– А вот для Женьки закончилась. Хреново ты утешаешь, Сергей Михалыч. «Сам знал, сам выбрал»… Это всё я… Я виноват в его смерти, и хоть что хочешь мне говори, пока скота этого Кастерина в землю не зароют, не успокоюсь я.

Кривов сверкнул глазами:

– Прекрати! Ишь, нюни распустил! Ты у нас кто – начальник угро! Тебе киснуть не положено. Говорю тебе: в смерти Янчина ты не виноват – и точка!

– Да как же не виноват? Это я же ему в банду внедриться приказал. Мог бы сам пойти, а я его… Теперь как мне его жене и сынку в глаза смотреть? Пацанёнку Женькиному только четыре, а он всё уже понимает. Видел я его глазки на похоронах. У… – Птицын поморщился и схватился за висок.

– Что, опять? – забеспокоился Кривов.

– Да нет, ну разве только чуть-чуть.

Он отбросил затвор и тряпку, откинулся назад. Под потолком включилась вентиляция. Некоторое время они сидели молча, потом Птицын вынул пачку и закурил.

– Куришь ты, Володя, без меры – вон как и руки у тебя дрожат, хоть и молодой ещё. Оттого и в стрельбе у тебя результат слабенький. Глянь-ка на мои ручонки. – Кривов вытянул руки ладонями вниз. – Я тебя старше лет на десять, а пальцы у меня не дрожат. Да и глаза ещё зоркие, видят мушку – потому и стреляю хорошо.

Птицын фыркнул:

– Так ты же у нас, Михалыч, заслуженный мастер спорта, а я кто? Ты у нас с утра до ночи в своём тире сидишь, а у меня помимо пальбы знаешь сколько забот? Спекулянты, жулики, убийцы – всех и не упомнишь! Опять же, Пашка этот клятый… Я ведь, когда Янчина закапывали, себе слово дал, что не успокоюсь, пока его убийцу не покараю! Я ведь Пашку Кастета ловить не собираюсь. Я его, гниду, пристрелю – пусть только попадётся! Мог бы уже вчера – ан нет… Упустил я Пашку, а теперь вот ещё напасть: Еленин ведь меня от кастеринского дела отстранил.

Кривов насторожился:

– Отстранил? Тебя? Это что ж, из-за здоровья?

– При чём тут здоровье? Еленину до моих болячек дела нет.

– Не говори, Володя. Еленин – мужик правильный. А ты с ним как с равным…

– Сам виноват. Настоящий начальник – он ведь каким должен быть?

– И это каким же?

– Как кремень! Сказал, как отрезал! Любого подчинённого должен в рог бараний гнуть…

Кривов рассмеялся:

– Тебя, Володька, согни попробуй! Сам кого хочешь, хоть в рог, хоть в узел…

Птицын оскалился:

– Что есть, то есть.

– Есть-есть, да под поясницей шерсть. Говорю тебе: не перечь Еленину! Он настоящий мужик. Фронтовик. Он же почитай всю финскую прошёл. Два ранения у него… орденоносец.

– Да что ты мне тут втолковываешь? – отмахнулся Птицын. – Знаю я и про ранения его, и про побрякушки. Орденоносец, твою мать, а перед московскими аж чуть ли не зубами стучит! Суетится, как беременная школьница, разве что сопли не размазывает. Отстранил он меня от кастетовского дела потому, что дяденька страшный из Москвы пожаловал, и теперь мне каких-то диверсантов ловить придётся.

– Диверсантов? – Кривов насторожился. – А ну-ка рассказывай.

– Шпионы немецкие к нам в Куйбышев должны нагрянуть. К Еленину Москва за помощью обратилась – ну, чтобы поймать их, – а он, вишь, ко мне. Как будто больше не к кому, – продолжал Птицын. – У меня своих мазуриков пруд пруди, а теперь вот немчура эта! Да ведь я же понимаю, что немец – это враг. Да только у меня специализация другая. У них там разные штучки шпионские, а я с ворами да спекулянтами работать привык – боюсь, не потяну я диверсантов этих. Или потяну? Ты как сам-то думаешь?

– Потянешь-потянешь, – усмехнулся Кривов, – дальше рассказывай.

– Да тут ещё Кастет этот из головы не выходит. Он, гад, Антошку моего подстрелил, хорошо хоть, парень жив остался, царапиной отделался. Кастетовскую банду корниловским в разработку отдали, а мне приказали ловить… уж я и сам не знаю кого. Да для пущих бед ещё и москвича этого из госбезопасности ко мне приставили.

– И что за москвич? Крут?

Птицын засмеялся с надрывом, махнул рукой:

– Штабной, похоже – толстый, лысый, на снеговика похож. Мы с Кравцом его так и окрестили – Снеговик. Откуда только таких берут? Послала его нелёгкая. А он ещё и темнит. Не говорит толком ничего. Дал фотографии какого-то мужика в пиджаке. Ищите, говорит, этот вроде как самый главный будет у немцев. Хоть бы сказал, какая у них задача, у диверсантов этих, что они собираются делать: взорвать какой-нибудь объект или, может, какие секретные разработки похитить. У нас вон теперь объектов в городе сколько? Со всей страны посвозили. Я же не против того, чтобы этих диверсантов взять, только какой тут от меня прок? Тут же контрразведка работать должна, а мы кто? У нас и стукачи свои, и сочувствующие. Диверсант – он же кто? Не вор законный и не приблатнённый, по фене не общается. Как же я его тебе выявлю, если он с простым людом смешается да за честного себя выдавать станет? Каждый баран должен носить свои рога, кесарю кесарево. Они же среди честных людей попытаются затеряться, и пока я буду среди честного люда орудовать, такие как Паша Кастет столько дел натворить могут! Но ладно бы уж только это! Теперь ещё и москвич этот лысый будет свой нос везде совать! Еленин меня над всеми поставил, а москвич этот так… Типа куратор.

– А ты не преувеличиваешь, братец? А с чего ты взял, что он в своём деле не мастак? – с издёвкой спросил Кривов. – Ты ж его не знаешь совсем – может, он просто с виду такой, а на деле настоящий волкодав. А?

Птицын положил пистолет и принялся энергично вытирать руки тряпкой.

– Это он-то волкодав? Да ты бы на него посмотрел! Квашня квашнёй! Я не главный, говорит, я так, в сторонке постою. То простата у него шалит, то ещё чего. Короче, тюфяк – тюфяком. Как таких только в органы берут?

Птицын махнул рукой, Кривов закивал, потом отвернулся, медленно встал и принялся укладывать в коробку ветошь и протирки.

– Кстати, чуть не забыл. Есть у меня для тебя новость, Володя, – как бы невзначай вдруг сменил тему Кривов. – Может, конечно, и не моё это дело…

В голосе Птицына тут же появились стальные нотки:

– Раз уж заикнулся – так уж говори.

Кривов крякнул, почесал подбородок:

– Любка тут твоя в Управление приходила. К Еленину просилась.

Птицын стиснул зубы и сжал кулаки.

– И что? Пустили?

– На выезде он был. Она потопталась-потопталась, да и ушла. Ни с кем другим говорить не пожелала.

Птицын ощутил, как щёки его наливаются кровью.

– Когда приходила?

– Так сегодня… до обеда ещё. Нафуфыренная вся такая: шляпка, пальтишко из драпа, в приёмной больше часа проторчала и ушла. Мишка Стёпин её до самого входа проводил, шептал ей всё чего-то, а та хихикала. – Кривов глянул на Птицына исподлобья. – Может, зря я это…

– Ничего не зря! – хмыкнул Птицын. – Значит, до обеда?.. Сегодня?.. Так, правильно, Еленин как раз нашего московского гостя встречал на аэродроме. А Мишка-то хорош – мог бы хотя бы словом обмолвиться! Ну, я ему выпишу люлей по заднее число!

– Ты уж Мишку строго не суди. – Кривов постарался разрядить обстановку. – Может, не рискнул он просто тебе говорить. Даже я не сразу решился. Все же знают, какой ты у нас, – сразу в штыки. К тому же, может, Мишка и не знал, для чего твоя Любка к начальнику рвалась, поэтому и рассказывать тебе не стал, а то мало ли.

Птицын набычился как сыч.

– Этот не знал? Да Мишка наш без мыла куда хочешь… А уж Любку разговорить – для него пара пустяков! Мишка парень молодой, смазливый. Она до таких как он знаешь какая…

– Да ты не пыли, Иваныч! Знал – не знал, сказал – не сказал, знаешь что… Мы с твоей Любкой на лестнице столкнулись. Она на меня только покосилась, не поздоровалась даже. Прошла мимо, будто не заметила, и сразу в кабинет.

Птицын махнул рукой:

– И чёрт с ней!

Птицын сделал глубокий вдох. На сегодня хватит загадок и дурных воспоминаний! Довольно с него и этого москвича, так невовремя свалившегося на его голову. Но воспоминания так и полезли.

С тех пор, как Птицын расстался с бывшей женой, прошло уже почти пятнадцать лет, но были периоды, когда прошлое обрушивалось на него, как холодный душ.

***

– У нас ребёнок растёт, а тебя только служба твоя беспокоит! Я что же, целыми днями должна дома сидеть и пелёнки стирать? – Когда Люба заводила эту пластинку, Птицын как мог сдерживал себя.

– Сыну нашему сколько лет? Какие пелёнки? – изредка пытался возразить Птицын.

– Я выражаюсь фигурально, – отвечала женщина.

Чтобы хоть как-то успокоить жену, Птицын за небольшую плату пригласил вдовую соседку, чтобы та помогала Любе по хозяйству. Это вызвало ещё больший шквал негодования.

– Я что-то не пойму: ты у нас шейх или султан? – не унималась Люба. – Вторую бабу себе завёл! Прямо гарем какой-то!

– Валентина Андреевна старше меня на двенадцать лет. Вдова. Просто будет тебе помогать по хозяйству, и всё. Ты же сама говорила, что тебе трудно и одиноко, – отвечал Птицын, после каждой фразы считая про себя до пяти.

– Мне такая собеседница не нужна. О чём мне с ней говорить? Как свиньям хвосты крутить да коров за вымя дёргать? Она же деревенская.

Птицын предложил жене устроиться на работу или записаться в какое-нибудь сообщество, но Любу ничего не интересовало. Через год жена заявила, что ей надоело жить в коммуналке, и она уходит. На вопрос «куда» Люба ответила просто:

– Наконец-то я встретила того, кому я не безразлична.

Птицын уже давно обо всём догадывался, но старательно гнал от себя дурные мысли и старался отвлечься работой. Когда всё стало ясно, он всё ещё старался казаться спокойным.

– Ты его любишь? – спросил он как бы между делом.

– Да какая теперь разница? Люблю – не люблю…

– Значит, ты от меня уходишь.

Люба напряглась:

– Пока что нет. Ради сына я готова пожить с тобой ещё какое-то время.

– Если ты согласна с ним расстаться… Ну… я про твоего этого… нового, я мог бы попытаться тебя простить.

– Простить… меня? – Люба рассмеялась. – С чего ты взял, что я испытываю вину и нуждаюсь в твоём клятом прощении?

И тут-то Птицына впервые прорвало. Он наорал на жену и обозвал её потаскухой. Люба была женщиной не робкого десятка и в ответ влепила мужу пощёчину. Птицын почувствовал приток крови к вискам. Он замахнулся на жену, но в этот момент в комнату вошёл Максимка и заплакал. Люба, увидев замешательство мужа, тут же заперлась в ванной и включила воду.

– Ты больной… больной урод! Ты мерзавец, негодяй и самый отвратительный тип из всех, кого я знала! – повторяла женщина, издавая истошные стоны.

– А знала ты немало, – рявкнул Птицын, оделся и ушёл, хлопнув дверью. В тот день он с полной фляжкой спирта явился в подвал к Кривову и попросился переночевать.

Михалыч сразу заподозрил неладное – достал из своих загашников банку с килькой, почерствевшую буханку хлеба и пару луковиц.

– Проголодался, что ли? – процедил Птицын.

– Жара доконала, – ответил Кривов, и на столике, усыпанном гильзами, появилась непочатая бутылка «Столичной».

– Садись да рассказывай, – Кривов хмыкнул. – Одной стрельбой душу не вылечишь.

– А покрепче чего есть?

Кривов хмыкнул, сходил в подсобку и принёс литровую армейскую фляжку.

– Медицинский, – сказал он. – Только горло не спали с непривычки.

Птицын, налив в пожелтевший от дешёвого чаю стакан, проглотил не меньше ста пятидесяти граммов чистогана, выдохнул, словно дракон, и откусил пол-луковицы, глотая слёзы.

– А я лучше водочки. – Кривов налил себе и выпил, но лишь чуть-чуть. – А теперь рассказывай.

Птицын вывалил всё как на духу: про их первую встречу с Любой у Спиридоновского пруда, про зимние катания на катке, про первый поцелуй и рождение Максимки. Он говорил долго, время от времени наливая себе из фляги, но на этот раз уже мешая спирт с водой. Так они просидели в подвальчике до утра. Кривов тоже что-то рассказывал о своей умершей жене и двух сыновьях, но Птицын ничего не запомнил из его слов. Потом он проспал в подсобке до глубокой ночи, после чего ушёл.

Домой он в тот день не попал. Сняв гостиничный номер, пробухал три дня и в полуобморочном состоянии отправился на работу. За данное деяние он получил «неполное служебное…»

Вернувшись домой, Птицын не обнаружил ни жены, ни сына.

Позже он узнал, что Люба подала на развод. Теперь она жила в доме какого-то полковника из госприёмки, с которым работала на авиационном заводе. Птицын подписал документы, но периодически навещал Максимку в детском саду. Однако вскоре воспитательница заявила ему, что бывшая жена не желает, чтобы родной отец посещал её ребёнка. Сказала, что она вычеркнула бывшего мужа из своей жизни и жизни сына.

Тогда Птицын снова напился и явился к ним на квартиру, устроив настоящий переполох. Он порвал своему «счастливому» сопернику майку и опрокинул какую-то вазу. Полковник, новый муж Любы, перепугался не на шутку и на следующий день подключил всё своё влияние, чтобы больше не общаться с этим «психом», – именно так он с тех пор назвал Птицына.

На следующий же день Владимира Ивановича вызвали к начальству, потом несколько раз разбирали на партсобрании, грозились исключить из партии и уволить из органов. Птицыну было на всё наплевать, но из этого состояния его снова вытащил Кривов.

На этот раз Михалыч не стал поить Птицына водкой. Он вынул из сейфа целый цинк патронов и сказал:

– Тренируйся. Запах пороха – он и не такие горячие головы остужал.

И Птицын начал палить. Он в тот день расстрелял полцинка патронов. То и дело делал паузы, чтобы пистолет остыл. Потом стрелял снова. От пороховых газов кружилась голова. В ушах звенело, а на сердце и впрямь становилось легче. Он, как и тогда – в их предыдущую встречу, – почувствовал себя пьяным. Он тогда рассказал Кривову всё о себе. Даже признался, что боится покойников и не выносит вида крови.

– Как же ты, Володька, на такой работе – и крови боишься? – удивился Кривов.

– Как увижу её – так чуть в обморок не падаю. Знаю, что всё это блажь, ан нет… Специально смотрю порой на раны и порезы, чтобы себя, значит, пересилить, а тошнота так и подступает, да голова кружится.

– И что же, этого никто до сих пор не заметил?

– Может, и заметили, да вида не подают. Я же, даже если меня и спросят, ни за что в том не признаюсь.

После этого признания Птицыну сразу же стало легче. До этого, кроме самого Птицына, про его странную фобию знал только Женя Янчин, которому рассказала об этом его мать – школьная учительница Птицына, знавшая Володю с малых лет.

С тех пор Птицын больше не беспокоил Любу, лишь изредка через соседей расспрашивал об успехах Максима. Не беспокоил Птицын и нового Любиного мужа. Зато резко переменил своё отношение к окружающим. Теперь от Птицына доставалось всем. Однако в этом были и свои плюсы. Крутой нрав и жёсткость нравились начальству до поры до времени и вскоре помогли Птицыну подняться и выбиться в начальники.

***

Грохот железной двери оторвал Птицына от воспоминаний. Та открылась со скрипом, и сквозь щель показалась похожая на футбольный мяч голова. Вслед за головой в помещение протиснулся и её обладатель.

– Здравствуйте, Владимир Иванович, вот вы где! – Это был Фирсов. – А я вас везде ищу! Поупражняться решили? Очень, знаете ли, одобряю.

Птицын отвернулся, многозначительно кивнул Кривову, прошептал: «А вот и наш Снеговик» и тут же, подойдя к Фирсову, протянул москвичу руку:

– Здравия желаю, товарищ из Москвы!

Фирсов ответил на рукопожатие, тут же подошёл к Кривову и, так же протянув пухлую ручонку, сказал:

– А вы, значит, Сергей Михайлович Кри́вов – инструктор по стрельбе?

– Криво́в, – поправил Михалыч, – Так точно, я и есть заведующий этой богадельней – тиром, стало быть.

– А я Фирсов Кирилл Петрович из Москвы. Наверное, вам уже обо мне говорили.

Кривов понимающе закивал, потом, поджав губы, вопросительно глянул на Птицына.

– Михалыч у нас мастер спорта, стрелок от бога, – пояснил Птицын. – Но вас-то, наверное, этим не удивишь. У вас же там, в Москве, все мастера, в смысле – стреляют мастерски. Кстати, не желаете ли, Кирилл Петрович, поупражняться, так сказать? Заодно и нас, недотёп провинциальных, мастерству проучить.

Птицын протянул Фирсову свой ТТ рукоятью вперёд.

– Михалыч, а ну-ка отсыпь горошка московскому гостю! Пусть постреляет.

Кривов усмехнулся, сунул руку в карман и протянул Фирсову пачку патронов калибра 7,62. Москвич замахал руками:

– Да полно вам, товарищи! Я же аналитик – всё больше бумажки, знаете ли, перебираю. Отчёты, протоколы. – Фирсов хитро прищурился. – Я просто пришёл вас, Владимир Иванович, на совещание пригласить.

Птицын сунул пистолет в кобуру, но Кривов положил руку ему на предплечье.

– Напрасно вы, Кирилл Петрович, от упражнения отказываетесь, – сказал он довольно сурово. – Уж не взыщите! Покажите свои навыки. У меня здесь правило такое: кто в мой тир заглянул, должен не меньше двух магазинов расстрелять. Понимаю, что вы начальство, но всё же…

Кривов незаметно кивнул Птицыну – тот тут же достал из кобуры ТТ, взял пачку с патронами и снарядил магазин.

– Вот, товарищ командир из Москвы, – ухмыльнулся Птицын, – надеюсь, как магазин в рукоять вставлять, вы знаете?

Фирсов по-простецки улыбнулся и снова рассмеялся с похрюкиванием:

– Пробовал как-то.

– Тогда прошу. – Птицын указал мишень.

Фирсов взял пистолет в левую руку, прищурился:

– Вон в того мужика, что ли, попасть нужно?

– Дай-ка я тебе, мил человек, другую мише́ньку повешу. – Кривов подошёл к металлическому шкафу и достал из него большую круглую мишень с чёрным кругом посередине.

Он сходил и закрепил мишень, потом вернулся на исходный рубеж. «И впрямь смешной он, – шепнул Кривов Птицыну. – И то, что на снеговика смахивает, тоже верно». Вслух же сказал:

– Заряжай… и «огонь», что ли.

Фирсов потоптался на месте, неуверенно перехватил магазин двумя пальцами, повертел его…

Птицын уже пожалел, что всё это затеял. Кирилл Петрович присоединил магазин, только с третьей попытки сумел снять оружие с предохранителя, дослал патрон в патронник и вскинул руку. «Стоит скрючившись, пузцо торчит – хоть бы втянул его, что ли», – внутренне негодовал Птицын.

Фирсов держал пистолет левой рукой, целился не меньше минуты, трижды опускал руку, потом вскидывал её вновь. Стоя за спиной москвича, Птицын и Кривов видели, как дрожит его рука.

– Может, вам пистолет лучше в правую взять? – не выдержал Кривов.

– Да какая разница! – жалобно простонал Фирсов. – У меня что правая, что левая – особой разницы нет.

Наконец он нажал на спуск – прогремел выстрел… потом второй…

Даже с места Птицын и Кривов увидели две маленькие дырочки – в левом верхнем и правом нижнем углах мишени. Чёрный круг был не задет.

Фирсов опустил руку, как-то вытянулся вперёд и замер. Птицын и Кривов заметили, что москвич весь вдруг преобразился. Он поднёс оружие к бедру, сделал полоборота корпусом и, не останавливаясь, выпалил все оставшиеся патроны одной очередью. После этого он ловко выщелкнул магазин, снял пистолет с затворной задержки и почти одновременно с этим щёлкнул предохранителем. Фирсов подошёл к Кривову и протянул руку:

– Вы говорили, что нужно расстрелять два. Давайте второй.

Кривов снарядил второй магазин и протянул его москвичу. Тот снова вышел на огневой рубеж и выполнил очередную серию выстрелов; теперь он стрелял с двух рук. Когда дым рассеялся, Фирсов вернул пистолет Птицыну и извиняющимся тоном сказал:

– Я бы сам его почистил, но воспользуюсь правом гостя и предоставлю это вам. Тем более что у нас в первом отделе считают, что обслуживать оружие должен только его хозяин. Правило у нас такое – неписаное. Итак, Владимир Иванович, заканчивайте занятие и поднимайтесь наверх. Стрельба стрельбой, а диверсанты нас с вами ждать не станут. Ваши подчинённые, наверное, уже собрались, ожидаем только вас.

Фирсов покинул тир. Кривов с Птицыным поспешили к мишени.

Все шестнадцать пробоин красовались в самом центре чёрного круга на участке мишени размером с кофейное блюдце.

Глава четвёртая, в которой Фирсов проводит совещание, на котором всё-таки конкретизирует поставленную задачу