«Мои люди сейчас с Осамом и клиентом, – ожил Король Пик. – Михи твой говорит, что согласен, только если он сможет посмотреть все пушки сам, причем сегодня. Потом он куда-то уезжает с предками. Твой ответ? Или я отпускаю парней, дальше сама».

Пальцы начинают судорожно набирать.

«Он получит свой магазин пушек. Пусть приходит в девять вечера в арку перед “Туннелем”. Его проведут».

«Понял. Но лучше тебе найти другое место для сделки».

Несовершеннолетних приводить нельзя – это правило, установленное Мельхиором. Слово владельца клуба – больше, чем закон. Но нет другой возможности украсть эту детину. С маленькими никогда не требовалась физическая сила, они шли сами. В этом трюк, в этом мой дар. Только когда мы достигали места, установленного заказчиком, я прижимала к их лицу тряпку с хлороформом, и они проваливались в волшебный сон. Это происходило в салонах автомобилей, предоставленных Шимицу, изредка в подворотнях. Босс против бэкапа в виде костоломов, они привлекают слишком много внимания.

Все я делала одна. Ловкость рук, и никакого мошенничества.

Можно попросить мадам Шимицу прислать одного костолома в клуб, это безопасно. Но на детях запрещено оставлять следы физического насилия.

«Они должны быть безупречными. Как несорванные цветы. Любой синяк… любая царапина… может испортить дело. Слышишь, Санда? Ты имеешь право только усыпить их, как бабочек».

Но Михи уезжал, а срок выходил. Или сегодня, или я получу очередную пощечину, след от которой, боюсь, уже не смою.

Начиналась грубая импровизация.

И новая череда сообщений.

Пушечный дилер отказался сразу.

«С хрена ли мне тащить несколько стволов? Ты представляешь, какой это риск? Если заказчик сам не знает, чего хочет, – мы ему ничего не продадим. Такой долбанутый клиент может подставить всех».

Я ожидала этот ответ, он был разумен в нашем бизнесе.

Сложно подкрасться к здоровяку с хлороформовой тряпкой. Если учесть, что его не будет отвлекать дилер пушками, то я и за торговца, и за себя.

* * *

Вертекс предоставил один из худших даркрумов^[4] – без доступа к вентиляционной системе всего клуба. Из-за духоты это наименее популярная комната, а мы все-таки расположены в бункере. Впрочем, тем, кто ищет уединения, на такое плевать.

– Не пускай сюда никого, – велю я, осматривая решетку на дверном окне.

– Да никого и не будет, – нервно хихикает он. – Мы сегодня закрыты. Только в кабинетах встретится пара дилеров, но это в другом конце клуба.

Больше он ничего не спрашивает, то ли из деликатности, то ли из страха. Я готовлю комнату для Михи. Лишь бы он не сорвался в последний момент. Было ощущение, что он на самом деле трусоват, а еще у этих подростков семь пятниц на неделе.

Мои действия машинальные, но за ними крошатся нервы. План дерьмовый и рискованный. Михи может прийти не один. Он может сказать кому-то, куда идет, хотя Осам пригрозил, что если будет трепаться, то ему крышка. Но если верить тому однокласснику, этому выродку никто не указ. Правило мадам Шимицу – никаких хлебных крошек. Ничто не должно вести по следам тех, кого мы забираем.

Я сразу предупредила ее, что у меня нет выбора и я жду Михи в «Туннеле».

«Перед Мельхиором, если что-то случится, будешь сама отчитываться. Я сообщу моим людям, чтобы они проверили все после того, как Михи придет. Мы продумаем свидетельские схемы. Не заводи его через главный вход. Никто не должен видеть причастность “Туннеля”».

Меня уже тошнит от этих сообщений. Можно подумать, что я только и делаю, что переписываюсь, но так плетется паутина. В ее начале было слово.

Я показала фото жертвы очередному дежурному мальчику и велела впустить, как только появится.

Вертекс ушел после семи, помахав издалека рукой. В очередной раз обвожу глазами длинный коридор, ведущий от танцпола в сторону даркрума. У меня сейчас вообще нет уверенности в себе.

В девять подает признаки жизни телефон. Дежурный сообщает, что Михи прибыл. Один. Как и договаривались.

«Впусти через задний. Буду ждать у входа».

Стремительно иду в сторону бывших тюремных камер, где обычно встречались фетишисты. Тут было так называемое подполье для нестандартных утех. Это еще темнее, чем даркрум. От собственной ненужной иронии сводит скулы. Или это от нервов…

Выхожу во внутренний двор, забитый мусорными баками и контейнерами с пустыми бутылками. Над головой висит луна – пока не полная, но стремящаяся замкнуть круг. От теней отделяются двое и подходят ближе. Дежурный коротко кивает мне и уходит.

Мы с Михи впервые смотрим друг другу в глаза. Он одет в худи и рваную джинсовку, выглядит даже каким-то заспанным. Но в глубине глаз подрагивает любопытный огонек.

– Ты, что ли… дилер? – чуть ли не со смешком спрашивает он, не скрывая легкого пренебрежения.

– А кого ожидал? – я неторопливо прикуриваю, чтобы слегка развеять вибрирующее между нами напряжение.

Михи достает свои сигареты и, картинно вывернув мощный подбородок, подносит себе зажигалку.

– Не телку. Неужели с тебя так срался Осам?

– Может, я страшнее, чем кажусь.

Он начинает посмеиваться, и в его интонациях брезжит мальчишеская звонкость:

– Такой, блин, бал-маскарад устроили. Звонки, передачки через Осама… Что, слабо подойти напрямую и спросить?

Его улыбка обрывается, когда он натыкается на мой взгляд.

– Мы не спрашиваем. Это ты задаешь вопросы, когда нас ищешь. Осам капнул, что ты уже давно хочешь пушку. Можем предложить.

– И что… – Михи по-прежнему звучал недоверчиво. – Прямо реальный арсенал у вас? Меня не только мелкие интересуют. Плюс примочки. Глушитель, например.

– Сам увидишь, – отвечаю я и швыряю окурок на землю. – Идешь?

Он кивает, неторопливо делая последнюю затяжку. Я вызываю лифт, и мы спускаемся на нижний уровень. Отголоски наших шагов пускают далекое эхо, намекая на длину коридора.

– Хрена себе… глубоко вы зарылись.

Проходим мимо камер, и я слышу, как дыхание Михи учащается. Но пока он не дает деру.

– Это что за место?

– Бывший бункер.

– А тюрьма тут почему? Блин, еще и какие-то садо-мазо примочки…

Мы выходим в бар, и Михи заметно расслабляется; это место выглядит привычным и не пугает.

– А-а-а, понял, у вас тут клуб типа «Бергхайна». Да я слышал, что есть такая тусовая точка в бункере.

– Хочешь пить?

В его глазах зажигается интерес, и он жадным взглядом проводит по бутылкам на полках.

– Вискарь есть?

Я знала, что он выберет алкоголь. Что еще может захотеть оголтелый тинейджер, имея такую возможность. Но в глубине души все же надеялась, что он из скромности попросит воды. Барбитураты^[5] и алкоголь – комбинация для убоя. О том, что со мной сделают, если он помрет, даже думать не хочется.

Но я спокойно вынимаю бутылку Jack Daniel's и делаю вид, что беру бокалы, которые специально поставила подальше, чтобы незаметно влить снотворное. С трудом удалось найти препарат в жидкой форме: капсулы с моих рук он точно не стал бы глотать.

Краем глаза слежу за ним, но он ничего и не подозревает, с интересом оглядывая локацию.

– Готово.

Михи исподлобья буравит меня и что-то прикидывает. Я влила чуть больше, чем нужно. Пятнадцать минут. Это время, которое нужно выиграть.

– И что… часто ты тут бываешь?

– Заглядываю.

– Говорят, в этом клубе кого-то пришили.

– Не слежу за слухами.

– Странная ты какая-то, – замечает он. – Почему ты на меня вышла? Осам никогда раньше не говорил, что с тобой водится.

– А мы с ним и не знакомы, – сообщаю абсолютную правду. – Но у нас много друзей. Видишь ли… дружба – это полезно.

Он неловко ставит стакан на стойку, звук слишком громкий. В глазах появляется осоловелое выражение.

– Идем. Посмотришь товар.

Михи двигается на первый взгляд как обычно, но это дается ему все труднее. Я маню за собой и завожу в даркрум. С каждой минутой он выглядит все более потерянным и медлит с тем, чтобы отойти от порога.

– Сейчас принесем все, что есть, – говорю я и слегка его подталкиваю.

На меня поднимают отяжелевший взгляд, реакции заторможены. Я захлопываю железную дверь и некоторое время смотрю на Михи.

– Эй… а это зачем? – заплетающимся языком вопрошает он.

– Мне так тебя лучше видно.

Пальцы слабо дергают решетку, и в его глазах дрожит удивительное соцветие смыслов: понимание истинной сути вещей и гаснущее сопротивление. Транквилизаторы с алкоголем бьют в два раза быстрее.

Он оседает на пол, еще какое-то время держится ладонью за сиденье дивана и наконец замирает. Через пару минут я захожу в камеру и прижимаю пальцы к его шее. Пульс есть, но слабый. Если эта детина такая же выносливая, какой выглядит, то дотянет.

В коридоре уже приготовлено инвалидное кресло, и с трудом удается погрузить его туда в одиночку, но я закрепляю его и качу назад по тому туннелю, откуда мы пришли. Грузовой лифт со скрипом довозит нас до выхода, где уже ждет автомобиль с открытым кузовом и пандусом, как я и велела. Дежурный предусмотрительно ушел.

Михи погружен, руки на всякий случай закованы в наручники. Пишу мадам Шимицу, чтобы организовала прием заказа.

* * *

Завершив работу, я никогда не испытываю эмоции. Меня не мучают кошмары, не грызет совесть. Я едва могу вспомнить после их лица. В этом мире столько всего пропадает пропадом. Не только люди. Звезды однажды исчезают с небосклона, погаснув навсегда. Светила больше, старше и сложнее одной зазнавшейся формы жизни с маленькой планеты. Пропажа человека просто капля во вселенском потоке событий.

В самооправдании нужды нет. Я делаю это не из-за отсутствия выбора, а потому что умею.

И с Михи сумела. Но осталось предчувствие, что Шимицу будет просить больше, и каждое новое задание будет даваться мне сложнее.

Я возвращаюсь домой на рассвете, ощущая ломоту в теле и желание напиться. На автомате забираю почту, которую не проверяла неделю. Уснуть сейчас не удастся из-за нервов, поэтому я сажусь за стол и машинально перебираю конверты. Среди счетов находится выдранный из тетради лист.

Сначала кажется, что он попал сюда по ошибке. Но перевернув его, ощущаю, как внутри все стягивается в узел.

«Я ЖДУ ТЕБЯ. ПРИХОДИ СКОРЕЕ. Я ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ».

Недвижно смотрю на эти неровные печатные буквы с наклоном влево. Почерк ребенка, учащегося держать ручку. Сам лист будто выцвел. Похоже, ему много лет.

Я охотно поверила бы в чью-то шутку, но знаю почерк Родики. Я учила ее писать. Знаю наклон и начертание букв.

«Где это здесь? – испуганно шипит внутренний голос. – В Вальденбрухе? Нигде?»

Пациенты клиники пропали, писать некому. Но тот, кто это придумал, знает обо мне очень много.

«Или это… она?»

В горле образовался ком, и я смотрю на лист, как если бы он виноват во всем, что произошло много лет назад.

Чувство долга, игнорируемое годами, начинает ворошиться, как разбуженный зверь, и я боюсь его. Природа этого долга ощущалась очень смутно, но связана была с Родикой.

«Закончи это».

* * *

– Это была грязная работа.

Скользит где-то за моей спиной. Я не вижу ее.

В кабинете – привычный полумрак и горят золотые абажуры. Пахнет тяжелым парфюмом, повисшим в воздухе, как новый слой атмосферы. Женщины, предпочитающие такой крепкий oud^[6], либо стары, либо опасны.

Тень мадам Шимицу на стене пропадает, и она материализуется передо мной во плоти. Маленькое, кукольное личико выглядит строгим, мистическая дымка в глазах исчезла. Вместо нее – незнакомое внимание, точно она открыла меня для себя вновь.

Я не знаю, чего ожидать. Михи передан клиенту, но про его состояние лучше промолчать.

– У него была сильная интоксикация. Ты знаешь, что алкоголь усиливает действие барбитуратов.

– Времени не было. Зато без единой царапины, как вы и просили.

Тени в ее взгляде углубляются, и нужно готовиться ко всему.

Воцаряется пауза, во время которой она вылавливает из чая узорчатое ситечко. Затем аккуратно кладет его на блюдце и обвивает чашку длинными, ломкими пальцами.

– Ты всегда такая точная, предвосхищаешь каждое действие… Не твой стиль это был в последний раз.

– А что мой стиль? – отрешенно спрашиваю, глядя в одну точку.

Очень хочется, чтобы этот разговор закончился. Но мы только начали.

– Ходить по воде, – на полном серьезе сообщает мне мадам Шимицу. – Меня всегда поражало умение быть тенью и обращать других в свое подобие. Твои дети становились невидимыми, как только ты вступала с ними в контакт. И сама ты точно мимикрируешь под мир.

Поднимаю на нее тяжелый взгляд и повторяю:

– Он – не ребенок. Я не могу работать с ним так, как с детьми.

– Время – твое единственное извинение, а не это, – отрезает она. – Михи и вправду должен был уехать с родителями в Ганновер на следующий день, к родственникам. Я в курсе. В таких условиях спасает только импровизация.

По-прежнему не понимаю, к чему этот допрос, если она уже знает обстоятельства. Сидим и молчим, глядя в разные стороны. Я точно отбываю какой-то срок в этом кресле.

– Я перевела твою долю на счет.

Мертвецам не платят. Поднимаю на нее глаза и понимаю, что на этот раз меня пронесло. Мимика мадам Шимицу почти неуловима, и остается только вслушиваться в ее интонации. Но она больше не злится.

– Тем не менее избегай такого впредь.

Шимицу – один из лучших дилеров Мельхиора. Это она ходит по воде. Поэтому ее услуги стоят дорого, бешено дорого. И она дорожит своей репутацией, которая складывается из мелочей. Несовершенство всегда очевиднее в деталях. Неровный штрих, фальшивая нота, неверная запятая, дрогнувшее па. Что уж говорить про подростка в сонной коме, которому потом делали промывание желудка.

– Мне кажется, ты недовольна этим делом и хочешь что-то мне сказать. Что тебя тревожит?

В ее голосе появляется новое измерение – проступает узкий, гладкий туннель, в который так и хочется доверчиво проскользнуть. Но какую правду она хочет?

– Я не могу на вас злиться. Но прошу, чтобы вы осознавали мои пределы.

Шимицу перепархивает за мою спину, и ее ладони невесомо ложатся на плечи.

– Расслабься, Санда. Я реалистично оцениваю потенциал моих людей. Я никогда не дам тебе непосильную задачу.

Мне привычнее ощущать ее спиной. Потому что она всегда позади: контролирует, прикрывает, прячется. Ее лицо склоняется к моему уху, и вкрадчивым шепотом она вдруг вопрошает:

– Что ты хочешь изменить в своей работе? Скажи мне.

Вопрос вспыхивает ударом молнии. Как если бы она подслушала наш с Вертексом недавний разговор. А может, кто-то прочирикал ей. Надо отреагировать сдержанно.

– А что, есть варианты?

Тихий смех серебристо струится меж прядей моих волос и ползет по ушному каналу в мозг. В меня будто по микроскопическим шарикам впадает ртуть.

– Ты загадываешь желание, не я.

Я заглядываю ей прямо в глаза: уяснить, что она не шутит. Мадам Шимицу смотрит приветливо и с затаенным интересом. Она ждет, что я чего-то попрошу. Обдумав за эти дни все за и против, я пришла к решению, которого от себя не ждала. И вдруг она сама дала мне шанс его озвучить.

– Если вы можете что-то изменить, то дайте мне выйти.

Ответ ее заметно разочаровывает. Не этого мадам Шимицу ждала.

– Ты уверена?

– Да.

– У тебя были проблемы без нас.

– Прошло пять лет. Я хочу уехать из Германии…

– …и стать кем-то другим.

Звучит как тонкая насмешка.

– Я всегда буду собой. Только если у вас нет торговца душами.

– Так далеко мы пока не зашли, – с усмешкой отвечает она, вернувшись в свое кресло. – Хотя это была бы топовая сделка. Я тебя не держу, но ты права. Твое увольнение не зависит от твоего решения. Мне надо поговорить с Мельхиором. Ты знаешь, что очень редко кто-то просто уходит… сам.

Еще бы не знать. Они либо убивают, потому что человек крупно облажался, либо выкупают его до конца жизни, но оставляют в бизнесе, если он ценен и набит информацией, которую нельзя выпустить из сети. Люди ведь уходят вместе со знаниями и именами.

– Попросите его, пожалуйста, – отвечаю я. – Помогите мне просто исчезнуть. Я же хорошо вам служила.

Мадам Шимицу глядит на меня, как на современное искусство – то есть не может понять, как это оценить.

– Посмотрим, – туманно сообщает она. – Твой уход будет большой потерей. И я думала, «Туннель» был твоим домом.

Никак это не комментирую. Дом – слишком морально отягощенная концепция. Даже такой, как «Туннель».