Глава четвертая

В сорок девятом году Осакаровский район встречал пополнение: снова прислали с Черноморского побережья ссыльных греков. На этот раз никто из вновь прибывших не умер, но было очень много больных, особенно среди малых детей и стариков. Опять расселили кого на станции Шокай, кого на девятом, кого на пятом поселке. Некоторые были из Адлера. Среди них всем понравился молодой, лет восемнадцати, парнишка Савва Александриди со своей развеселой гармошкой. Играл он на свадьбах виртуозно, даром, что еще безусый. Многие были из поселков Красная Поляна и Лесного, Лазаревки. Кики с Ирини ходили искали среди них сестер Сарваниди. Но новоприбывшие краснополянцы не видели их. Они не знали и не ведали, что семья Сарваниди опередила всех ссыльных на два дня.

Получилось так, что мать Марицы за год до высылки попросила председательшу колхоза имени Мичурина – Циприкову Елену Степановну принять старшую дочь на работу, хоть та не подходила по возрасту. Иначе у них по закону отняли б большой кусок земли, который они не один год обрабатывали, засаживали и, который их кормил. Марица, хоть и тонкая, хрупкая девочка, но работала за двоих. Самой тяжелой частью колхозной работы было носить почту. Особенно, когда надо было идти через лес в небольшие поселки, как Ивановка, Кепша, в поселки, куда надо было идти через Коржов хребет, спуск на Хосту и Кудепсту. Отец ее учил, если увидишь зверя, медведя или волка – не беги. Прижмись к дереву, обними его и не бойся. Так она и делала. Сколько раз приходилось прибегать к этому методу, не помнит, но срабатывал он безотказно. Смотришь, вот он, сейчас нападет, ничего от тебя не останется. Обнимет дрожащая Марица дерево, медведь фыркнет и уже рыкает себе далеко, ветки кустов только трещат. Елена Степановна благоволила к толковой молодой работнице. За три дня до массовых арестов и депортации из Поляны, она предупредила Марицу, что их семья в списках на высылку, и, чтоб ехали из поселка в Казахстан не ожидая, когда их повезут туда под конвоем. А раз они не под конвоем, то и вернуться они смогут в подходящий момент. Так они и выехали раньше других. Кирилл Мавриди, брат отца Марицы, за семь лет ссылки прислал пять писем. Жил он в Джамбуле и собирался домой на Кукерду каждый год, да все никак. Боялся, как и все, что могут сделать ему от «ворот-разворот». Хорошо – Марицын отец адрес Кирилла сохранил, теперь можно было хоть на первое время у него остановиться.

И вот они в пути на Казахстан. Поезд переполнен, люди теснятся так, что чуть ли не на головах у друг друга сидят. Дышать в вагоне тяжело, хоть и окна открыты. Марица с братьями и сестрой ходили по своему вагону, выходили в открытый тамбур. Им все было интересно и, возвращаясь к своим полкам, они возбужденно рассказывали новые услышанные от людей истории. Мать с отцом смотрели на сменяющийся ландшафт через окно и удивлялись необъятным просторам.

С ними рядом на верхней полке ехал молодой офицер, который с самого начала помог им всем устроиться и все поглядывал на Марицу. Всю дорогу он рассказывал интересные истории из своей жизни и Марице ничего не оставалось, как слушать его. Иногда она выходила в открытый тамбур подышать к окну. Выходил и офицер и все что-то рассказал, не сводя с нее глаз. На третий день такой поездки Марице очень хотелось избавиться от назойливого ухажера. Хорошо, что он, вышел на какой-то станции за день до прибытия в город Джамбул. Сам город, с разбросанными то тут то там домишками и арбами с ишаками произвел гнетущее впечатление, особенно в сравнении с Адлером и богатой природой Красной Поляны: низенькие глинобитные дома, глиняные облезлые, часто полуразрушенные дувалы вокруг них, выполнявших роль заборов, множество казахов в своей необычной национальной одежде: мужчины в стеганых темных халатах перетянутых неопрятными кушаками поверх обычной мужской одежды; женщины в длинных пестрых платьях, а на головах белые тюрбаны в виде капюшонов, сделанные так, чтобы видно было только лицо; ни шеи, ни волос казашки не хотели показать. Не все, конечно. Молодые казахи и казашки одевались, в основном, как русские. Кругом запущенность, некрасивость: ни цветов во дворах, ни чистоты на улицах. Много неухоженных, плохо одетых людей на костылях, просто увечных – наглядные следы войны. Однако, как ни странно, Джамбул оказался хорошо озелененным. Почти все дома были обсажены тополями, ивами, акациями, и другими деревьями. В городе главенствовала одна стройка, где можно было найти работу всем желающим: строился Химический завод. Говорили, что там будут производиться удобрения на всю страну для сельского хозяйства. Стройка занимала огромную площадь и огромное количество рабочего люда селилось неподалеку в большом поселке. Позже, когда Химзавод в начале 50-х был построен, его так и называли – Химпоселок.

Как ни странно, на химпоселковской танцплощадке, на большом пустыре, где потом выстроили Дворец Культуры химиков, Марица встретилась со своим одноклассником Гавунжиди Николаем. Он был неравнодушен к ней еще со школы. Надо же такое! Кстати сказать, в городе оказалось немало греков. Сосланных еще в сорок втором в северный Казахстан и теперь перебравшихся на юг, так как к тому времени, в пределах республики, перемещение разрешили.

Селились они в основном в химпоселке недалеко от этого самого будущего химического Суперфосфатного завода, куда они, в основном, принимались на работу. Работа была, конечно, тяжелой, но хорошо оплачиваемой. Со временем почти все греки выучились на шоферов, так как крутить баранку было значительно легче, да и лучше для своего хозяйства, потому как почти все строили себе дома, а стройматериал сподручнее было возить на «своих» грузовиках. Марица подружилась с Лизой Гавунжиди, сестрой Николая. Лиза хорошо знала город, и они по выходным ходили погулять в Центральный парк им. Ленина или ездили на Зеленый базар. Это было шумное и людное место, где можно было встретить, кроме казахов, много и русских, и греков.

Лиза вышла замуж в том же году за хорошего парня, а Марица, несмотря на активные ухаживания ее брата, не согласилась пойти под венец. Не было у нее никаких чувств. Не могла еще забыть Олега Гильманова. Матери с отцом Николай нравился, и они советовали ей не упустить его.

Марица напомнила:

– Как же так, вы ведь хотели, чтоб я за Костаса шла, все сделали, чтоб он меня засватал.

Мать неуверенно возразила:

– Ну, когда и где это было! Он, наверное, и имя твое забыл. Никто ж не знал, что так все сложится, что нам придется бежать…

– Ни за кого я замуж не хочу, – сердилась Марица и уходила: не хотела говорить о замужестве. Сестра Марфа встречалась с соседом – греком, Харлампием Капагеориди, на десять лет старше ее. Отец не разрешал ей и думать о «перестарке», как он говорил. Но шустрая Марфа не терялась, продолжала с ним видеться тайно.

И как Марица ни ругала, ни предостерегала ее, та не слушалась.

– Отстань, – говорила Марфа, – у меня ничего серьезного к нему нет. Так, время провожу.

– Ну, и что о тебе скажут люди?

– А что скажут, если ничего не было? – безапелляционно парировала сестра.

* * *

К концу сентября, к дому Роконоцы, были, наконец, пристроены две большие комнаты, расширены сенцы. Позже, к зиме поправили покосившийся сарай. Который раз вся семья еле вылезла из грязи и неустроенности: по крайней мере, они построили за эти годы три дома. Сколько сил, здоровья времени было потрачено! В конечном итоге теперь у Роконоцы была своя комнатушка, а в остальных двух комнатах спали по двое – два сына и две дочери.

Заметно легче стало жить. И Харитон, и Ирини, и Кики работали. Учился на курсах водителя грузовика один Яшка. Роконоца работала по дому. Ей хватало дел: готовила еду семье, варила пойло скотине, убирала навоз, мыла, стирала, шила, штопала, пряла, вязала, пахтала молоко, выгоняя сметану и масло. Впервые, на зиму пятидесятого года они имели достаточно дров и угля. Роконоца так любила тепло! Зимой, когда открывались двери в сенцы, с улицы неслась холодная волна густого вздыбленного воздуха, казалось, все тепло выносилось вместе с этой дверью. Гора угля лежала тут же у дома. Столько грязи из-за этого заносилось в дом. А без угля околеешь. На день раз десять выходили за углем с ведром. Зола горками сыпалась сзади дома.

Харитон с Яшей порешили на следующий год сколотить из досок просторный ящик для угля, как у Поповиди Митьки. Хозяйственный же парень Митька: все у него добротно, как у порядочных людей!

Ирини в свои пятнадцать работала в «Заготзерно». Летом ее бригада работала не разгибаясь. Вагоны с зерном подгоняли под склад, где находились весы и через транспортеры зерно пересыпалось в элеватор. А Ирини с Ксенексолцей и другими подругами из бригады таскала на себе мешки, кантарила, как когда-то незабвенный брат Федя. Сметливая была. Ее начальница завскладом, Ирина Никифоровна, как-то предложила ей стать ее заместительницей:

– Ну, что, тезка, пойдешь работать со мной? – спросила она Ирини, похлопав ее по плечу. С болью пришлось Ирини признаться, что не знает грамоты. По этому поводу очень сокрушалась начальница:

– Надо же, такая умница и не знаешь грамоты…

– Когда мне было, Ирина Никифоровна? С малых лет работала, потому как сослали, нечего было надеть на ноги.

– Да…Жаль, жаль. Ничего не поделаешь? А я надеялась, что будешь моей помощницей… – Ирина Никифоровна помолчала, перекладывая бумаги на столе. – А знаешь, Ирина, есть вечерние классы. Может, тебе пойти? – начальница явно жалела молодую гречаночку.

– Уже спрашивала. Там только с пятого класса. А у меня два класса.

– Вот беда-то! Неужели ничего нельзя сделать, вот беда-то! – сокрушенно повторяла завскладом.

Ушла она, с сожалением качая головой. Еще раз Ирини поклялась себе, что, если у нее будут дети, то она сама будет даже в мешковине ходить, но даст им полное образование, чтоб не пришлось им таскать, как ей, тяжелые мешки. Как она сожалела, что не прислушалась к словам брата Феди, ведь говорил он ей не бросать школу, что она самая умная в семье, что трудности пройдут, зато потом будет намного легче.

Разве легкая сейчас у нее работа? Спасибо, она крепкая и здоровая девчонка. А сколько среди девчат в бригаде хлипких? Только успевай помогать. А дядя Мильдо, бригадир, только и делает, что подгоняет их. Ему трудно представить, наверное, что не все могут быть силачками. У него, вообще, дома произошел казус, ставший известен всем односельчанам. Его сын, Кириак, недавно женился, взял пригожую крепкую гречанку. Однажды Матрена, жена его, увидела, как их невестка, рассердившись на корову, схватила за хвост и отшвырнула от себя, как какую-нибудь кошку. Испуганная Матрена, рассказала мужу и сыну о феноменальной силе невестки. Утром Кириак, сделав вид, что чем-то недоволен, стал ругать и замахиваться на жену, желая посмотреть, не отшвырнет ли она и его, как котенка. Но нет, она заплакала, отступила в угол, прячась от его кулаков. Ну, Кириак и отстал, подумал: «Лишь бы на меня руку не подняла, а так пользуйся своей силой на здоровье». Дядя Мильдо умильно и с гордостью рассказывал эту историю несколько раз, каждый раз прибавляя очередную новость, как невестка Фрося благодаря своей силе сделала ту или иную работу.

– Молодец, она у нас! Для нее пара пустяков порубить и сложить поленья, а для нас какое облегчение! – говорил он в таких случаях, довольный Фросей, а главное проделанной ею работой.

– Так вы там все, небось, сели и поехали на ней, – резво замечала русачка Люся, – сильная, так что и отдохнуть теперь не надо, что ли?

– Никто ее не заставляет, – отмахивался Мильдо, – она сама все затевает.

– Знаем, знаем, небось гоняешь, как и нас!

– Девчата, работа есть работа. Зря не говорите, сами знаете, как я вас жалею и понапрасну не гоняю, Бог свидетель.

И вправду: Мильдо был хорошим бригадиром – веселым, находчивым и жутким матершинником. Бригада его славилась тем, что в ней работали на совесть, но повеселиться были тоже не дураки по любому поводу.

* * *

На одном из сеансов в кино, смотрели индийский фильм, Кики встретились с дальними краснополянскими родственницами Парфеной и Деспиной Поповиди. Они только что переехали в Осакаровку из Шокая, крошечной станции, недалеко от Караганды. Сестры Поповиди хорошо знали семью Сарваниди. Но ничего о них не знали с сорок второго года, то есть с тех пор, как их самих выслали. Старший брат девчонок, восемнадцатилетний Феофан, довольно тесно стал общаться с Харитоном и Генералом: встречались на свадьбах, церковных праздниках, а теперь, с переездом, зачастил к ним в дом. Часами он мог рассказывать, как высылали греков с его родного поселка Краевско-Греческий. Сядет у Роконоцы за низкий, овальной формы стол, колени его длинных ног чуть ли не у головы и, если были слушатели, начинал свое повествование:

– Нам еще повезло, – говорил он. – Почему-то отца не посадили в 37-ом, а без всякого объяснения, нас выселили, отправили в Апшеронск. Вагон с высланными выгрузили, продержали сутки на вокзале, а потом вывезли на хутор «Дубинка». Дворов там было около восьмидесяти, ну и мы – семей тридцать греков.

– На что жили? – сурово спросил Самсон.

– На что жили? – переспросил Феофан и стал загибать пальцы, желая ничего не выпустить из виду:

– Сажали картошку, отец много плотничал, платили, конечно, копейки, но давали натурой, в основном, яйцами. Ели лебеду, крапиву, как и все соседи. В 40-ом вернулись назад и жили в Лекашовке до сорок второго года. Я успел закончить восемь классов греческой школы и меня перевели в русскую. Кстати, у нас учительница греческого языка была русской. Валентина Ивановна Капагеориди. Из любви к греку – мужу полюбила и его родной язык, выучила его и стала преподавать. Мы все ее любили, хорошая была учительница. В русской школе я проучился год и бросил учебу, помогал отцу, а потом пошел шоферить. Выучился у Георгия Федоровича Александриди ездить на грузовике. Может, знаете, наш веселый гармонист Савва Александриди – его сын. Сначала Георгий Федорович был учителем в нашем поселке. Помню, как я просился в школу, а он меня и моего друга не взял: мы были на несколько месяцев младше остальных. Ох и злились мы с Митькой Стефаниди. Даже не побоялись, взяли по камню и бросили в школьную дверь и тикать.

Феофан, видимо, стесняясь за тот свой поступок, стрельнул глазами на тетку Роконоцу. Та стояла спиной, месила тесто.

– Ну и что? Не поймали, за ухо не потаскали? – спросил с подковыркой Генерал.

– Нет. Но дома получил нагоняй. Кто-то передал отцу о кинутом камне. Вот… – Феофан выдержал паузу, вспоминая, что ж было потом. И снова потекло рекой его повествование:

– Ну, а потом, после школы выучился на шофера. Работал на «Студебекере», возил начальника госпиталя под номером 2116 Юрия Федоровича Продана, врача 1-го ранга. Там по дороге на Сочи, находится санаторий «Фабрициус», а рядом находился Главный Военно-Морской госпиталь Черноморского флота, где Продан и работал начальником. Тогда строили дорогу Дагомыс – Солоахаул, через поселки Дологохул, Бабакаул и другие. Так вот, вез я из Краснодара в тот раз полную машину груза: бинты, разные медикаменты и пишущие машинки. Немец прижимал, обстреливал машины с самолетов, но я проскочил. Вот Юрий Федорович и передал мне заранее приказ о моей ссылке.

Феофан опять остановился, задумался на мгновение. Он крепко сцепил пальцы рук и теперь внимательно смотрел на них. Руки у него все время были в движении: то подносил к лицу, то совал в норманны брюк или жакета, то барабанил по столу.

– По предписанию, я должен был оставить машину в Дагомысе, – продолжил он, – затем отправиться в Сочинский морвокзал и соединиться с родителями. Приезжаю туда, а они меня уже ждали. Там нас посадили на корабль «Аюдаг» и отправили в Баку. Утром мы были в Сухуми.

– Ну и как? Тяжело было плыть с непривычки? – тут же последовал вопрос от Самсона. Дед всегда расспрашивал таких рассказчиков прямо-таки с пристрастием и живым интересом. Слушал и всегда печально – сокрушенно качал головой.

– Сносно… Правда, пока плыли, немецкий летчик – разведчик разок обстрелял, но ничего, никто не погиб. Всю дорогу играли в турецкую игру с костьми – «Шеш-Беш».

Феофан смотрел чуть прищуренными глазами в сторону окна, как будто там видел, что происходило несколько лет назад.

– Такие вот дела…, – передохнул рассказчик, ненадолго задумавшись, и продолжил:

– В Сухуми нас разгрузили и пешком направили в село Норио через стан Вадиани-Мелани. Потом на станции Вадиани посадили в телячий состав из тридцати вагонов без окон, а уже перед самым Баку, в городе Баладжар дали возможность помыться.

– Так сколько вас там всего было, – спросил Генерал, срывающимся на фальцет голосом от обиды за греков.

– Сколько? – Феофан провел по всем лицам невидящими глазами. – Тысяч несколько, наверное. Точно не могу сказать.

– Ничего себе!

Нетерпеливому Самсону не терпелось услышать конец приключений Феофана:

– Ну, а дальше?

– Что дальше, дядь Самсон… Дальше, люди бросились варить что-нибудь жидкое: измучились от сухой еды.

Но не успели они разжечь на насыпи костры, поставить котелки, кастрюли, а тут свисток-по местам! Потом в Красноводске выгрузили и посадили в пассажирский поезд на Ашхабад.

– И как долго вас везли в гости на край земли? – поинтересовался насмешник, Митька-Харитон.

– По морю – не долго, а на поезде подольше. Считай: выехали двенадцатого сентября, а приехали пятого декабря.

– Почти три месяца! – вскочил с места Генерал. Глаза его прямо – таки горели от возмущения.

Бабушка София с Роконоцей тоже возмущенно зацокали языками.

– Мы и то меньше ехали, – прозвучал спокойный, но явно удивленный голос Харика Христопуло. – Дед говорил ехали мы всего месяц, – добавил он с виноватой улыбкой.

– Ну, братцы, значит – вы везучие, – засмеялся Феофан. – Ну вот, – продолжал он, – а в Ашхабаде мы с братом, Колькой, отстали от поезда. Представляете?!

– А чего так?

– Мальчишками ж были… Хотели посмотреть город. Оглянуться не успели, поезд, как говорится, ушел. Что делать? Перепугались, изрядно. Побродили по вокзалу. Потом купили четыре булки хлеба: есть хотелось. Доехали до Саратова, пересаживаться на Джамбул, а билетов нет. Потом за две булки хлеба удалось купить билеты. За хлеб там, что хочешь можно было купить. Можете представить: булка хлеба шла за сто рублей? – Феофан всех мельком оглядел, проверить каково впечатление. – Так… Значит, догнали мы своих на станции «Аса», около Джамбула. Нас уже родные насовсем потеряли.

– Ну и как прочувствовали всю радость жизни в телячих вагонах? – опять поддел Генерал. Феофан посмотрел на него, усмехнулся: