданию. В таких обшарпанных с виду зданиях и творилась история. Когда потом, несколько лет спустя отдел перевели в Подлипки, к Королёву, то главным на Второй территории оказалось подобное грабинское здание. И в Лихоборах и в Подлипках парадный остеклённый угловой вход в здание был закрыт. (В нём перекуривали редкие курильщики). А основным был вход тоже в углу, но с внутренней стороны. По лестнице поднимались одни на второй этаж, рядом с Келдышем, другие на третий и расходились по комнатам шестой лаборатории.
Утро начиналось с будничного. За входной дверью с шифрованным замком перевешивали табельные номерки с «Ухода» на «Приход» под бдительным наблюдением табельщицы Е. Тыркиной. («Затюкана, затыркана Екатерина Тыркина», – писалось в стенной газете). И расходились по комнатам.
Сидеть приходилось, где придётся. В первой комнате напротив табельной доски сидели Жора Созыкин и Саша Люксембург и висели отдельские «Скрижали». Налево был кабинет Осминина, начальника лаборатории, которым пользовался Раушенбах, принимая гостей, потому что ни своего кабинета, ни даже стола у него не было. И заходя в рабочие комнаты, он просто садился на край случайного стола, не снимая плаща и шляпы. Многое делалось мимоходом в эти дни.
Прямо по коридору дверь вела в огромный светлый зал, где трудились идеологи крылатой ракеты, и люди Раушенбаха были здесь редкими вкраплениями: двигателист Миша Тюлькин, Лариса Комарова, с лёгкой руки Токаря занимавшаяся управляющим маховиком, входящим пока ещё в разряд перспективных разработок. Здесь же, выделяясь пока только ярко-синим мастерским костюмчиком, корпел над диссертацией её будущий муж, известный в последствии космонавт Алексей Елисеев – создатель советской системы управления космическими полётами, а пока просто аспирант, лишь в мечтах тяготевший к раушенбаховской тематике.
«Расширяемся при постоянном объёме», – шутили отдельские остряки. Сидели тогда, где придётся, даже в крохотном кабинетике Валькова – зама Осминина. Зам был очень недоволен соседством и постоянно сетовал на то, что бесцеремонные теоретики оставляют яркие иностранные журналы на столах, смущая строгих вальковских посетителей.
Утро, как правило, начиналось импровизированными летучками. У широкого подоконника окна с видом на КБ Боднарюка возле 39-ой комнаты обменивались свежими сведениями. Любой пятачок мог тогда стать местом обсуждения. Использовался и шумящий зал машины «Стрела». Таких машин в стране пока были считанные единицы. Напоминала она огромное диспетчерское табло, шумевшее как водопад.
О проекте
О подписке