В жизни Жирара, сказал Угурлян, было два переломных момента; второй хорошо известен, и его я коснусь ниже, в другой главе. А вот первый стал для меня полной неожиданностью: Угурлян уверял, будто Жирар сказал ему, что на Юге был свидетелем линчевания. По словам Угурляна, Жирар заявил без обиняков: «Когда я говорю о козлах отпущения, я, черт возьми, знаю, о чем говорю». Угурлян добавил, что контекст этого разговора явно указывал на линчевание. Обстоятельства разговора были примечательными и уникальными: «Он упомянул об этом один раз – только эту фразу и сказал, больше ничего». К моему удивлению, Угурлян тогда не стал выспрашивать у Жирара подробности, а те вопросы, которые я сама задала Угурляну, вскоре уперлись в тупик. По зрелом размышлении я, пожалуй, догадалась, почему Угурлян не задал ни одного наводящего вопроса: характер и прирожденная замкнутость Жирара таковы, что большинство людей предпочитает спускать на тормозах моменты, когда он приоткрывает свою душу – им проще упустить удачный случай. Но, по всей вероятности, Угурлян просто неверно понял слова Жирара? Угурлян ответил без тени сомнения, с нажимом. Это была составляющая часть его обещания «говорить все что хочу». Он вновь подчеркнул, что это событие было абсолютно переломным – одним из двух таких моментов в жизни Жирара.

Спустя несколько лет Угурлян смягчил свою позицию – говорил, что как-то не вполне уверен в своей трактовке, хоть никогда открыто не отрицал сказанное; но в 2012 году я не могла предугадать, что он заговорит по-другому. Фраза Угурляна побудила меня углубиться в поистине мрачные темы. И начался этот экскурс очень скоро, одним зимним днем в Париже.

Когда я намекнула, что такое событие могло произойти, в беседе с еще одним коллегой Жирара, Бенуа Шантром (мы как раз шли в кафе из издательства «Flammarion», где у него рабочий кабинет), его лицо гадливо скривилось, словно он надкусил лимон. Нет, это невозможно, сказал он, и я поспешила сменить тему, чтобы он поскорее позабыл о моем предполагаемом ляпсусе. Очевидно, Шантр не поверил в правдивость этой истории, но я часто обнаруживала, что восторженные друзья оберегали Жирара, как бы выстраивая вокруг него стену, и никому не хотелось совать нос в его частную жизнь; эта почтительность свойственна даже тем, кто не принадлежит к его ближайшему окружению.

В общем, спустя долгое время я сделала вторую попытку, подняв эту тему в беседе с Сандором Гудхартом из Университета Пёрдью – другим коллегой Жирара. Гудхарт жизнерадостно загоготал, потешаясь над этой гипотезой. «При линчевании не бывает „наблюдателей“, – сказал он мне с хохотом. – Если ты присутствуешь на линчевании, ты один из линчевателей!» Да, в общем и целом это действительно так. Линчеватели не приглашают беспристрастных зрителей. О линчеваниях либо рассказывают сами линчеватели, находя себе оправдание и сами себя обеляя, либо не рассказывает никто. В более поздних работах Жирара утверждается, что наблюдатели самим присутствием подрывают необходимое единодушие участников. Однако я припомнила фотографии tondues и лица людей на балконах и в окнах – тех, кто не вполне поддался этому безумию. Хотя бы несколько человек наверняка случайно оказывались в неподходящий момент в неподходящем месте. Наряду с участниками были и «наблюдатели».

Линчевания не обязательно происходят спонтанно. В США многие линчевания совершались в заранее объявленный час и, несомненно, притягивали зевак, хотя все равно невозможно вообразить, что Жирар был таким зевакой. Эти линчевания были ритуализованными мероприятиями с предрешенной развязкой, иногда планировались заранее и рекламировались в газетах, собирали большие толпы белых, приходивших целыми семьями, – совсем как казни на гильотине в дни Французской революции. По этому торжественному случаю мужчины наряжались в воскресные костюмы, дети играли, взрослые рукоплескали, а тем временем затяжные дикарские зверства продолжались с различными вариациями: жертв расчленяли заживо, обливали бензином и поджигали либо пытали до смерти какими-то другими способами. Из частей тел мастерили жуткие сувениры, а фотографии расправы издавались в виде почтовых открыток. Затем произошедшее описывалось в газетах, причем слово «предполагаемый», которое в этом контексте указывает на наличие обвинений, а не на судебное решение, подтвержденное доказательствами, в этих заметках попадалось нечасто. На фоне исторических документов «Почтительная потаскушка» Сартра, эта якобы «остроактуальная» пьеса о расизме, выглядит до нелепости благостной и наивной. Читая о том, что творилось на самом деле, испытываешь неописуемую подавленность и омерзение. Но я эти материалы прочла.

Я все еще продолжала проверять утверждение Угурляна о «переломном моменте». Он сказал, что дело было на юге США. Я поискала в интернете данные о линчеваниях, случившихся примерно когда Жирар был в Северной Каролине и даже позднее. Начитавшись такого, возвращаешься во времена, когда черному при разговоре с белым полагалось снимать шляпу, а взгляд глаза в глаза считался «наглостью». В присутствии белых черные должны были почтительно делать шаг вбок и наклонять головы. К белым обращались «мистер», «сэр» или «мэм», а к черным – по имени, «эй ты» или даже оскорбительными словами. Любое нарушение правил, стиравшее межрасовые и классовые различия (допустим, кто-то приобрел новый автомобиль, который сочли «слишком шикарным» для его социального статуса, или поздоровался «свысока»), могло послужить поводом для того, чтобы сделать с человеком чуть ли не что угодно. Однако же когда после манифеста Линкольна об освобождении рабов общество законсервировалось в состоянии стагнирующей разобщенности, насилие почти сошло на нет; маловероятно, что в пору своего пребывания на Юге в 1952–1953 годах Жирар стал свидетелем подобных событий.

В 1954 году линчеваний и других насильственных преступлений на расовой почве вновь стало больше; это случилось после решения по иску «Браун против Совета по образованию» и отмены принципа «разделены, но равны» в области школьного образования. Спустя год четырнадцатилетний мальчик из Чикаго Эмметт Тилл был подвергнут ужасным пыткам и убит в Миссисипи за то, что свистнул вслед белой женщине. Это дело потрясло страну и привлекло неотрывный интерес мировой прессы. Распухшее, изуродованное тело мальчика обнаружили спустя несколько дней в реке Таллахатчи. Ужас и жалость, вселяемые фотографиями изуродованного тела на похоронах – сраженная горем мать потребовала не закрывать гроб, – захлестывают нас и сегодня, спустя шестьдесят лет, хотя мы не были тому непосредственными свидетелями. Жюри присяжных (кстати, в него запретили включать женщин и афроамериканцев) посовещалось час и оправдало обвиняемых.

Мужчины, убившие Эмметта Тилла, сознались в содеянном в интервью, опубликованном в 1956 году в журнале «Look». Всю оставшуюся жизнь – еще несколько десятков лет – они прожили на свободе, так и не раскаявшись.

* * *

Есть и другой резон смягчить категоричность утверждения Угурляна, как сделал в 2017 году он сам. Жирар лично отмел гипотезу о том, что его отчетливые интуитивные догадки о механизме козла отпущения зародились на американском Юге. В беседе с Марией-Стеллой Барбери для сборника «Тот, через кого скандал приходит»¹⁰² он сказал:

Рене Жирар: В США Фредрик Джеймисон, литературный критик, считает, что вся моя теория линчевания вышла из того, что я прожил год на американском Юге.

Мария-Стелла Барбери: А вы тоже так считаете?

Рене Жирар: Нет, не считаю. С другой стороны, я признаю, что у такого писателя, как Фолкнер, есть поразительные озарения на эту тему. Мне не очень нравится читать Фолкнера, его стиль для меня – мука мученическая. Но в его великих романах, таких как «Свет в августе», содержится христианская символика, которая также представляет собой символику козла отпущения¹⁰³.

Не сумев отыскать ничего, что написал о Жираре Джеймисон, известный критик и политический теоретик марксистского толка, я спросила об этом у самого Джеймисона по имейлу. Джеймисон ответил мне на бегу, одним предложением, набранным без прописных букв: «увы, вообще без понятия, что он имел в виду»¹⁰⁴. И все же Жирар когда-то сам поднял эту тему лишь затем, чтобы развеять домыслы, – и второй раз, в другой ситуации, тоже. Примерно через год после беседы с Барбери похожий вопрос задал Кристиан Макарян для интервью в «L’Express»¹⁰⁵, и Жирар ответил: «Кое-кто из моих американских друзей говорит, что на меня повлияло мое личное соприкосновение в молодости с насилием на расовой почве в США», – а затем перевел разговор на более обобщенные темы. Тут вновь всплывают эти анонимные «другие» – Жирар вновь и вновь вкладывает эту гипотезу в уста и головы других только для того, чтобы ее развеять; вот что я учитывала, размышляя о «переломном моменте» из версии Угурляна.

* * *

Казалось бы, американский Юг после так называемой Реконструкции – мер, принятых после окончания Гражданской войны, – был образцовой иллюстрацией к тезисам Жирара о ритуалах и механизме козла отпущения, о том, что, что линчевания сплачивают людей, когда общественные различия стираются и конфликт грозит окончательно все разрушить.

Американское линчевание подходит под гипотезу Жирара во всем, кроме одного нюанса: эти ужасы никто не утаивает. Жирар обычно описывает коллективное убийство как утаиваемую историю цивилизации, чье архаическое насилие завуалировано толстыми наслоениями накопленного ритуала и туманной исторической памяти. Если теория Жирара верна, почему эти истории о линчевании так легко восстановить? Очевидная причина – эти истории еще свежи в памяти. В дописьменном обществе после смены одного-двух поколений чуть ли не все может превратиться в миф или позабыться. Пожалуй, не стоит спешить с предположениями, что в нынешнюю эру высоких технологий все будет принципиально иначе, ведь наша эпоха отличается удручающей исторической амнезией и невежеством на грани упрямого нежелания знать.

Хотя история американских судов Линча подтверждена документальными доказательствами, которые собрали ученые, описана в книгах и показана в телепередачах, широкая аудитория уже не знает о ней ничего, кроме самых карикатурных штрихов. Возможно, дольше всего в коллективной памяти сохранится текст песни «Странный плод» из репертуара Билли Холидей – даже после того, как истлеют книги, рассыплются в прах кинопленка и аудиокассеты, исчезнут все прочие старомодные технологии:

 
На южных деревьях вырастает странный плод,
На листьях кровь, у корней – кровь. 
Черные тела раскачивает южный ветерок,
Странные плоды свисают с тополей. 
 

Эта история высветила тот факт, что у меня тоже есть одно предубеждение: раньше я полагала, что молчание, которым на протяжении столетий часто окружены линчевания, – симптом стыда и чувства вины. Гипотеза Жирара о механизме козла отпущения подталкивает к иной версии: а что, если утаивание просто обнажает тот факт, что участники не считали нужным объяснять или обелять содеянное? Как писал Жирар, «уверенность в своей правоте позволяет этим же гонителям ничего не утаивать относительно устроенной ими резни»¹⁰⁶. Подобно горожанам, улюлюкавшим и глумившимся, когда стройная Элизабет Экфорд молча, крепко стиснув учебники, шла в только что десегрегированную школу, линчеватели даже не догадывались, как будут выглядеть в глазах следующих поколений на фотографиях – с лицами, навеки искаженными ненавистью и злобой.

Эти американцы как бы скроены по той же колодке «обвинителя», что и люди со скабрезными ухмылками, толпившиеся вокруг униженных tondues в освобожденной Франции: похоже, у правосудия толпы имеется особое, неизменное выражение лица. Даже спустя десятки лет презумпция виновности остается в силе: когда я, беседуя по отдельности с двумя французскими исследовательницами, заговорила об этих внесудебных карах для женщин, обе собеседницы отвергли мои выводы. «Но они действительно были виновны!» – сказала одна из них, удивленно подняв брови, когда я предположила, что с ними обошлись несправедливо; другая моя собеседница холодно процедила: «Дело в том, что надо же иметь какие-то принципы».

Очевидно, эта история далека от завершения. В прошлом веке загадочную роль отрицания и самообеления в случае убийств расширили до невиданных прежде пределов. Историки изумленно подмечают, что при нескольких печально известных режимах скрупулезно вели отчетность, причем в головах функционеров не укладывался истинный смысл их деяний: на Лубянке следователи вели детальные протоколы допросов; администраторы нацистских концлагерей прилежно и дотошно регистрировали новоприбывших узников и составляли описи конфискованного у них имущества. Жирар писал, что сейчас механизм козла отпущения приходит в негодность. Все так, но этот механизм все еще гнездится в человеческих душах. Когда у их дверей в Новом Свете стучатся журналисты, соучастники колоссальных злодеяний не сознают, что поступали нехорошо; бывшие надзирательницы нацистских лагерей теперь сделались приятными во всех отношениях домохозяйками и живут под другими именами¹⁰⁷