Скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет.
Книга пророка Иезекииля
Ему приснилось, что мама умерла. Тихо и незаметно, как и жила. Гроб стоял на табуретах посреди зала и казался почти пустым – если не всматриваться. Он очень старался не всматриваться, но не мог отвести взгляд. Глаза цеплялись за острый носик, за бледные веки на дне пустых будто глазниц, за серые ямы под скулами, за небольшую голову, которую словно для маскировки замотали в белый платок и сунули поглубже в подушку. Глаза цеплялись, наливались слезами, и в них, как в линзе, мамино мертвое лицо росло, а он падал на него, чтобы поцеловать, но это была не мама – у мамы кожа теплая, а тут холодная плотная резина, и пахнет не человеком, а химией. Химию он ненавидел с детства.
Сердце забыло, что делать. Жаркое тяжелое горе поднялось из груди в горло и вытекло коротким стоном.
Он сел в постели, сипло вдохнул, поморгал и поспешно оглянулся.
В спальне было темно и тихо. Небо за окном оставалось серым, двор под окном – пустым, как и другая половина кровати. В туалет, видимо, вышла или согрешить с холодильником. И хорошо, а то опять засуетилась бы, стала спрашивать про дурной сон, а он таких расспросов не любил.
Но сейчас важнее было другое. Вот что важно, понял он: это просто сон, дурной, поганый и оставшийся там, в сырой подушке. Он засмеялся с коротким облегчением, поспешно вытирая глаза, и застыл.
Жаркое тяжелое горе затопило плечи и голову, не оставив ни надежды, ни смысла.
Это был не сон.
Он всхлипнул и затрясся. Услышит же, подумал он со стыдом, но это не помогло – успокоиться не получилось. Он поспешно встал, добрел до ванной и, не включая света, залез под душ. Вслепую отрегулировать воду не удавалось – сперва текла застывшая за полночи в трубах, потом ударил почти что кипяток. Это разозлило, зато отвлекло.
Наконец он справился и некоторое время, уперевшись лбом в невидимые керамические цветочки, дышал, пока душ острыми прохладными пальчиками не вытолкал жаркий бессмысленный ужас сперва из головы, потом из плеч и груди. Полностью, конечно, выдавить не удалось – нет в организме краника для слива лишних чувств. Но он пришел в себя – в такого, которого показывать не стыдно. Кому показывать только? Лене, кто еще за мной смотрит-то день и ночь.
Выпить надо, вот что, решил он, вышагнул из ванны, чуть не грохнувшись в темноте, растерся, как смог, небольшим полотенчиком – банного, как всегда, в готовности не оказалось, идешь мыться – бери с собой, а копить не надо, не для того ремонт делали, – влажно дошлепал до кухни и щелкнул выключателем.
Лена вздрогнула с забавным звуком. Она, уперевшись локтями в стол, пялилась в окно, такое же пустое, как и в спальне, и ничего, похоже, не видела и не слышала.
– Дань, ты?.. Чего не?..
Она снова отвернулась к окну, сморкаясь в салфетку – похоже, последнюю: из картонной коробки белый хвост не торчал, зато салфетные комья рядом выстроили солидную горку. Даниил понял, что можно ни на один из вопросов не отвечать, и слава богу, а то ведь ответил бы. Он некоторое время разглядывал крашеный пучок на затылке и мелко двигающиеся плечи. Рыдает прямо, подумал он с холодным неудовольствием. Как будто это ее мать померла. Конечно, свою не помнит, вот по моей и рыдает. По живой бы так – ну, не рыдала, но помогала бы ей, что ли.
Мысль была нечестной – Лена и рыдала вместе с матерью Даниила, когда обеим хотелось, и помогала ей, и все уговаривала ее пройти обследование, и напрягала Даниила, и он все собирался надавить и уговорить, а потом оказалось поздно, – и от этого было невыносимо погано.
Она тебе даже на Восьмое марта ничего не подарила, Саньке приготовила, мне вручила, а тебе нет, а ты ей два комплекта постельного белья из Сарасовска перла, теперь в шкафу место занимают, – так чего ж ты строишь из себя страдалицу-то, подумал он, мстительно давя неловкий стыд.
Лена Даниилову мать любила вроде бы вполне искренне, чего Даниил так и не смог понять. Сам он к Лениным родственникам, в основном, к счастью, уже покойным либо безопасно далеким, относился в лучшем случае с благожелательной иронией, и оснований полагать, что у кого-то бывает иначе, не накопил.
Даниил отвел глаза от плачущей жены и потоптался, размышляя, не предложить ли и ей выпить – хотя она водку и не пьет почти. Не успел. Лена порывисто вскочила, промаргиваясь, и сказала:
– Давай афобазол или корвалол дам, если спать никак.
– Не, – сказал Даниил. – Нормально.
– Как нормально, я же вижу, – начала было Лена, запнулась, села, уткнулась плаксиво растянутым ртом в кулак с растерзанной салфеткой и затряслась.
Даниил с трудом удержался от реплики «Хорош страдать уже». Оставаться тут было невозможно, спать – тем более. Он заставил себя шагнуть к жене и погладить ее по плечу.
– Прогуляемся, может? – предложил он.
Лена вскинула зареванные глаза.
– Так ночь на дворе. И куда я в таком виде, совсем с ума спятил?
Даниил кивнул и пошел одеваться. Лена явно переполошилась:
– Дань, ты куда на ночь?..
– Пройдусь, – бросил он через плечо. – Не дергайся, я быстро.
Уже в лифте Даниил задним числом придумал, что идет в магазин, и двинулся туда сквозь попахивающую мусоркой прохладу, не задерживаясь и стараясь не глядеть на свои окна. Чего глядеть-то – и так понятно, что за стеклом мутным пятном маячит лицо Лены, которая, как всегда, следит, контролирует и пытается заботиться обо всем, до чего дотянулась.
Матери это не помогло, а Даниилу не помешает.
Даниил был равнодушен к крепкому алкоголю. Он пиво любил, пшеничное нефильтрованное. Но иногда требовалось накатить и забыться, и вот тут лучше водки был разве что свекольный самогон дяди Севы – или сразу киянка в лоб.
Киянка или что-то типа едва не стала более вероятным вариантом.
Было еще не слишком поздно, едва за полночь. Пузатый охранник круглосуточной «Корзинки» дремал в стойке «вольно», продавщицы позевывали, но Даниил, вопреки ожиданию, оказался не единственным покупателем. Не мне одному забыться надо, подумал он горько и направился к винным стеллажам. Какой-то идиот расставил вокруг них тележки так, что не пройти. Даниил ругнулся вполголоса, продавился вдоль ручки одной из тележек и принялся изучать ассортимент. Не хотелось брать ни пафосные бутыли с матовым напылением, ни дешевые мерзавчики. Маме с папой было легче – «Пшеничная» да «Столичная», если повезет, с черной этикеткой, подумал он, а зря. Углы губ потянуло, в бронхах заклохтало, он торопливо рванулся, защемляя и обдирая, кажется, тележками бедро сквозь джинсы, и наугад выхватил за горлышко ближайшую бутылку.
– Мужчина, вы что делаете? – спросили за спиной.
Девчонка в салатной униформе продавца с искренним возмущением смотрела на Даниила поверх прижатой к груди стопки пустых картонных упаковок.
– У самой никаких идей нет? – осведомился он, неудобно растирая ушиб справа левой ладонью. – Чего вы тут баррикады устроили, аллонз анфан, блин, только голой сиськи не хватает? Восьмое марта перепраздновали, что ли?
– Вы что такое… – девчонка сморгнула, затвердела лицом и осведомилась: – Охрану позвать?
– Давай, побольше только, – разрешил Даниил и стал протискиваться на волю.
Девчонка тощим бедром пихнула ряд тележек обратно и громко позвала:
– Леша-а, быстро сюда, пожалуйста!
Даниил посмотрел на преградившую проход тележку и сильно толкнул ее, процедив:
– Дура, что ли?
Тележки клацнули решетчатыми бортами в десяти сантиметрах от девушки. Она отшатнулась, роняя картонки, и крикнула громче:
– Леша, быстрей!
Пузатый охранник уже пер от входа, едва не сшибая стеллажи.
Даниил поймал себя на паре трусливых мыслей, разозлился и перехватил бутылку, как гранату.
Сбоку сказали:
– Даниил Юрьевич, вы же лично постановление готовили про то, что нельзя водку отпускать и так далее после двадцати двух.
Даниил злобно зыркнул, вздохнул, аккуратно поставил бутылку на стеллаж и сказал:
– Добрый вечер, Оксана Викторовна.
Ветер был сильным, хоть и не очень свежим – спасибо Новжизневскому полигону, – но с облаками не справился. Звезд так и не было видно. Оксана поежилась и сказала:
– У меня дома бутылка, кажется, есть, выдам легко.
Митрофанов обозначил пальцами, будто отмахивается.
– Да все равно никто не пьет, а дом – вон он, – пояснила Оксана.
– Да у меня самого дома полно, никто не пьет, и дом вон, – помолчав, ответил Митрофанов. Голос у него был сипловат, но не с похмелья и даже не со сна. На самом деле не было похоже, что он пил последнее время. Или вообще. Впрочем, Оксана не была особенным специалистом в этом вопросе, бог миловал. Оксана вспомнила, что Митрофанов и восьмимартовские поздравления профилонил, хотя деньги сдавал, Оксане бы сказали, если бы не. Скинулся и воздержался, ишь ты какой.
Митрофанов стоял неподвижно, разглядывая то ли кончики туфель Оксаны, то ли колени. И то и другое было ничего себе и повода стесняться не давало, но Оксане стало слегка неуютно. Не с таким выражением лица ее обычно рассматривали, детально и целокупно. Тем более посреди ночи.
Что-то с Митрофановым было не так. Последние недели Оксана едва ли не ночевала в Желтом доме – мэрия оправдывала прозвище, истово клокоча, дурдом как есть. В конторе Оксана почти не появлялась и по пустякам просила не беспокоить. Она смутно припомнила, что Савельева что-то обсуждала с главбухом, сочувственно поглядывая на привычно сгорбившегося над бумагами Митрофанова. Но Оксане никто ни о чем не докладывал – значит, ее внимания вопрос не стоил. В любом случае, душевное состояние, моральный облик и личная жизнь сотрудников за пределами офиса нормальное начальство трогать не должны.
Оксана снова поежилась, покосилась на охранника, увлеченно исполнявшего роль грозного стража ворот, к которому только подойди, у-у, – и предложила.
– Давайте мы вас проводим, все равно по пути, почти.
– Еще не хватало, – буркнул Митрофанов, спохватился и добавил: – Спасибо, Оксана Викторовна. Я это… Нормально уже. До свидания.
Он неловко кивнул и пошел – в ту сторону, в которую указывал на «дом вон».
– В понедельник, если плохо себя чувствуете, дома посидите, – сказала Оксана вслед и тут же пожалела об этом. Сроки душили, а перед праздниками правовой департамент сбросил на оценку новую кучу проектов по наружке и нестационарным торговым точкам.
Митрофанов, не останавливаясь, помотал головой и повторил:
– Нормально уже, спасибо.
Ну нормально так нормально, подумала Оксана, проследила, чтобы Митрофанов не нырнул под редкую машину на перекрестке, и вернулась в магазин мимо невыразимо уже грозного и мужественного охранника.
Тимофея искать особо не пришлось – само собой, он, задравши очки на лоб, залип в телефончик возле йогуртов, где Оксана его и оставила пятнадцать минут назад.
– Все взял? – спросила Оксана, спокойно изучая пустую тележку.
– Ага, почти, – сказал Тимофей, не отрываясь от экрана. – Гля, чего эта тэпэ опять выложила.
Оксана, как всегда, ответила: «Видела уже» – так было проще, – и сама принялась загружать тележку. Тимофей, тоже как всегда, зашевелился через полминуты: поймал неуютность, убрал телефон, попыхтел рядом и ушел собирать зелень. Все равно не ту возьмет, рукколы нахватает вместо укропа. Зато при деле мужчина.
Ночные закупки – особое искусство. Нельзя брать помногу и готовое к употреблению: употребить захочется немедленно, а есть после двух ночи гораздо некошерней, чем после шести вечера. А мало брать просто глупо: кой смысл красть у себя кусок ночи, чтобы на следующую ночь снова в магазин бежать? Ночи – они не для этого.
Осталось понять, для чего. С Тимофеем понять не выходило.
Мало с кем выходило. Конечно, первые недели при очередном мол-челе были насыщенными и на износ, но затем все неизбежно устаканивалось: ужин, сериал под вино – и в кровать попом кверху. Зачем только Марка к маме на выходные отправляла, мог спокойно и без ущерба для детской психики соседствовать на своем диванчике.
То есть был, конечно, Рустик – веселый, неутомимый и гиперактивный. Потому что чересчур молодой, незаезженный еще. Но он затрахал во всех смыслах.
Иногда Оксана вспоминала Рустика с умилением, иногда – с легкой тоской, но в основном – с раздражением. Должен же даже мол-мол-мол-чел понимать, когда нужно, когда можно, а когда пора уже успокоиться. Спать хочется, на работу с ранья, а он опять «давай-давай». Точно соревнуется или доказывает что-то кому-то.
Тимофей, слава богу, с самого начала никому ничего не доказывал. С ним было просто и легко, иногда комфортно. Он даже бесил комфортно, обозначая для себя и остальных мягкие границы, которые никак невозможно перескочить и о которые невозможно расшибиться. Поорут друг на друга, подуются, Тимофей уйдет, скомкав бороду, Оксана всплакнет по былому и несбывшемуся, а через пару часов он прибежит с вином и креветками, она согласится отдать вечер «Нетфликсу», лишь иногда, вопреки свежей традиции диванолюбивого американского народа, перетекающему в секс, тихий и уютный, – взрослые же люди. И снова мир, покой и местами комфорт до конца выходных. Идеальный бойфренд на уик-энд.
Сегодня нетфликснуть не получилось ни в каком смысле. Оксана не возражала бы против любого, но Тимофей на полдороге опять сгинул в телефоне, а едва ступив на порог и поспешно скинув «ньюбалансы», плюхнулся в кресло-мешок и не вставал оттуда минут сорок. Он явно забыл о грандиозных планах непременно посвятить всю ночь и полвоскресенья просмотру чего-то там остро необходимого всякому современному человеку. Общался с кем-то более насущным или опять ковырял эпизоды для своих «мэш-инок».
Оксана разобрала пакеты, приготовила легкий ужин на двоих, накрыла, два раза позвала, а на третий Тимофей заткнулся наушниками. Оксана кивнула, поела, попила воды, убрала свою тарелку в посудомойку, а Тимофееву – в холодильник – и через ванную пошла спать.
Тимофей возник в спальне, когда Оксана уже засыпала, – с виноватым «ну чего ты» и боязливыми ласками. Ласки были приятны, но сон – приятней, так что Оксана, почти не размыкая губ, попросила: «Тщ-щ, завтра» – и быстро соскользнула обратно в дремоту. Тимофей не стал ни мешать, ни обижаться – в этом он был молодец. Хотя бы в этом.
Оксану разбудило солнце. Оно ловко продавилось между недосомкнутыми шторами и легло на лицо полоской, слепящей даже сквозь веки.
Оксана готова была осерчать: каждый день поднимают будильник и дураки-начальники или сослуживцы, а в последний из длинных выходных еще и природа становится предателем, – но удержала себя в расслабленно-сонном состоянии. Оно ловко подсунуло другую трактовку: зима прошла, скоро лето, солнышко гладит только Оксану, а природа шепчет ласковые обещания, которые, может, и выполнит. Стало приятно. Шепот – веток, например, – и свежесть ветерка из форточки добавили бы приятности, но ветерок на этой неделе был северо-западным, так что лучше с ним не соприкасаться.
Оксана понежилась пару минут, сладко потянулась и зевнула, чуть не вывихнув челюсть, хихикнула по этому поводу, сползла с подушки, чтобы убрать луч с лица, и стала, как в садике, подсматривать за миром одним глазом.
Мир был не таким интересным, как в садике, но довольно симпатичным. Кусок стены с дизайнерскими обоями, совсем неевклидовый от затененности и зажмуренности второго глаза, чистенькая простынь, на ней чистенький кусок крепкого плеча и клок бороды. Оксана некоторое время размышляла над тем, как этот клок мог попасть на плечо. Ни к чему не придя, вытянула руку и осторожно исследовала загадочный участок. Ага, это он съежился, а борода встопорщилась. Интересно. Только ли борода встопорщилась? Нет. Молодец.
Но не будем торопиться.
Оксана осторожно, чтобы не расплескать мление, соскользнула с постели, прошла минимальный утренний туалет, налила фильтрованной воды и, прихлебывая, провела легкую инспекцию. Тарелка из холодильника, опустев, переместилась в посудомойку, одежда была аккуратно сложена у изголовья, там же лежал телефон, поставленный на зарядку. Оксана хмыкнула. Зарядку Тимофей воткнул в тот самый удлинитель, который давеча лично отсоединил, экспериментируя с предпросмотровой перестановкой компонентов домашнего кинотеатра.
Вот и хорошо.
Оксана, опростав стакан, поставила его на пол, сняла с себя лишнее и, катая сладковатую воду во рту, осторожно, без веса, села Тимофею на бедра. Тимофей поморщился, но не проснулся – дрых самозабвенно.
Он был смешной и трогательный. Худой мальчишечка с бородой, ухоженной даже во сне. Сперва ее укладывает, потом себя.
Оксана погладила бороду, снова удивившись, какая она мягонькая и шелковистая. Грудь и живот, впрочем, тоже. Оксана погладила понастойчивей, но без фанатизма. Проснешься – твое, нет – так извини. С другой стороны, было бы интересно попробовать, пока спит…
И тут он проснулся.
Ну и так тоже хорошо может выйти. И войти. Вот так.
Тимофей замер, пытаясь сообразить, что уместней и вежливей – сохранять зажмуренную неподвижность или потихонечку продирать глаза, автономные и чумные с утра. Оксана не собиралась ни помогать ему, ни подсказывать – занята была.
Он справился сам, неплохо – как обычно, когда телефон или ноут не отвлекали. Выпрямлялся, приподнимался, поддерживал, гладил – и вдруг вздумал болтать:
– Оксан, сорян, что вчера тупил. Заказ наиважняк, сама понимаешь.
Какой заказ, хотела спросить Оксана, но тут ей стало ни до чего, и она выдохнула: «Тщ-щ».
– Они там ботов подтянули, купили, что ли… – пропыхтел Тимофей по разделениям, упорно не желая врубаться в текущий и нарастающий момент.
– Заткни-ись, – прошипела Оксана и для убедительности схватила его за бороду.
Тимофей наконец заткнулся. И стало хорошо.
Не запредельно, но вполне.
Чуть-чуть чего-то не хватало.
Будем искать, решила Оксана. И честно искала весь день, и Тимофей никуда не делся – пытался соответствовать и содействовать, спасибо забытому «Нетфликсу» и уснувшему телефону. И посодействовал-таки, до адского салюта за переносицей, трясучки и онемения.
Коли на улице некузяво, долг каждого ответственного человека – создавать весну в своей отдельно взятой квартире. А весна чреслами красна. Фу я дура, ляпну же. Спасибо хоть не вслух.
О проекте
О подписке