На секунду прислушавшись, дежурный бросился туда, гулко топоча подковками сапог по полу. Бур поспешил за ним. Перед их глазами предстала весьма неприглядная картина: Макарский вырывался из рук держащих его товарищей, размахивая во все стороны резиновой дубинкой. Напротив бушевавшего патрульного стоял Фомин с окровавленным лицом, даже не пытаясь уворачиваться от ударов, всем своим видом подчеркивая полное отсутствие страха и жгучую ненависть как к нападавшему, так и к его коллегам. На тонких губах недавнего зэка играла пренебрежительная улыбка, однако глаза налились кровью и, казалось, пронзали насквозь все и вся.

– Прекратить немедленно! – заорал дежурный таким неожиданным фальцетом, что все обернулись и тупо уставились на него. – Макарский, ты отстраняешься от дежурства. Сдай табельное оружие, удостоверение и жетон. О твоем поведении, недостойном высокого звания сотрудника столичной милиции, завтра будет доложено начальнику. И лично я буду ходатайствовать о твоем увольнении из органов.

По-видимому, угроза была реальной, так как присутствующие милиционеры, не удостоив даже взглядом кандидата на увольнение, разошлись по своим местам. А последний, растерянно озираясь по сторонам, только сейчас понял, насколько серьезно вляпался. Он развернулся и побрел по коридору в сторону дежурки.

Старший лейтенант, обернувшись к недавнему просителю, пробурчал:

– Забирай своего приятеля, – он указал на Фомина и добавил: – Туалет здесь, пусть умоется.

Дождавшись, пока старший товарищ смыл с лица кровь, Бур протянул тому белоснежный носовой платок. Фомин отмахнулся:

– Не надо, испачкаю.

– Да черт с ним, – возразил бритоголовый, – выброшу в помойку. А насчет этого мусора не переживай, Монах. Я ему сам швайку под ребро засуну, если скажешь.

– Ладно, ладно. Разберемся, – ответил тот, кого назвали Монахом, – пойдем отсюда.

– Ты иди, пахан, а я собаке кость кину, – Бур имел в виду обещанную взятку.

Пахан тяжко вздохнул и вразвалочку направился к выходу, промолвив себе под нос:

– Боже, что делается на свете. На этих сук в погонах еще и «капусту» тратить. Бр-р-р-р…

– Что? – переспросил молодой человек, не расслышав последней фразы, сказанной Монахом.

Тот отозвался, не поворачиваясь, а лишь устало махнув рукой:

– Да ничего, это я так.

Проследовав за ссутулившимся паханом, Бур подошел к казенной двери и, заговорщицки постучав, приоткрыл ее. Старлей резво поднялся со своего места и, подойдя к посетителю, державшему в руке пачку ассигнаций, проворно перехватил протянутые деньги и мгновенно спрятал в карман форменного кителя.

Наблюдай за этой сценой кто-нибудь посторонний, ему сложно было бы заметить суть произведенной манипуляции – настолько быстро купюры сменили хозяина. И кто знает: может быть, в каком-нибудь московском отделении милиции пропадает талант Гарри Гуддини или Дэвида Копперфилда – знаменитых иллюзионистов! Ловкость человеческих рук не знает предела, а ментовская жадность доводит эту ловкость до уровня просто сверхъестественного.

Выйдя из здания вокзала на Павелецкую площадь, троица остановилась. Монах окинул взглядом открывшуюся панораму Садового кольца с его величественным сталинским ампиром. Только теперь привычные взгляду дома пестрели броской рекламой. Двое друзей Фомина просто ждали, когда тот вдоволь насмотрится на то, что не видел более семнадцати лет и что они просто не замечают из-за привычного течения жизни.

Наконец Монах обернулся к своим спутникам и, как будто впервые их увидев, произнес:

– Ну вы и прикинулись, ни дать ни взять – фраера. – Он покачал головой, храня на лице выражение абсолютной серьезности, если не сказать строгости, и только глаза смеялись, весело искрясь. – Можно подумать, что раздербанили жирного «утюга».

Бур осмотрел себя с головы до ног. Светло-коричневые туфли, фланелевые серые брюки, бежевый пиджак в крупную клетку, с шелковым платочком в верхнем кармане. Никаких видимых изъянов в прикиде не было.

– Валера, все сильно изменилось, – задумчиво произнес он. – Нету больше ни «фарцы», ни коммерсов из горбачевских кооперативов, ни валютных «Березок». Не осталось в природе базарных «бомбил», бандюков-спортсменов и честных ментов. Ты сел в одной стране, а вернулся даже не в другую, которой тоже нету… а в какую-то третью! Тут сейчас такие дела проворачиваются!.. Для тебя современная Москва – совершенно другая планета. Ты уж меня извини, но теперь тебе надо какое-то время учиться заново жить. Иначе просто загнешься с непривычки.

– Да уж кое-что знаю, пацаны на зоне мне многое рассказывали, – ответствовал старый урка.

– Всего ведь и не расскажешь, – вставил Музыкант. – По рассказам ты никогда не научишься плавать. Тут самому надобно фишку просечь.

– Ладно, бог с ними, потом ознакомите меня с этой новой планетой, – бросил Монах, оборачиваясь к товарищам. – Сдается мне, что мы не с того начали. Ну здорово, что ли…

Фомин протянул Музыканту руку для пожатия, но тот вместо этого крепко обнял пахана. То же повторилось и с Буром, который после теплого приветствия, слегка смутившись, произнес:

– Ты это, Валера, прости, что не успели раньше подъехать. По городу сейчас такие автомобильные пробки, что куда быстрей на метро добираться.

– А на зоновской проходной ты сам категорически запретил себя встречать, – напомнил Музыкант. – А то мы бы тебя хоть с оркестром и шестидверным «Линкольном»… Ты же нас знаешь!

– Ладно, какой тут базар, – примирительно заулыбался Монах. – Чем сопли размазывать, поди лучше мотор подгони.

На лице Музыканта появилась многозначительная улыбка. Он извлек из кармана брелок с пультом и щелкнул кнопкой – сигнализация огромного черного «Хаммера», стоявшего рядом с бордюром, чуть слышно отщелкнула.

– У тебя теперь будет свой собственный мотор, – прокомментировал он. – И не фуфло какое-то, а крутая тачка, да еще с личным шофером.

Последнее замечание явно не понравилось Монаху. Вор старой формации, он был принципиальным противником какой-либо собственности, кроме общаковой.

На зоне он, конечно, уже давно выяснил: нынешние воры обзаводятся дорогими машинами, заморскими коттеджами, попсовыми украшениями из драгметаллов, одеждой по цене легкового автомобиля… По слухам, авторитетные люди могли потратить за ночь на проституток больше годовой зарплаты полковника ментуры. Только для себя он тогда решил, что это не к лицу настоящему авторитету. Чем тратить столько денег на всякие безделушки, лучше отправить больше грева на зоны для братвы, чтобы они могли лишний раз кайфануть, просто досыта пожрать или заплатить администрации ИТУ за перевод какого-нибудь подорвавшего здоровье блатного на «химию» или хотя бы на больничку.

Поэтому Фомин ответил Музыканту достаточно резко:

– С каких это пор вору положено персональное авто? Да еще такой страшный танк? Я вроде пока не президент и даже не министр.

– Ну в Кремле-то побольше нашего воруют, – окончательно развеселился Бур. – Потом расскажу… Да сейчас такой машиной никого не удивишь. Валера, а может, на отдых, в кабак? Там и поговорим… Так домой или отдыхать?

– Покатай-ка меня сперва по городу.

Страшный черный «Хаммер» покатил по проспекту в плотном автомобильном потоке. Бур включил радио, и просторный салон заполнился тягучим блюзом – протяжным и сладким, как пастила. Вдоль дороги замелькали одинаковые билборды: сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными куполами. Над троллейбусными проводами пестрели растяжки, рекламируя товары и услуги, о которых вор на далекой заволжской зоне ни разу не слышал. За окном из пуленепробиваемого стекла блестели витрины, и припаркованные автомобили грязной пеной оседали на паркингах.

Столица, задушенная синеватым угаром автомобильного дыма, выглядела равнодушно и даже пугающе.

– Москва-а-а… – неопределенно протянул Фомин. – Вроде и город прежний, а присмотреться – в натуре другая планета.

* * *

Фомин, отключившись от недавнего происшествия, молча смотрел в окно, вспоминал, листал книгу жизни, и горечи там было много больше, чем сладости…

Свое прозвище, или, как говорят в лагерях, погоняло, он получил в колонии для несовершеннолетних преступников за то, что отличался скрытным характером и скромными потребностями. Он никогда не грабил старух или многодетных матерей: обычными его клиентами были разжиревшие кооператоры, цеховики и прочие легальные и полулегальные советские миллионеры.

Попав на скамью подсудимых, Валера услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.

На «малолетке» с ее нечеловеческими законами его взгляды сильно изменились. Туда он заехал блатным романтиком. А по прошествии двух лет, в течение которых Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк», он преобразился в Монаха – хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.

И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.

Вор в законе, прошедший через «одиночки», карцеры и БУРы, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но и смог сохранить в себе исключительную человечность.

Вскоре Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность», как постоянного нарушителя режима ИТК перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, очень авторитетный вор старой, блатной формации, сумел сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».

Встреча была довольно сдержанной.

Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын. И хотя отзывы были в основном положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», опытному Пауку самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».

Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за письменным столом восседал его папа.

В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу человека, которого запомнил сын: почему-то кстати или некстати вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал сказки о семи богатырях.

Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет, и с тех пор они не виделись…

Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые пялились на Монаха, просвечивая, словно рентгеном, своими тяжелыми острыми взглядами. Но это было сущим пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: казалось, его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.

Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену, и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Паук встал и, подойдя, обнял его:

– Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь… Малявы «смотрящего» с «малолетки» я читал очень внимательно. Ты вел себя в основном правильно. Но слишком уж ты категоричен, Валера. Несколько раз ты был очень безжалостен к людям, которые тебя окружали. Это по молодости, надеюсь… Запомни, сынок, мои слова: люди не делятся на блатных и «мужиков», не делятся на воров и фраеров, а делятся только на порядочных и негодяев. Ментов и пидоров, конечно, я не считаю, они для меня птицы одного полета. Может быть, ты неправильно представляешь себе воровскую идею? Вор в законе – это не только знатный шулер, марвихер, щипач или медвежатник. Это в первую очередь тонкий знаток человеческих душ, своего рода психолог. Я, конечно, понимаю, что зона – не институт благородных девиц, но все же нельзя опускаться до состояния скотов. Будь терпимее к окружающим, но и не спускай серьезных обид. Это очень тонкая грань, а тебе она кажется широким проспектом. Это и есть главное наше воровское понятие. Хочешь остаться человеком – живи так, и люди будут тебя уважать. Если оступишься – станешь на кривую дорожку беспредела и скурвишься.

Давно уже не было в живых отца, давно отправились на тот свет почти все его друзья, однако отцовские слова навсегда стали тем компасом, по которому Монах и сверял свои поступки…

* * *

Черный «Хаммер» подъезжал к Сокольникам. Неподалеку от станции метро внедорожник попал в глухую километровую пробку. Бур с Музыкантом долго чертыхались, однако старый уркаган ничем не высказывал своего недовольства. Он с интересом рассматривал новые дома, прикидывал, сколько же тут всего изменилось за время его отсутствия. Вон в том супермаркете когда-то был занюханный советский гастроном, куда он сопливым пацаном бегал по просьбе матери за хлебом и молоком. А вон за тем домом в семьдесят пятом он дрался с двумя хулиганами на несколько лет старше себя и обоих победил. А вон на месте того рынка когда-то стоял киоск, который он в семьдесят восьмом так удачно раздербанил…

Не было больше ни старой Москвы, ни символов далекого детства. Теперь столичный пейзаж пестрел лишь чередой безвкусных реклам, за умеренную цену предлагавших все радости мира. Даже небо над родным районом – и то выглядело каким-то чужим и неприветливым…

По знакомым с детства тротуарам сновали красивые молодые бабенки, словно сошедшие с забугорных журналов. Грязные толстомордые бомжи неискренними голосами просили милостыню. Едва оформившиеся сикухи с неприличным сладострастием обгрызали бананы, крутили задницами. Малолетняя пацанва в папиных тачках самозабвенно глушила себя рэпом.

– Такое ощущение, что ты за границей, – прошептал Фомин, оглядываясь по сторонам, словно первокласник, попавший на экскурсию в диковинное место.

– А мы тебе говорили, – улыбнулся Музыкант. – Только Москва, пахан, – это далеко не вся Россия. Отъехать за сто километров от МКАДа – там все другое.

– В смысле?

– Ничего с семидесятых-восьмидесятых не изменилось. Только пить вот куда больше стали. А беспредел власти еще больше, чем тут, в столице.

Огромный джип полз по улице со скоростью сонной улитки. Наконец Бур изловчился, перестроился в левый ряд и вильнул в тесный дворик, в котором у Фомина прошли детство и юность.

Плавно остановив машину у подъезда, водитель произнес:

– Все, пахан, прибыли. Этаж и квартиру, надеюсь, не забыл?

– Разберемся, – отмахнулся Монах и неторопливой походкой направился к подъезду, вглядываясь в лица сидящих на лавочке старух, тщетно пытаясь узнать кого-нибудь из старых знакомых.