Один близко общавшийся с ним коллега сказал мне, что все его разговоры с Жираром касались франко-германских отношений; что ж, в моих беседах с Жираром эта тема определенно всплывала часто. «Странное поражение» Франции (по выражению Марка Блока) до сих пор вызывает споры среди французской интеллигенции. А тогда тем более вызывало. Очевидно, Жирар задумался об истинной природе той схватки как всего лишь очередном проявлении франко-германской наследственной вражды, которая станет центральной темой его последней книги – «Завершить Клаузевица».

Хотя в разные моменты он утверждал, что учился на библиотекаря, или на историка, или на литературоведа (первая профессия менялась в зависимости от контекста разговора), дипломная работа в Школе хартий и диссертация в Индианском университете упрочили его историческое образование и статус историка. «Многие считают, что моей изначальной сферой деятельности была литературная критика, но в научном смысле литературная критика – „моя“ область не больше, чем антропология, психология или религиоведение. Если наша „настоящая“ область исследований – та, в которой мы не самоучки, то моя „настоящая“ область – история. Однако во всем, что для меня по-настоящему важно, я самоучка»⁷⁹.

* * *

Марта и Рене поженились в тот же день, когда она окончила университет, – 18 июня 1951 года. Она просто вернулась к себе, переоделась в белое платье средней длины с жакетом-болеро в тон, надела шляпку и отправилась на венчание, которое состоялось днем в методистской церкви в Блумингтоне. На венчание пригласили немногих – со стороны Марты были только ее родные и несколько близких друзей, никто из родственников жениха не присутствовал: они ведь жили в дальней стороне. Шафером был коллега по Индианскому университету. В эру, когда затеяли играть свадьбы по-голливудски – шесть подружек невесты в одинаковых платьях, горы флористических композиций, отец невесты в смокинге, – простота церемонии была еще одним шагом, отдалявшим Марту от девушек из ее землячества и образа жизни американских домохозяек 50-х.

Спустя пятьдесят с лишним лет французский ученый Мишель Серр вознес Марте хвалу на церемонии приема Жирара в престижную Французскую академию.. Он провел сами собой разумеющиеся сравнения с библейскими Марией и Марфой (первая символизирует созерцательную жизнь, вторая – деятельную), а затем велеречиво восславил Марту – нашу современницу, назвав ее «стойкой, верной, нежной, щедрой, скромной и сдержанной».

«В вас воплощены добродетели культуры вашей страны, восхищающие нас уже несколько столетий: верность, постоянство, сила характера, справедливость, чуткость к чувствам других, преданность, энергичное и здравомыслящее преодоление жизненных трудностей. Лишь немногим известно, что если бы не вы, если бы не ваша несравненная личность, то великие теории, важная задача воспеть которые возложена на меня этим вечером, определенно не увидели бы света дня»⁸⁰, – сказал он.

Затем Серр заговорил еще подобострастнее и цветистее, но его панегирик мерк по сравнению с простотой и непосредственностью того, что я наблюдала в более будничные моменты. Даже в финале их долгой совместной жизни Рене оборачивался к Марте, опираясь на нее не только потому, что стал непривычно беспомощен, но и потому, что был ей безупречно предан. После самого серьезного из инсультов, подорвавших его здоровье, Марта обращалась к нему, подбадривая, нежно, с ласковым юмором – держала за руку, терпеливо упрашивала разъяснить то, что он пытался донести, тактично отменяя вопрос, когда ему было слишком трудно говорить. Часто, когда она не замечала, что я это вижу, в ней брала верх безмерная tendresse⁸¹, душераздирающе грустная и чудодейственная.

Накануне шестидесятитрехлетия их бракосочетания, когда Рене и я сидели в «телевизионной комнате», примыкавшей к кухне, Марта взялась припоминать подробности свадьбы. Молодожены отправились в свадебное путешествие вместе с другой французской парой – все четверо погрузились в один автомобиль и рванули на юг, в Мексику, где провели несколько недель, полных приключений. Рассчитывали остановиться в Тампико, но увидели не ожидаемый курорт, а, по словам Марты, закопченный фабричный городок, так что ретировались в Мехико. У них угнали машину, потом она нашлась. Марта помнит Теотиуакан – пирамиды, где приносили в жертву людей и животных, чтобы обеспечить процветание древнему народу. Когда и серебряная, и золотая свадьба за спиной, какую веху надлежит выбрать для шестидесятитрехлетней годовщины? Может, друзья должны обступить супружескую чету – entente cordiale⁸² – и засыпать бриллиантами? Марта заулыбалась и припомнила, что в 2001 году они позабыли про пятидесятилетнюю годовщину свадьбы. Но их дети не забыли и спустя несколько дней им напомнили. А торжества? Рене не любитель таких вещей, безыскусно констатировала она.

* * *

Время не пощадило Сен-Жон Перса, по крайней мере в англоязычном мире, где его почти забыли. Но когда-то все было совсем не так. Этот поэт-антифашист, уроженец французских Антильских островов, волей правительства Виши лишился французского гражданства и всего имущества; к тому времени, как Жирар приехал в США, Сен-Жон Перс прочно обосновался в Америке, куда эмигрировал. В 1960 году он получил Нобелевскую премию.

Насколько мне известно, недолгое увлечение Жирара Персом – один из всего лишь двух случаев, когда он углублялся в творчество какого-нибудь поэта (правда, вторая из этих заочных встреч – с Фридрихом Гёльдерлином – была более серьезной и продолжительной). Интерес к Персу быстро прошел, но знаменовал тот факт, что Жирар начинает тратить свою колоссальную энергию на что-то менее суетное, чем как девицы и автомобили.

В статье, опубликованной в 1953 году, Жирар хвалил «присутствие истории» в творчестве Перса; но, что характерно, внимание Жирара привлекли не запоминающийся язык Перса, не музыка его языка, а его идеи: «Цивилизации предстают в качестве миров, неспособных вступать в контакт между собой. Они появляются на свет, живут и умирают только для того, чтобы их заместили другие, столь же эфемерные и изолированные… Абсолютного больше нет; человек обречен на относительное»⁸³. В последующие годы Жирар вернется к этим вопросам с совершенно иным пониманием.

Влияние Андре Мальро на Жирара в ранний период оказалось более мощным. Жирар отметил, что исторический релятивизм как тема отчаяния лучше всего выражен, пожалуй, в таком литературном произведении, как «Орешники Альтенбурга» Мальро – это уцелевший кусок романа, уничтоженного в 1944 году гестапо. Отголоски главной мысли романа слышны и в позднейших работах Мальро: «Величайшая загадка – не то, что нас зашвырнули как попало в промежуток между этим изобилием материи и звездами, а то, что внутри этой тюрьмы мы можем черпать из себя образы, своей мощью опровергающие нашу ничтожность»⁸⁴.

Мысли Мальро – теоретика искусства, а не мысли Мальро-прозаика – вот что засело в голове Жирара. Катализатором для идей Жирара стал изданный в 1947–1949 годах трехтомник Мальро «Психология искусства», хотя впоследствии он называл его «жуть каким романтическим»⁸⁵. Романтическая ли это книга? Пожалуй, что да, и местами темно написанная: взять хоть утверждение, что «дьявол, который пишет в основном плоско, в двух измерениях, стал самым востребованным из непризнанных художников прошлого; почти все в искусстве, созданное при его участии, вновь обретает жизнь». В 1951 году все три тома объединили в один и переиздали под названием «Голоса безмолвия». Жирар в далекой Индиане поспешил отыскать эту книгу.

«Голоса безмолвия» – научный труд циклопического охвата, преследующий поразительно амбициозные цели. Собственно, этим книга похожа на Жирара: перед нами ошеломляющее справочное издание о развитии искусства на протяжении истории – в цивилизованных и примитивных, знаменитых и малоизвестных культурах. На вклейках – черно-белые репродукции произведений искусства, часто сфотографированных крупным планом; эти произведения мы, возможно, раньше не видели, а если и видели, то несколько иными глазами. Загадочное, непроницаемое выражение на лице женщины в плаще, восставшей из могилы (это каменная скульптура XIII века, сохранившаяся в Реймсе), живой ум тевтонской королевы, изваянной наумбургским мастером: она поднимает воротник, загораживая лицо от воображаемого ветра. Глаза разбегаются – тут и целый ряд чарующих Будд школы Гандхары с изысканной таинственностью во взоре, и бизоны со стенных росписей, обнаруженных в пещере Альтамира.

Если учесть, что Жирар был сыном хранителя художественного музея и сам организовал громкую художественную выставку, примечательно, что после отъезда из Франции он, вероятно, лишь единожды коснулся темы изобразительных искусств и их истории. По словам Жирара, его глубоко потряс пассаж, где говорится, что история – «уже не хронология, а тревожный взгляд в прошлое в надежде прочесть там судьбу мира». Мальро писал, что западная цивилизация начала сомневаться в себе и целая вереница демонов объявилась снова: тут и демоны войны, и демоны психологических «комплексов» – но все они присутствовали уже в первобытном искусстве. Человечество устремляется к самоуничтожению: «у демонов Вавилона, христианства, Фрейда и атолла Бикини – одно лицо».

Мальро печалили наши «города-призраки» и порожденная ими искаженная концепция человека. «Какое государство XIX века осмелилось бы подвергать людей физическим пыткам?» – вопрошал он. В темном, путаном тексте Мальро есть образ выпотрошенных городов западных стран – они стали очень похожи на мир первобытных племен, который когда-то дал им начало, и «последние чахлые дымки… смешиваются с чадом крематориев»⁸⁶.

Даже спустя много лет Жирар помнил, как его потрясла вычитанная у Мальро ассоциация «опустошительных последствий войны в наши времена» с искусством, «его дегуманизацией и дегуманизацией мира вокруг нас, натиском абсолютного насилия». Вот прямая линия, соединяющая книги, прочитанные Жираром на заре научной карьеры, с его «Насилием и священным», а затем и с его последним крупным трудом – «Завершить Клаузевица».

Кроме того, Жирара заинтриговала реакция критиков на Мальро: «Эстеты, не будучи ни настоящими художниками, ни настоящими мыслителями, приходят в ужас от выводов, вытекающих из этого взаимодействия. Им хочется, чтобы искусство продолжало существовать, чтобы их критические бури в стакане воды, их пустопорожняя и корыстная суета вокруг искусства длились до скончания века, чтобы их благополучию ничего не угрожало. Им хотелось убедить себя, что в том, как Мальро ставит проблему, есть что-то крайне необычное и настораживающее». Жирар написал, что некоторые упреки критиков были справедливы, но слишком суровы, если сопоставить их со значимостью книги. «Произведя казнь, критики практически перестали говорить о нем и его труде, и так продолжалось до самой его смерти. Интеллигенция совершила одну из тех радикальных казней, одно из тех жертвенных изгнаний, которые так мастерски умеет совершать».

Для Жирара концепция Мальро стала стимулом, а общественное порицание автора «Голосов безмолвия» – толчком, всколыхнувшим чувства. «Все подняли крик, возмущаясь автором, но для меня это было как глоток свободы, как брешь в тюремной стене». У Жирара полегчало на душе от того, что «кто-то смог заговорить с сердцем нашего времени, не притворяясь, будто ничего не происходит. Как будто кто-то чуть-чуть приподнял гигантское надгробие, которым придавлена страшная тайна нашего времени. В большинстве своем интеллектуалы сидят на этом могильном камне и, напыжившись, разглагольствуют до хрипоты. В одно мгновение я открыл для себя вселенную, где власть над городом имеют лишь те, от чьей болтовни уши вянут»⁸⁷. Но посреди этого города пустословия он обнаружил, что осмысленные слова до сих пор возможны.

Он обрел мотивацию и вдохновение с большой примесью презрения к миру. «Задачу публиковаться в американских научных журналах я счел непростой, но выполнимой, – писал Жирар, – поскольку оттого, что я был к ним равнодушен, они выглядели не такими уж недоступными». Он засел за работу над научными статьями, но слишком поздно.

* * *

Почему его уволили из Индианского университета? Если не вдаваться в нюансы, университет предпочел взять на постоянную штатную должность другого француза – Робера Шампиньи, писателя и специалиста по Сартру. Так решила администрация с подачи Сэмюэла Уилла, завкафедрой французского и итальянского языков, – впоследствии он вывел свою кафедру в пятерку лучших в США. Марта сказала, что на тот момент распределение постоянных штатных должностей еще «не было крайне нервирующей процедурой, в которую превратилось позже». И все же для молодого мужчины, убежденного в том, что он обладает культурным превосходством и вообще намного лучше других, этот удар должен был стать беспощадным шоком. Его резко окунули в атмосферу ожесточенной конкуренции, свойственную труду в сфере науки и образования. Жирар описал это так: «Я больше не производил впечатление „многообещающего молодого человека“, и появилась необходимость от меня избавиться»⁸⁸.

«Публикуйся или сдохни» – избитая фраза, но количество и громкая слава научных статей и книг имели огромное значение для продвижения в академической иерархии. Раскаявшись, Жирар перестал легкомысленно пренебрегать требованиями академической среды. «Руководствуясь этим принципом, я начал писать. Было это примерно в 1950 году, после двух-трех лет, потраченных в общем и целом на студенток и автомобили. Я так плохо знал эту систему и так слабо в ней ориентировался, что не прислушивался к предостережениям своего завкафедрой – а они, по мере иссякания его терпения, звучали все откровенней и жестче. Я долго умудрялся все пропускать мимо ушей, – писал он. – Должно быть, у меня в голове засел французский подход к делу, и мне казалось, что, если уж преподаватель занял место, вытурить его невозможно»⁸⁹.

Теперь Жирару пришлось расплачиваться за свои убеждения: срочно подыскивать другую работу. «Я едва избежал катастрофы, но тот факт, что несколько из моих статей уже приняли к публикации, не дал мне впасть в то полукаталепсическое состояние, которое когда-то могла спровоцировать одна лишь перспектива неудачи»⁹⁰.

Тут можно задать вопрос и поинтереснее: как сложилась бы судьба Жирара, если бы он еще тогда получил постоянную штатную должность? По воспоминаниям Апостолида, Жирар говорил ему, что если бы не переезд в Америку, он никогда не стал бы Рене». Опубликовал бы он хоть одну книгу, оставшись на уютном насесте в Индиане?

Жирар четко разъяснял, что Индианский университет был для него чем-то вроде чуда – новым миром, к которому прилагались веселье, счастье и любовь. Остался бы он там жить? Возможно, в конце концов доработал бы в Индиане до пенсии? Такое предположение от обратного не так уж и невероятно. Его жизненной опорой стали бы легкая популярность среди студентов и супружеское счастье, и, пожалуй, можно предположить, что тогда не было бы ни «Лжи романтизма и правды романа», ни «Насилия и священного», ни конференции 1966 года, познакомившей Америку с французской интеллектуальной мыслью, ведь то, что подтолкнуло его ко всем этим затеям, поджидало в будущем, в других городах.

Фреччеро вспоминает, как на одной конференции в начале 1960-х профессор Сэмюэл Уилл приветствовал Жирара рукопожатием и шутливым вопросом: «Вы ведь, наверное, рады, что мы вас уволили?» В его шутке была доля правды.

* * *

Анри Пейр несколько раз упоминается в диссертации Жирара, а теперь входит в его жизнь. По выражению одного из коллег, Пейр слыл «крестным отцом мафии преподавателей французского языка и французской литературы»; Марта называла его «богом трудоустройства на ниве преподавания французского». Будучи завкафедрой романских языков в Йеле, Пейр устраивал преподавателей французского языка и французской литературы на солидные должности в разных штатах США, расставляя и переставляя их, словно фигуры на шахматной доске. Он обладал поразительно широким интеллектуальным кругозором и, казалось, бесконечно разветвленными связями. Он публиковался в «New York Times», написал на английском и французском тридцать книг и чуть не до самой кончины сочинял остроумные, провокативные статьи и книжные рецензии. После каждой лекции рвал свои заметки, чтобы, как сам говорил, «год от года не повторяться»⁹¹. Пейр славился своей неустанной корреспонденцией – письма писал фиолетовыми чернилами, кудрявым, дерзким почерком, заполняя весь лист от угла до угла. Он писал письма даже на занятиях, сидя на задней парте, пока студенты выполняли задания или писали контрольные. По словам экс-президента Йеля, «в этих письмах была неутомимость, страстность, скрупулезность, радикальная порядочность, непременно – забота о том, что заботит адресата, способность на безудержную нежность и стальное красноречие; эти письма не терпели лицемерия, не боялись сантиментов – во всем отражали человека», который их писал⁹².

У Пейра и Жирара уже было важное связующее звено – авиньонские корни. Дядя и брат Жирара работали в Авиньоне врачами, а у Пейра был брат, который тоже был врачом там же. Жирар написал Пейру письмо.

В 2004 году издательство Йельского университета выпустило книгу объемом более 1100 страниц с сохранившимися письмами Пейра, но Жирар упоминается только в двух. Как известно, Пейр выбрасывал полученные им письма после того, как на них отвечал. Так что мы располагаем лишь воспоминанием супругов Жирар об озадаченной реакции Пейра на первое письмо Жирара. «Как вы попали сюда без моего ведома?» – спросил Пейр. От почти всевидящего ока Пейра ускользнуло проникновение Жирара в академический мир США с черного хода – через Школу хартий (а не Сорбонну или Высшую нормальную школу).

Удивление Пейра обнажило и еще один важный нюанс: у Жирара не было наставников, ничья рука не направляла его ни на одном этапе – собственно, не существовало никого, перед кем он был бы в интеллектуальной вассальной зависимости. В последующие годы некоторые станут утверждать, что Жирар мог несколько манкировать заботой, необходимой аспирантам, и немного сурово обходиться с теми, кто был в его власти; возможно, он никогда не отдавал себе отчета, насколько сильно способен обрадовать их или же огорчить, потому что сам никогда не был ничьим протеже и не нуждался в руководителях. Он был редкостным исключением в академическом мире.

В 1952 году с Жираром заключили срочный контракт как с преподавателем в Университете Дьюка, тогда еще не достигшем мирового уровня. «После кучи напрасных писем одно наконец-то дало результаты. Я получил такую же рядовую должность, как и в Индиане. По-прежнему стоял на низшей ступени»⁹³, – написал он. На следующий год Пейр, что свидетельствует о его влиятельности, устроил Жирара на должность ассистент-профессора в колледж Брин-Мор.

И все же, обратившись за помощью к Пейру, Жирар ни в малейшей мере не поступился своей независимостью: тот помог ему найти место преподавателя, но не повлиял на его деятельность. «Во Франции Рене никогда не сделал бы такую карьеру», – пояснил в электронном письме Бенуа Шантр, президент парижской Ассоциации миметических исследований – одной из нескольких организаций, возникших вокруг теорий Жирара. Он отметил, что французские академические институты не поддержали бы ранние тексты и исследования Жирара. «Вот почему Жирар, как и Токвиль, – это великий французский мыслитель (и великий французский моралист), который, однако, не мог бы существовать нигде, кроме как в США. Рене во всех смыслах этого выражения „открыл Америку“: он сделал США своей второй родиной и именно там совершил основополагающие открытия, он всецело „продукт“ франко-американских отношений, он наконец-то показал всем лицо „общечеловеческой“ Америки, а не имперской».

* * *

По легенде, Рене Жирар отправился в Америку ради автомобиля – и в конце концов обзавелся им, хоть и спустя несколько лет. Джон Фреччеро рассказал мне, как Рене и Марта, приехав погостить к матери Марты в Юнион-Сити, впервые в жизни купили себе новую машину. Продавец автосалона, этот сын Среднего Запада, оценил представший перед его глазами франко-американский союз пессимистически. «Этот господин отвел мать Марты в сторонку и сказал: „Из смешения рас никогда ничего путного не выходит“», – вспоминал Фреччеро со смешком. Он припомнил и сам автомобиль – «шевроле» 1956 года с эффектными «плавниками» на багажнике. Желтенький такой.