Точно, как все происходило, старики не знали. Сами проснулись от лая своей собаки в час ночи. Услышали громкий стук в дверь дома Зеркиданиди Алексея. Лампу не стали зажигать, выглянули в окно. Стояли трое мужчин в военном, с оружием, требовали открыть дверь. Через примерно часа полтора вышла вся семья с чемоданами, мешками, узлами. Под конвоем их повели по дороге, по-видимому, к сельсовету. Старики были так напуганы, что все их повествование сопровождалось заиканием и поминутным выглядыванием за окно: не пришли ли за ними.

Кирилл вышел в поселок. Мычали коровы, кудахтали куры, блеяли козы, визжали поросята. Было страшно шумно, такое громкое смешание звуков животных ему не приходилось слышать никогда. Ясно: скот с утра не кормлен, коров и коз не доили и не выпустили на пастбище. Почему не кормлены? Неужели ни одного человека в доме не нашлось заняться скотиной? Кирилл шел, прячась за деревьями и плетнями заборов. Зашел к куму Севастиди Ивану. Дом пустой. Никого. В сарае натужно и безостановочно громко мычит не доенная корова. Кирилл выпустил всю живность. В Кукерду было тридцать три дома разбросанных от пятого до одиннадцатого километра от Красной Поляны. Вот новая, недостроенная школа: осталось достроить второй этаж. Только вчера она была полна голосами детей. Еще не веря, что поселок пуст, он пробрался к сестре Маруле. Никого. Потом к куму Василию. Никого. Он знал, что многих греков последнее время арестовывают, как врагов народа, но, чтобы столько забрать за ночь! Он почувствовал, как в одну минуту потерял сознание, кровь схлынула, ноги подкосились, и он упал на колени. Пришел в себя лежащим на траве около коровьего кизяка – лепешки, над которой озабоченно гудели зеленые мухи. Посмотрел на бледное голубое небо. Солнце светило тускло и безразлично. Низко чиркали птицы – к дождю. Кирилл тупо смотрел на всю эту, когда – то любимую, теперь вмиг опостылевшую природу. Где все? Что делать? Как быть? Встав на колени, он взмолился к Богу. Просил его помочь родным и близким, всем грекам. Просил вразумить, что делать ему, куда ехать, или прятаться с беременной женой.

Долго он молился. Наконец, он как бы пришел в себя. Ноги его повели к сельсовету. Не было там их председателя Афуксениди Леонида, был русский военный из НКВДэшников и какая-то женщина, как оказалось – секретарь. Спросили фамилию, посмотрели свои бумаги. Не нашли его фамилии.

– Ну, что ж, в рубашке родился. Можешь и дальше жить здесь, – обронил военный, цепко оглядывая Кирилла серыми прищуренными глазами.

– А где ж мне родных моих можно найти?

– Не имеем права говорить.

Кирилл заплакал:

– Как же я буду здесь жить один, жене родить через месяц.

НКВДэшник пошептался с секретаршей, потом нехотя, кривя рот, сообщил:

– Всех выслали в Северный Казахстан. А ты езжай туда на юг, например, в город Джамбул или Чимкент. Оттуда ты всегда сможешь поехать к родным, если отыщешь.

– С Красной Поляны тоже всех выслали?

– Не всех. Больше я ничего не могу сказать. И смотри держи язык за зубами!

Военный сверкнул глазами и поскрипывая хромовыми сапогами прошел к окну.

С тем Кирилл и ушел домой.

На следующий день прискакал на коне племянник Пиники. Сообщил, что в один день были высланы семьи Мойсовой Писти с оравой детей, Архондовой Марфы, Техликиди Клеоники, тоже с шестью детьми, Павлиди Фарацины, Поповой Марии, Абрубковой Ольги, Михайлиди тети Пелагеи. Это кого запомнил племянник. Триандофиловских никого не тронули, так же как Афуксеновских, Петановых, Ксандиновых и некоторых других. Но все ждут, что и с ними на днях не поцеремонятся. Про семью Сарваниди пацан ничего не знал.

Через день Кирилл с женой выехал в неведомый казахский город Джамбул. Не хотел остаться, как не уговаривала Пиника: боялся, что вспомнят о нем и придут темной ночью, лучше уж самому. И не на север, а на юг Казахстана. Интересно, что через несколько лет семья его брата точно так же прибыла в Джамбул самостоятельно, без конвоя. Пожалуй, больше таких счастливчиков не оказалось.

* * *

Выслали из родных мест Роконоцу Христопуло с детьми, вместе с юревичскими земляками – греками в сентябре 1942 года. Среди сосланных мужчины были не моложе шестидесяти и не старше восемнадцати. Остальные сидели в тюрьмах. Юревичи опустели. Урожай почти весь собран. Сараи были полны кукурузных початков, пшеницы, мешками муки, ящики яблок, груш, свежих и сушенных, кули грецких и фундуковых орехов. Несмотря на то, что почти в каждом доме не было кормильца, в семьях был относительный достаток. Чтоб запастись на зиму, люди работали всей семьей в поте лица всю весну и лето на своих огородах, ходили в лес за ягодами, орехами, грибами. А осенью собирали урожай и все, что годилось из овощей и фруктов солили, сушили на зиму.

Все мелочи этой страшной высылки как будто запеленговалось в мозгах старших членов семьи Христопуло. Ирини никогда не забудет, как пришли уполномоченные в длинных шинелях и заявили, что их семья, как семья греческой национальности и врага народа, отправляется в ссылку. Федору семнадцать лет. Маме – тридцать четыре года, на ее руках шестеро детей: Кики – четырнадцать лет, Харитону-двенадцать, Ирини – десять, восьмилетний Яша, четырехлетний Панджелико и двухлетний Ванечка. Собрали постель, подушки, одеяла, матрацы, теплую одежду, носки, посуду. Но разве все предусмотришь? Разве народ мог подумать, что с ним так обойдутся? Возможно ли это – собраться за сутки тем более, когда нет кормильца, а в семье восемь человек и дети мал – мала меньше? Только нижнего белья сколько надо было взять…

Когда выходили, в сенях, Панджелико подошел к мешку с орехами фундука, набрал полную кепку и надел на голову. Как он почувствовал, что никогда больше ему не придется поесть орехов? Слез сдержать не смогли. Даже мама Роконоца. Вообще – то все заплакали, потому что впервые в их жизни увидели, как мама открыто плачет, не скрывая слез. Очень тяжело детям видеть плачущую мать. Она шла бледная, с огромной ношей за плечами и в руках. Федя нес две огромные кошелки с посудой, теплой одеждой и тяжелую котомку за спиной. Все, кроме Ванечки, сидящего на руках Кики, были загружены с ног до головы. Пропитание должно было хватить на месяца два.

Собрали их на привокзальной площади. Кругом крик, плач. Тут же и мальчишеский смех, играющих в догонялки: им весело и любопытно, они впервые выехали из своего поселка.

Всех загрузили, в так называемые, телячьи теплушки. В самом деле, лежали все вповалку в тех вагонах со своим скарбом на полу. В их эшелоне ехали только греки с Краснодарского края, в основном старики, женщины и дети. Все угрюмые и тихие. Редко, когда плакали самые маленькие дети. Здесь Ирини впервые услышала рядом с собой русскую речь, и то – в повелительном наклонении.

Когда говорили русские конвоиры, Ирини их, конечно, не понимала и смотрела на старшего сына, тот все понимал, но разговаривать ему было не так уж и легко. Брата Ирини обожала. Еще малышкой она сказала маме, что хочет замуж за любимого папу. Оказалось, что нельзя за папу выходить.

– Тогда за Федю, я его тоже очень-очень люблю, – не растерялась Ирини.

Но и за брата нельзя. Такая жалость! Мама обещала, что, когда Ирини вырастет, то обязательно встретит кого-нибудь похожих на папу или брата. Федя был здоровый и на ее взгляд очень красивый, а главное умный парень. Он всегда все объяснял ей, помогал, защищал от маминых затрещин. Много рассказывал об Александре Великом – Македонском, его храбрости и уме, который представлялся Ирини, как Георгий Победоносец с копьем, пронзающим чудовище на иконе в их Юревичской церкви. От Феди же она узнала, почему греки называют себя ромеями и почему она – ромейса. Потому что, когда-то их прабабушки и прадедушки жили в государстве Византия, которое называли Романией, а людей, живших там – ромеями. Федя много рассказывал о большом городе Константинополе, о удивительной красоте домов и огромном храме под названием «Айя София» в той неведомой византийской стране, которую завоевали жестокие и свирепые турки. Заселились они в их прекрасных городах и селах, осквернили их церкви, вырезали огромное количество греческого населения и еще много чего-то делали такого, что в своих мечтах Ирини восставала против них и иногда видела себя там, далеко-далеко, сражающейся за свой народ, с саблей на коне, размахивающей ею направо и налево рядом со своим старшим братом и, наверное, с Алексисом. Она считала его тоже храбрым. Таким же, как Федя. Алексис остался в Красной Поляне. Хорошо ему, у него есть дед! Зато потом Ирини расскажет ему все приключения, которые произойдут с ней и ее семьей.

Как хорошо, что у нее есть такие братья! Федя, как почувствовал, что она думает о нем, бросил на нее вопросительный взгляд. Ирини пожала плечами. На руках у него сидел Ванечка, Федя что-то нашептывал ему на ухо. Тот улыбался. Ирини перевела глаза на сестру. Кики возилась с Панжелико и тети Кицыным сыночком Михайликом. Харитон с Яшей сидели молча, наблюдая голодными глазами, как мама раскладывала еду: соль, лук, хлеб, воду во фляге. К этой еде иногда бывал кипяток, который добывал в длинных очередях на станциях Федя. Лицо его сияло счастьем, когда он ставил медный чайник поближе к матери, чтоб она распорядилась драгоценным кипятком. Раконоца благодарно обнимала его за плечи, высшая награда, которую могли дождаться дети. Тетя Кица в таких случаях не уставала его нахваливать, отчего Федя еще больше млел: он обожал свою худенькую красавицу тетку.

* * *

Не мылись все время, пока ехали. А ехали не один месяц. Завшивели до нельзя. Ирини с ее нежной кожей очень мучилась. Все ее белоснежное тело покрылось сыпью, было исчесано, в некоторых местах до крови. Тоже было и с младшими братьями и мамой. Какое это было облегчение после первого купания в чужом кривом корыте, в полухолодной комнате, в еле теплой воде с мылом, которое берегли пуще всего.

Их привезли на один из заснеженных неопрятных полустанков Карагандинской области Осакаровского района.

Разделили кого куда направить. Тетя Кица попала в какой-то поселок под номером «Девять». Дядя Хамбо – дядя ее мужа – в «Пятый», Христопуло – в «Седьмой». Брат отца, дядя Миша Христопуло с женой и двойняшками – сыновьями попал в «Двенадцатый». Один из встречающих милиционеров сразу предупредил, что все эти поселки находятся сравнительно недалеко друг от друга, так что нечего слезы лить – еще увидятся. Так семья Христопуло оказалась в немецком совхозе «Арбайтер». Сосланных с Поволжья обрусевших немцев поселили здесь тоже не так давно. Они уже успели обустроиться. Местные показали им, как делать саманные кирпичи из глины и сена. Трудолюбивые немцы построили себе аккуратные маленькие домики, крышу крыли, кто чем, в основном дранкой или толью.

Прибывших же в конце октября греков сначала поселили в холодном помещении дома, выполнявшего роль сельского клуба. Люди согревали помещение своим дыханием – так их было там много, ступить практически было негде. Спали на полу на своих тряпках. Заболел Ванечка, который был их общим любимцем и смерть его была страшной потерей для всех. Ванечка умер от воспаления легких в первый же день приезда, как будто специально терпел, чтоб дождаться времени, когда смогут его похоронить на кладбище, а не где попало около железной дороги. Тогда многие взрослые умирали, не выдержав сквозняков и холода, и отсутствия самых необходимых лекарств. Ванечка перед смертью все просил «спандала» – жаренной кукурузы, которыми любил лакомиться у себя дома. Роконоца молила Бога, чтоб больше никто из ее детей не умер. Когда, через месяц, всех расселили по тесным домам, в основном, немецким, умер Панжели-ко от кровавых поносов. В жару, в беспамятстве, он просил: «Алла», вместо «Галла», что по-гречески означает «молоко». Где его было взять? Кругом враждебное отношение к врагам народа. К тому же у людей таких излишеств, как молоко, просто не было.

Мама сильно похудела, красивые голубые глаза совсем потухли. Федя все время утешал ее и старался делать всю ее работу сам. Так получилось, что в семье Федю стали считать за отца. Сестры и братья слушали его беспрекословно. Теперь их осталось шестеро.