Глава 14

Когда Шамиль и его спутники поднялись к узкому перешейку, который вел на Новое Ахульго, они опять ничего не увидели, кроме знамени Сурхая, стоявшего на самой высокой точке горы.

Шамиль тронул коня и двинулся по острому гребню.

– Яблоки! – показал Юнус.

Вдоль перешейка, будто указывая путь, цепочкой лежали яблоки. Но стоило спутникам двинуться дальше, как раздался выстрел. Ближайшее к ним яблоко разлетелось на куски. Шамиль выхватил саблю. Юнус с Султанбеком сдернули со спин ружья и бросились вперед, защищая Шамиля. Но яблоки продолжали разлетаться, а откуда стреляли было непонятно.

Когда они миновали перешеек и выбрались на Новое Ахульго, перед ними будто из-под земли выросли мюриды. А затем показался и сияющий от произведенного эффекта Сурхай. Султанбек двинулся на него, пылая негодованием.

– Салам алейкум, имам! – крикнул Сурхай, хватая коня Султанбека под уздцы.

– Ва алейкум салам, – ответил

Шамиль, сходя с коня.

– Хорошо же ты встречаешь гостей.

– Так мы будем встречать врагов, – сказал Сурхай.

– Ты видел, откуда стреляли?

– Из-под земли? – догадался Шамиль, сходя с коня.

– Спрятались, как кроты, – сердился Юнус.

– Где же твои постройки? – спросил Шамиль.

– Приглядитесь, – показал Сурхай в сторону небольшого холма.

– Вон там, видите?

Теперь и Шамиль увидел узкие щели, которые расходились в обе стороны от тропинки и были едва заметны.

– Подземные бойницы? – удивился Шамиль.

– Подземная крепость, – гордо сообщил Сурхай и подал знак своему мюриду.

Тот свистнул, и повсюду начали подниматься люди с кирками и лопатами в руках.

После погрома, учиненного Фезе, Сурхай решил спрятать крепость в самой горе.

Он показал Шамилю свои чертежи, по которым предполагалось устроить несколько линий укреплений, а передовые – в несколько ярусов. Между ними должны были проходить скрытые траншеи и подземные ходы. В дальней части горы, обращенной к реке и более безопасной, Сурхай собирался построить оружейную мастерскую, пороховой склад, хранилище для воды и многое другое. И все это тоже зарывалось в землю. На Ахульго создавалась мощная крепость, рассчитанная на долгую оборону.

– Никакие пушки нас не возьмут, – уверял Сурхай, направляясь к скрытому в камнях входу.

Они спустились в просторную каменную галерею и пошли осматривать фортификационные работы.

Сурхаю помогали мастера, прибывшие из Дагестана и Чечни. Они хорошо знали свое дело, а когда встречались препятствия, быстро находили способ их устранить. Одни пробивали штольни в каменном теле горы, другие укрепляли подземные ходы, третьи проделывали бойницы, четвертые оборудовали главные пункты обороны. Каменные глыбы, которые невозможно было разбить, взрывали. К пещерам, которых на Ахульго было немало, прокладывались пути по отвесным склонам. В некоторые удавалось попасть, пробив свод сверху.

Из переднего ряда скрытых бойниц простреливались все подступы. Юнус прицелился из винтовки по уцелевшему яблоку и выстрелил. Яблоко подлетело в воздух и покатилось по отвесной стене в пропасть.

– Машаалла! – удивлялся Юнус.

– Да продлит Аллах твои дни, Сурхай.

– А если в рукопашную? – интересовался Султанбек.

– Если пули кончатся? Тогда как?

– Как всегда, – пожал плечами Юнус.

– Вылезаешь и дерешься.

– Но можно выйти и там, где не ждут, – сказал Сурхай.

– Или пропустить, а потом напасть сзади.

– Машаалла! – качал головой Юнус.

– Если что – и могила готова.

Когда они выбрались на поверхность горы, то смотрели вокруг уже другими глазами. Сурхай старался использовать каждый бугорок, каждую расщелину горы, чтобы сделать ее еще более неприступной. А любой выступ, который мог бы помочь осаждающим, безжалостно сбивался. Камни и бревна, оставшиеся от разрушенных Фезе домов, обломки взорванных скал, не пошедшие в дело, – все это собирали на опасных участках, чтобы обрушить на противника, если он рискнет брать Ахульго штурмом. Узкий перешеек, соединявший Ахульго с остальным миром, предполагалось глубоко перекопать в нескольких местах.

Шамиль был доволен увиденным, а его помощники, не переставая, цокали языками от изумления.

План Сурхая был необычен, но его подсказывала сама природа. Горький опыт пошел горцам на пользу, и они учились быть предусмотрительными.

– А где будут жить наши семьи? – спросил Шамиль.

– Я думал, здесь будут одни мужчины, – растерялся Сурхай.

– Что тут делать семьям?

– Нельзя же вечно воевать, – сказал Шамиль.

– Я ведь говорил, что Ахульго будет не только крепостью, но и нашей столицей. В Чиркате, действительно, становится слишком много людей.

– Можно и дома построить, – согласился Сурхай.

– И мечеть, – напомнил Шамиль.

– Большую, для всего джамаата.

– Да, имам, но где взять столько строителей?

– Люди будут, – пообещал Шамиль.

– Мы создадим такую столицу, какой еще никогда не было. Даст Аллах, никто не посмеет нас тут тревожить.

– А если посмеет? – сомневался Сурхай.

– Тогда это будет долгая битва, – размышлял Шамиль.

– И, чтобы лучше к ней подготовиться, нам необходимо выиграть время.

– Год нужен, – сказал Сурхай и постучал кулаком о камень.

– Гора слишком крепкая.

– Осенью они на нас не пойдут, – сказал Шамиль.

– Сил не хватит. Зимой они в горах не воюют. А к весне… К весне надо все закончить.

– Мои люди трудятся не покладая рук, – сказал Сурхай.

– Все трудятся, – сказал Шамиль.

Он вскочил на коня и двинулся обратно. Когда открылась узкая теснина между двумя Ахульго, Шамиль увидел старый деревянный мост, перекинутый между горами высоко над рекой.

– Надо бы его укрепить, – подумал Шамиль, полагая, что не следует ограничиваться работами на Новом Ахульго.

Глава 15

Новый командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории направлялся в свои владения. Судя по бумагам, полученным в канцелярии военного министра, Граббе унаследовал от Вельяминова обширный театр военных действий. Он включал в себя грандиозную систему крепостей и укреплений, охватывавших с севера предгорья Кавказа и тянувшихся затем вдоль Черного моря. Главная Линия делилась на множество других, как правило, вдоль рек и их притоков. Правым крылом Линия упиралась в Черное море у Тамани, где впадала Кубань, а левым – в Каспийское, у устья Терека.

Войск по бумагам числилось немалое количество, но на деле был некомплект. Битвы с горцами, болезни и побеги солдат наносили войскам немалый урон.

empty-line/>

Все более и более входя в дела, Граббе проехал Москву, Воронеж и столицу Донского войска Новочеркасск, где еще живы были воспоминания о недавнем визите императора.

Изучение всех бумаг, которыми снабдили Граббе, могло занять столько времени, что он успел бы обогнуть земной шар. А потому он сосредоточился на тех, которые считал более важными. Но и они ему скоро наскучили. Куда интереснее было читать цветастые донесения Николая Раевского-младшего, того самого, который при Бородино шел за отцом со знаменем. Граббе давно его знал. Раевский был сибарит и мало походил на военного, скорее напоминая английского денди и в одежде, и в манерах. Он участвовал еще в нескольких войнах, но походы Раевского на Кавказе были известны не столько важными результатами, сколько непечатного содержания частушками, которые распевали его солдаты на радость своему командиру.

Однако реляции генерал-майора были позанятнее повестей Марлинского и касались не столько военных действий, сколько кавказских начальников, которых Раевский цинично высмеивал. Сверх того, Раевский регулярно подавал самые фантастические проекты. И он даже не писал их, а просто диктовал, причем по-французски, так как был не в ладах с русской словесностью. А на бумагу их перекладывал не кто иной, как Лев Пушкин – брат русского гения, тоже не лишенный некоторого дарования. Переводчик чертыхался, когда рассказывал об этом на Водах. Он говорил Раевскому, что его реляции выходят из всякого правдоподобия, но тот его успокаивал:

– Любезный Лев Сергеевич, вы глупы и ничего не понимаете: чем больше вранья представлять в Петербург, тем более его восхищаешь!

Пушкин клялся, что это невозможный сумбур самого дурацкого пошиба, но Раевский стоял на своем:

– Мудрецы Петербурга, гиганты в невежестве и дурости, всякому верят, когда умеешь изложить.

Граббе читал и невольно посмеивался, особенно над искусно вставленными остротами. Читал он с пристрастием, но не потому, что его слишком интересовали дела в Черномории, а совсем по другой причине. Очаровательная наглость сочинений Раевского, полных безудержного бахвальства и таинственных предсказаний, бесила Чернышева, но приводила в восторг императора. Николай понимал, что эти реляции далеки от действительности, но милостиво относился к герою Бородино и ни в чем ему не отказывал. А писания его давал читать сначала императрице для развлечения, а уж потом – военному министру.

Граббе прикидывал, как будет писать свои реляции и что в них важнее – правда или ловкий вымысел, приправленный сарказмом. Смешить начальство он все же не предполагал, но считал, что слегка приукрасить действительность никогда не помешает. Впрочем, Граббе был уверен, что подвиги его на новом поприще превзойдут самые изощренные вымыслы Раевского.

Местопребыванием начальника Черноморской линии была Керчь, но Граббе не стал заворачивать к своему подчиненному, с него было достаточно его фантазий. Миновав Ростов, Павел Христофорович оказался в Екатеринодаре – центре Черноморского казачьего войска, которое было теперь подведомственно Граббе. Казаки прокричали новому начальнику «Любо!» и отправили с ним сотню почетного эскорта. Уже начинался настоящий Кавказ, и это было отнюдь не лишне.

Добравшись до Новороссийска, Граббе двинулся вдоль Черноморской береговой линии. Одни укрепления уже стояли, другие строились, третьи восстанавливались после нападений черкесов. Оттесненные в горы со своих насиженных мест, они держали Линию в постоянном напряжении, и дороги между крепостями были небезопасны. Лихорадка и прочие южные болезни косили гарнизоны, а неурожаи и голод в горах вынуждали горцев искать добычу в непрестанных набегах.

Форты и укрепления строились большей частью у бухт и в устьях рек. Раньше в них укрывались юркие турецкие фелюги, за которыми не поспевали русские корабли. Турки доставляли черкесам оружие, порох и привозили польских легионеров, желавших воевать против царских войск после поражений у себя на родине. Не брезговали контрабандисты и живым товаром, похищая славившихся своей красотой черкешенок и продавая их в гаремы турецких вельмож.

Блокаду рисковали прорывать и сами горцы на небольших лодках. Для борьбы с ними были пущены весельные баркасы с азовскими казаками, вооруженными небольшими пушками.

Содержание линии стоило больших денег и жертв, но Раевского это мало заботило. Его больше увлекали эксперименты по внедрению цивилизованных методов управления и поощрение торговли с черкесами как залога будущего умиротворения.

Вокруг все цвело и обильно плодоносило. Если бы не крепости и военные корабли, сновавшие вдоль берега, этот край можно было принять за рай земной. Война была здесь непрошеной гостьей.

Через Геленджик Граббе добрался до Адлера, где погиб в десанте обожаемый кавказскими офицерами Бестужев-Марлинский. Декабрист, сосланный на Кавказ драться, решил вдруг брататься с горцами, выводя их романтическими героями и поселив в обществе моду на все кавказское. Он возмечтал отличиться в десанте, чтобы быть представленным государю императору, посетившему тогда Кавказ. Популярный литератор и храбрый воин, Бестужев надеялся убедить Николая, поклонника своего таланта, кончить дело миром, но исчез в абхазских дебрях. Потом ходило много слухов, что он то ли ушел к Шамилю, то ли он сам и есть Шамиль, но никто Марлинского больше не видел.

Царь и сам желал конца этой войны, но Фезе не сумел ни взять Шамиля, ни договориться с ним. Шамиль после этого чрезвычайно возвысился, и война снова пошла своим чередом. Оставалось надеяться на новых кавказских начальников. Наполеона одолели, пора бы и с имамом справится.

Граббе проехал Сухум, свернул в горы, к Кутаису, а там уже и до самого Тифлиса было рукой подать.

В столице Грузии располагалось управление Отдельного Кавказского корпуса. Его новым командиром, а вместе с тем главноуправляющим гражданской частью Кавказа был генерал-лейтенант Евгений Головин. Ему следовало представиться первым делом, так как он считался непосредственным начальником Граббе.

Тифлис встретил Граббе невыносимой жарой, которую тифлисцы будто и не замечали. Восточная живость и сладкая нега в тени узких улочек и резных деревянных балконов мирно сосуществовали в этом древнем городе. Раскинувшись на крутых склонах гор вдоль Куры, Тифлис являл собой изящное переплетение грузинской, армянской и персидской культур, которые затмевали собой островки особой жизни немецких колонистов и русских переселенцев. Христианские храмы, соборы и церкви соседствовали с мечетями и цитаделями разных эпох. Базар пленял умопомрачительными ароматами, изумлял щедрым разнообразием товаров, которые привозили сюда на осликах, мулах, лошадях, быках и верблюдах. Неутомимые водоносы таскали от реки тяжелые кувшины. Под особыми навесами, поджав ноги, сидели мирзы – писцы и нотариусы одновременно. Повсюду пекли лаваши и жарили шашлыки, а из всевозможных бурдюков, от бычьих до небольших козлиных, лилось нескончаемое вино.

Много раз сожженный и не единожды разоренный, Тифлис всякий раз возрождался в новом обличии, но сохранял и свое прежнее лицо города изобилия, торговли и веселья.

С присоединением Грузии к России опустошительные набеги беспокойных соседей прекратились, а рядом со старым Тифлисом начал расти новый город с прямыми улицами и домами в европейском стиле. Здесь-то и находился построенный при Ермолове штаб Кавказской армии.

Головина в Тифлисе не оказалось. Дежурный штаб-офицер сообщил, что корпусной командир отбыл в тенистый Боржом отдохнуть от жары и попользоваться тамошними целебными водами.

Граббе поселили неподалеку, в новомодной гостинице. Вечером он был приглашен на ужин к начальнику штаба, где присутствовали также обер-квартирмейстер и другие штабные офицеры. Среди прочих Граббе представили молоденького корнета князя Виктора Васильчикова. Этот юноша благообразной наружности и с небольшими усиками только что окончил Пажеский корпус и явился на Кавказ за подвигами и славой. Места князь еще не получил, зато успел изучить самые темные закоулки Тифлиса.

На том же ужине Граббе познакомился с весьма приятным человеком – Тадж-Эддином Мустафиным, ученым эфенди из казанских татар, назначенным на Кавказ в роли посредника между властями и мусульманским населением. Эфенди со своим семейством уже два года жил в Тифлисе, получал в канцелярии Головина жалование и успел заслужить признательность местного начальства, проповедуя умиротворение и почтение к властям.

Мусульмане здесь были покладистые, большей частью – торговый люд, не меньше Головина желавший покоя и порядка. Недоразумения происходили в основном из-за незнания пришлыми мусульманами часто менявшихся порядков. Лучшие бурки, которые ценились и в жару, и в холод, выделывались в дагестанском селении Анди. На них всегда был спрос, но торговлю бурками из немирных гор то разрешали, то запрещали, конфискуя товар. Разоренные торговцы бросались к эфенди, и тот отправлялся ходатаем к начальству, обещая помочь единоверцам. Однако из этого редко что выходило.

О том, что творилось в недрах дагестанских гор, воспламененных Шамилем, Мустафин говорил весьма неопределенно, повторяя лишь, что от всей этой смуты проистекает много беспокойств. Было видно, что он многого не договаривает. Узнав, что Граббе направляется в Дагестан, эфенди тяжело вздохнул и посоветовал быть там поосторожнее.

В ожидании главного кавказского начальника Граббе взял Васильчикова в проводники и принялся осматривать местные достопримечательности. Среди прочих его особенно впечатлила могила Грибоедова в почти висящем над городом монастыре Святого Давида. Граббе полагал, что у него с Грибоедовым было много общего, особенно насчет «прикосновенности к делу декабристов». Предупрежденный Ермоловым, поэт едва успел уничтожить компрометирующие бумаги и тоже легко отделался. Правда, судьба уготовила ему еще более ужасную участь – пасть жертвой разгневанной толпы в Тегеране, где Грибоедов отважно стоял на страже российских интересов.

Прах Грибоедова покоился в гроте с северной стороны храма. На пьедестале из черного камня стоял крест, к которому припадала безутешная бронзовая женщина. Эпитафию под портретом поэта дополняла краткая надпись: «Незабвенному его Нина». Но монастырь был более известен ручьем, проистекавшим из его основания. Считалось, что вода его помогает зачинать бесплодным женщинам.