Глава 12

Из недр сна меня выволокли насильно: чьи-то руки настойчиво, хоть и бережно, трясли меня за плечи. Раскрыв глаза, я в младенческом ужасе увидела над собой огромное бесформенное черное облако – темнее, чем сама тьма вокруг. Невольно вскрикнула – но знакомый голос тут же зашептал, успокаивая:

– Это я, Ануджна, меда Ирма, не пугайтесь!

Буря неприбранных смоляных волос Ануджны, грозовое облако, принесла с собой бодрящий запах ночного дождя. Я приподнялась на подушке:

– Что случилось?

– Пора вставать к Рассветной Песне. Ни о чем не спрашивайте, просто одевайтесь и пойдем. Все увидите сами.

Все еще шатко держась за царапающий край сна, я выбралась из теплой постели. Камин уснул, похоже, вместе со мной, теперь в комнате было зябко. Поеживаясь, я облачилась в свою тунику и, приветствуя плечами и бедрами каждый угол, спотыкаясь, выбралась за Ануджной в коридор.

По неосвещенным переходам гулял зябкий сквозняк. Редкие факелы чадили и потрескивали, и, казалось, весь замок спросонок и недоуменно провожает нас провалами черных зеркал. Мне было не по себе – вчерашняя музыкальная мистерия, не единожды преломленная во сне, все еще кружила голову.

Миновав полдюжины незнакомых коридоров и винтовых лестниц, мы оказались перед очень узкими высокими дверями. Возле них клубились еще две тени – Лидан и Сугэн. Завидев нас, они дружно улыбнулись и, не сказав ни слова, скользнули за приотворенные створки.

– Разувайтесь и проходите, меда Ирма. – Следуя путеводному шепоту моей провожатой, я поспешно сбросила сандалии и вошла в залу.

Каменный пол леденил босые стопы. Скудный свет от пары коротких факелов принял меня в свои серые ладони, и я не смогла разглядеть ничего, кроме первых в угадываемой долгой шеренге колонн, задрапированных ночной тьмой до призрачной полузримости.

В сизых тенях здесь и там угадывались фигуры моих соучеников. Каждый был словно сам по себе: никто не оборачивался, не приветствовал вновь прибывших, все хранили покой и молчание. Мгновенно втянутая в этот заговор уединения, я просто села чуть в стороне, подоткнув под себя подол. Алмазную эту тишину царапала только сомнамбулическая возня голубей где-то в смутной высоте сводчатого потолка. Воздух был напитан спокойным, несуетным ожиданием.

Я едва уловила, как запел чей-то женский голос, еле слышно. К призрачному соло стал каноном присоединяться знакомый хор. Я впитывала музыку крепко забытых слов – пели на дерри. Улавливала смысл урывками и могла лишь покачиваться в такт – но вскоре уже робко подтягивала, прикрыв глаза, не разжимая губ, вплетаясь всею собой в тонкую, словно капризная струйка дыма от гаснущей свечи, мелодию. «Вот она, крошечная кислая вишневая ягода – это значит, облетел последний лепесток…» – шелестел где-то в паре шагов от меня голосок Янеши. «Вот она, утренняя дрожь сырых ресниц – это значит, разорвана последняя пестрая прядь сна», – вторил ясным высоким нотам Райвы хрипловатый баритон Сугэна. Мы пели, всякий раз прощаясь – и приветствуя каждой строкой, и воздух над нами неотступно наполнялся рассветным перламутром. Я распахнула глаза – и в один миг увидела все вокруг.

Тонкие многогранные колонны растворялись в полукруглых сводах белоснежной мраморной аэнао. Там, где в храме полагалось быть алтарю, всю стену от пола до потолка занимал огромный витраж. Сюжет в рассветных сумерках все еще толком разглядеть не удавалось, но и различимое завораживало сердце. «Вот оно, золотое полотно горизонта – это значит, угасла последняя ночная звезда», – звенящий голос Ануджны, повторенный эхом, словно раздул тлеющие угли рассвета.

И – ослепление. Шлейф алмазных искр взметнулся от основания витража вместе с первым мазком восходящего солнца. Я узнала его – и поняла, как сильно стосковалась: прямо перед нами высилось исполинское изображение Рида, и с каждым мгновеньем оно напитывалось зарей новорожденного дня. Созданный из тысяч разноцветных прозрачных витражных пластин руками совершенного гения, Всемогущий шел к нам, распахнув объятия, и страсть этого приглашения подчиняла без остатка. Заново увиденный Бог Обнимающий пугал меня сильнее привычного с детства Бога Судящего, и от этого прозрения голова шла крýгом. Вдруг мучительно, до дрожи, возжелалось заглянуть этому Риду в глаза. Чтобы увидеть, понять наконец, что может рождать такой восторг и трепет. А солнце всё восходило, воспламеняя витраж новыми красками. Вспыхивали один за другим лазурно-синий, изумрудно-зеленый, чайно-желтый, лилейно-лиловый – вышивая, раздувая ветром, подсвечивая каждую складку плаща, каждую ленту в одеянии Рида. Пестрые блики играли на лицах моих новых друзей, и я в который уже раз впервые разглядывала их черты – безупречные, богоподобные.

Вот уже вся аэнао расцветилась яростью красок, и все мы покоились на ее дне, словно в шкатулке с драгоценностями. И когда не осталось ни единого серого угла, распахнулись двери за нами, по мраморным плитам растекся утренний ветер, и, по щиколотку в нем, к нам прошел Герцог. Оглушительный аквамарин брызнул с высоты: солнечный свет прошил лицо Всемогущего, глаза его засветились. Я вглядывалась в эту морскую синь до пестрых пятен за веками – и никак не могла найти слов, чтобы дать имя этой плавящей силе, этому восторгу родства…

Герцог, крошечный и хрупкий, стоял, раскинув руки, запрокинув голову, словно тоже пытался встретиться с Ридом взглядами. Как ребенок, как брат, как возлюбленный. И вслед за ним поднялись остальные – и раскрыли Риду объятия.

Глава 13

Рассветная Песнь завершилась, но никто не торопился уходить. Не было Святых Братьев, некому целовать руки после службы, не было Священного Круга, который предписывалось обойти, прежде чем покинешь храм. Но и никакой суровости. Кто-то вполголоса разговаривал и посмеивался там и сям, разбредясь по аэнао, кто-то остался сидеть на полу один, кто-то лежал на спине и безмятежно глазел в потолок, как будто в саду или в салоне, а не в Храме Рида. Все вели себя так, будто я жила здесь с ними всегда, будто не впервые вкусила этого странного таинства. Лишь Герцог подошел, встал предо мной и наградил одной из своих неслучайных улыбок.

– Герцог, дозволено ли мне будет остаться здесь еще немного? Рядом с этим… Ридом?

– Вы же никого не спрашивали, когда появились на свет, моя меда Ирма? Это примерно то же самое. Ваш Священный Круг – тут. – Герцог чиркнул указательным пальцем мне по тунике чуть ниже ключиц. – И потом, еще вчера вам прекрасно удалось слушать и слышать. Посему на многое вы получите ответы, даже не задавая вопросов вслух. Смотрите внимательно, и многие тайны поспешат вам открыться. – С этими словами Герцог покинул аэнао, коротко кивнув остальным.

Отлетало волшебство Рассветной Песни, невесомо, прозрачно. Я понятия не имела об укладе жизни в этом месте, не представляла себе течения дня в замке. Я все еще не знала правил, и даже следующий удар сердца делался загадкой.

Анбе, услышав мысленную возню у меня в голове, поманил меня, и я с радостью приблизилась.

– Вижу, вы бурлите вопросами, меда Ирма, – начал было мой дорогой спаситель, но тут в разговор ввинтилась хрипотца Шальмо:

– Особенно вопрос-сом о з-завтраке, не так ли, меда Новенькая?

– Нет, фион Шальмо, снедь наша денная не есть единственное, вокруг чего вращается мой скудный фернский ум. – Не нравятся мне люди, рядом с которыми я не нравлюсь сама себе. Дерзить и язвить, в конечном счете, довольно противно. Как вести себя с этим неуемным вамейном? Особенно неприятно, что он прав: как раз о том, когда в замке принято завтракать, я и собиралась спросить Анбе.

– Нехорошо обманывать старших. Вас разве этому не научили благовоспитанные кузины? – Зрачки Шальмо, казалось, сделались вертикальными, как у змеи.

– Откуда вам знать, что я лгу?

Оставшиеся в аэнао ученики, не вмешиваясь, с любопытством прислушивались к нашему обмену любезностями. Гремучая смесь гнева, смущения и неловкости затапливала меня горячей багровой волной, но к ней примешивалось и еще кое-что, самое отвратительное – страх показаться глупой и страх не понравиться окончательно.

– Откуда мне знать? Не вас ли вчера мы весь вечер слушали? Не ваш ли бессловесный лепет смаковали? – Шальмо сплевывал слова по одному. Еще пара таких фраз, и начнут получаться словесные пощечины. – Меда Ирма, разрешите напомнить вам, что здесь слышны многие гораздо более затейливые соображения. Особенно если готовы сорваться с уст. А ваша очаровательная, но, увы, далекая от великомудрия голова читается, как раскрытая книга, уж простите за прямоту. И вторая по счету за последние двенадцать аэна настоятельная просьба: здесь я для вас медар, а не фион. Нетрудно усвоить, верно?

Вперившись в полной немоте в лицо перед собой, я не слышала ничего, кроме клекота крови в ушах. Негодовала ли я? О нет. Я была в бешенстве! Но Шальмо замахнулся еще раз – добить:

– О, вы решили окончательно отказаться от устной речи, как я погляжу? Похвальный шаг, но для вас, боюсь, преждевременный. – Шальмо, похоже, счел, что с меня пока хватит, развернулся и покинул аэнао.

Не помню, как осела на пол. Меня отчитывали и воспитывали при новых полузнакомых людях. В храме. Не дали возможности ответить. Меня унизили. Меня выставили на посмешище. Злое бессилие. Бессильная злость.

Я зарыдала, размазывая по щекам едкие колючие слезы, меня потряхивало от озноба и икоты, а вокруг стояла полнейшая тишина. Никто из оставшихся не двигался и не заговаривал со мной, и я лишь слышала собственные судорожные всхлипы.

Вдруг я ощутила на своем плече прохладную легкую ладонь. Захотелось оттолкнуть эту руку, просто пойти ко дну, как давший течь корабль. Но лаковый этот голос колокольчиком спел мне: «Айо^[21], Ирма», – и от неожиданности я вскинула голову и встретилась глазами с Райвой. В ее взгляде не было ни капли жалости, а лишь любовное озорство. «Умеешь как следует плакать. Уже хорошо».

Я поглядела на стоявших поодаль учеников. Эсти и Янеша улыбались и кивали, а от Анбе, прислушавшись, я уловила тихое ободрение: «Все так, как нужно». Лидан лежал на полу и, казалось, дремал, с совершенно блаженным лицом, а тут вдруг подал голос:

– Завтрак через полторы тысячи мгновений. У вас есть время умыться и привести себя в порядок.

Все не сговариваясь покинули аэнао. И словно закончилась эта небольшая глава.

Глава 14

Рассматривая свое заплаканное, припухшее лицо в посветлевших утренних зеркалах, я брела, внезапно потерявшись, без всякой цели. Не то чтобы наша пикировка с Шальмо никак не шла у меня из головы… Скорее, происшествия сегодняшнего утра повергли меня в странную задумчивость. Здесь, как всюду прежде, меня окружали, судя по обращению, стати и чертам, люди благородных манер, высокого происхождения. И, как мне всегда казалось, я вроде бы должна легко, не задумываясь, находить слова и жесты, подобающие обществу и обстановке. Каноны поведения вписаны в самое существо мое. Но нет: аксиомы не действительны, законы отменены, правила не предложены. Я вновь – дитя несмышленое, и все, что выучено и затвержено за годы детства и юности, имеет здесь ту же ценность, что щелкунчик для кунжутных семечек.

Меньше всего на свете мне бы хотелось расспрашивать у обитателей замка о здешних правилах хорошего тона: «Скажите, как тут у вас принято парировать чтение тайных мыслей?» – или: «Что тут полагается делать между полдником и вечерней молитвой – и вообще, вы вечером как молитесь, в саду или на башне? Танцуете или играете на барабане? А слуг у вас призывают силой мысли, или мне положен серебряный колоколец?» Герцог недвусмысленно дал мне понять, что единственный способ разобраться – «смотреть внимательно». Оставалось лишь уповать на Рида.

В таких вот сумбурных чувствах меня вынесло на небольшую открытую галерею довольно высоко над землей. Отсюда открывался вид на южную замковую стену. Резной парапет ловко пришелся мне под локти, и я, не задумываясь, оперлась на него и рассеянно загляделась на расстилавшийся передо мной пейзаж.

С этой стороны к замку почти вплотную подступал ольшаник, прозрачный в эту зимнюю пору. Ясный утренний воздух и лес замерли хрустально. Мягкий двугорбый холм впереди теснил к замковым стенам узкую речку, сильно петлявшую меж валунов. Дымки над водой в этот аэна уже не было, но вода казалась явственно теплее воздуха. Смешливая болтовня реки унесла с собой окутавший меня сумрак, стало светло и бездумно. И тут к говору воды примешались знакомые голоса.

Из-за стены мне еще не было видно, но до меня долетел женский смех и басовые ноты мужской речи. И вот уж среди серебристых стволов замелькали знакомые синие одеяния. Лиц не разглядеть, но грива Ануджны, лисья верткость малютки Янеши и могучие плечи Лидана я узнала сразу. Кто же четвертый?

Анбе? Но нет, увы. Сегодня я, похоже, обречена лицезреть тикков образ всюду: прыгая по камням и размахивая руками, компанию дополнял Шальмо. Вы велели мне «просто смотреть», медар Герцог? Что ж, быть посему: стану, незримая, наблюдать.

Четверо, болтая и смеясь – ох, не надо мной ли? – подошли к крошечной песчаной отмели. Лидан через голову стащил с себя тунику, обнажив по-крестьянски крепкий торс, и остался в коротких свободных портах. Я засмущалась, хоть глаз и не отвела: не каждый день мне удавалось подглядывать за полуодетыми не слишком знакомыми мужчинами. Хорошо сложенными к тому же. Бабушка говаривала мне в детстве: «Подглядел на что не звали – быть очам потом в печали». Меня, будем считать, позвали, бабушка. Дамы о чем-то оживленно беседовали, не обращая ни малейшего внимания на забавы мужчин. Меж тем Шальмо последовал примеру Лидана, заголившись до пояса, спустился к самой воде, поплескал ладонью. Ануджна небрежно махнула рукой и заливисто расхохоталась. После чего запустила руку под свою буйную гриву, коротко повозилась с воротом платья, и оно, словно ширма кукольника, рухнуло к ее ногам.

Я невольно спрятала лицо в ладонях, как ребенок при разделке дичи. Рид, мне же померещилось, правда? – с этой мыслью я осторожно взглянула вниз. Образ еретического Рида на садовом гравии в тот памятный, далекий, как звезды, день начертился в звонком, колокольном воздухе: Ануджна, нагая, как январская яблоня, с визгом вспарывала воду в голубой заводи, прозрачной до самого дна, а рядом с ней бил руками и поднимал каскады сияющих брызг голый Лидан.

Как я ни силилась, собрать всю картинку воедино не получалось: нагой Всесильный царил безгранично, он забрал у меня все мысли. Вот Янеша, ежась и переминаясь с ноги на ногу, пробует пальцами ноги колкий бурлящий поток – и серебристая рыбка ее тела, тоже совершенно оголенного, заласканная пологим утренним светом, вся трепетала от предвкушения ледяной воды.