Художественное оформление серии Сергея Груздева

© Вересков С., текст, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Посвящается моей семье и Сереже Васильеву – близкому другу и первому читателю романа «Шесть дней»

Должно быть, Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда. Ничего, пришедшего после, я не полюбила.

Из письма Марины Цветаевой своей подруге, Анне Тесковой

Кто бы мог подумать: вчера услышала по телевизору, что деменция неслучайна – в том смысле, что природа изобрела ее специально, из милосердия к человеку. «Почему же из милосердия?» – спрашивает журналист у врача. А он отвечает, что деменция готовит человека к смерти. Облегчает ему жизнь – чтобы не так страшно было умирать, чтобы он и сам не понимал, что с ним вообще происходит – где он, кто он, какая это комната, простите, не подскажете? Забывал бы имена, места, близких родственников. В общем, был бы сомнамбулой в тумане; по правде сказать, в таком состоянии не так уж страшно умирать. «Однако, – оговорился врач, – иногда природа ошибается, и деменция возникает у здорового человека, который и умирать-то еще не планирует. Вот это действительно очень обидно». Конечно, обидно: ничего человеческого в тебе не осталось, а жизнь все равно продолжается.

Еще обидно, когда бывает наоборот: человек смертельно болен, а деменции нет и нет. Мой отец так умирал – все понимал до самой последней минуты. Мучился ужасно, вспоминал, как пролетела жизнь, что не сделал того и этого, что прикован к коляске. На это было неловко смотреть. И, спрашивается, где была деменция, а? Мне бы не хотелось так заканчивать. Хотя у деменции есть свои недостатки – одно дело, когда ты просто все забываешь, а другое, когда сходишь с ума и начинаешь видеть то, чего нет. Наша соседка по коммуналке была как раз из таких. До сих пор помню, как в детстве она пугала меня своими рассказами – все говорила, что к ней постоянно ходят какие-то черные женщины, бьют ее, унижают. Говорила, что они залезают к ней по ночам через окно и до утра мучают – это было пятьдесят с лишним лет назад, но я до сих пор помню ее сморщенное испуганное лицо, с которым она об этом рассказывала.

А однажды вечером я пошла в туалет, и она набросилась на меня сзади, обвила руками шею, стала душить – она шептала, что больше не даст себя мучить и разделается со мной. Щеки у нее были мокрыми от слез, а изо рта пахло гнилью и вареной курицей. Я кричала, стараясь отбиться, но только мама меня освободила – она прибежала на крик и со всей силы дала старухе пощечину, так что та упала на пол и завопила. На следующий день щека у нее распухла, левый глаз заплыл синевой – она ударилась об угол, когда падала. Мне было жаль ее, я хотела к ней зайти и посидеть рядом, сыграть в карты, но мама запретила. Сейчас мне лет на пятнадцать меньше, чем старухе тогда – ей было восемьдесят, кажется, или восемьдесят пять.

Все в той же вчерашней статье я прочитала, что в моем возрасте деменция уже может возникнуть, – меня это так поразило, что я даже сбегала в магазин и купила себе толстую тетрадку для ведения дневника: интересно, в случае чего, по нему можно будет потом определить, в какой момент что-то пошло не так? Еще до замужества мне нравилось вести дневник. У меня были толстые синие тетрадки, и вот сейчас я тоже купила толстую синюю тетрадь – синий и голубой всегда были моими любимыми цветами. Конечно, после рождения Саши я забросила это дело, ведь когда есть семья, то времени на жизнь не остается – на свою жизнь, я имею в виду.

Но теперь свободное время появилось – к тому же для первой записи есть отличный повод: вчера утром я сдавала анализы на рак. После диспансеризации в районной поликлинике знакомому врачу что-то во мне не понравилось – то ли в моей крови, то ли в моем цвете лица (я и правда уже несколько месяцев выгляжу не очень), то ли в жалобах на желудок, и она, цокнув языком, отправила меня проходить все круги ада, один за другим. Брать направления, слоняться по кабинетам, ехать, наконец, в институт Герцена, как в последнюю инстанцию для таких, как я. Неприятное место, хотя дом и старинный, красивый, а все равно вывеска «онкологический институт» его портит.

Результатов ждать всего пару дней – не так уж долго, как мне показалось сначала, а теперь вот сижу и мучаюсь: чем же себя занять, как скоротать время? А главное, невозможно перестать думать, будут хорошие или плохие результаты, и если плохие, то насколько плохие? Конечно, в уме я прокручиваю все сценарии, даже самый неприятный – и вот, думая об этом нежелательном варианте, начинаю чувствовать тошноту, а затем боль внизу живота, которая накатывает на меня волнами. Ну, снова началось, прямо сейчас. От этой ноющей боли мне делается страшно, кружится голова, и я заставляю себя не думать о Саше, хотя это почти невозможно. Но я знаю, так надо – моей жалости не хватит на нас обоих. Хорошо, что я отправила его в поездку, пусть побудет подальше от Москвы.

Единственный вопрос, который остается в голове, когда приступ страха проходит, очень простой: хватит ли сил, чтобы справиться с этим нежелательным вариантом, если он случится? В голове проносится все, что я знаю о раке (что это очень больно и очень унизительно), и я понимаю, что у меня нет на него ответа.

1

Саше Негину 33 года. Он ехал в Сочи в полном одиночестве – выкупил целое купе, чтобы не знакомиться со случайными людьми: он не любил вести пустые разговоры, слушать чужую музыку, мириться с раздражающим ночным храпом. Самолет тоже не был сейчас подходящим вариантом: в детстве они с матерью обычно путешествовали на поезде, и он хотел вспомнить, как это было. Он давно планировал совершить ностальгическую поездку, но все не решался, а тут жизнь сама подтолкнула его к этому шагу. У мамы несколько лет назад в городке под Сочи умерла тетка, с которой они почти не общались, и, так как у престарелой родственницы не было детей, квартира по наследству досталась им. Мама еще тогда собиралась ее продать, но постоянно находились поводы, чтобы повременить с этим. Вот, например, сейчас она снова занялась своим здоровьем – решила сделать несколько обследований – и с квартирой предоставила разобраться Саше. «Иначе она просто утонет в пыли и плесени, или дом рухнет, в конце концов. В любом случае, денег мы уже не получим», – сказала она, с облегчением перекладывая на Сашу квартирные хлопоты.

Он вспоминал об этом, привалившись к окну: в купе стоял знакомый сладковатый запах, смешанный с запахом свежего белья. Под лязганье колес Саша смотрел то на пляшущее в углу солнце, прерываемое тенями от электрических столбов, то на свое отражение в окне, словно бы плывшее по голубым и зеленым деревенским домам, по желтым полям, по серым неузнанным платформам.

На вокзал он добирался один – провожать его было некому: с Ларой он давно расстался. Никто так долго, как она, – целых три года – не продержался рядом с ним, терпя его невыносимо ровный, если не сказать равнодушный, характер. Только Лара, только она. Своевольная и живая, со вздернутым смешным носом. Когда они прощались у него дома, она все стояла между лестничной площадкой и холлом, не решаясь совсем выйти, как бы зависнув между мирами, – говорила, что еще позвонит (и звонила), называла подлецом и «моим единственным». Саша слушал все это с тоской, но так и не смог придумать никаких новых причин для расставания, а просто еще раз попросил уйти: «Иди, Лара, иди, я знаю, у тебя сегодня еще много дел – и у меня, кстати, тоже».

– Чай или кофе? – проводница постучала в дверь и пробубнила тяжелым голосом. – Не хотите кофе? Или, может, чаю. – Снова крепкий стук в дверь. – Чай вкусный очень. Очень вкусный чай. Я советую! – закричала проводница, но Саша ничего не ответил, и она удалилась, напоследок с удовольствием ударив ладонью по двери.

Сашина мама всегда была рачительной женщиной и потому в дороге редко что-то покупала, все необходимое она брала с собой. Чайные пакетики, термос, кипятильник, вареную картошку, сосиски, колбасу кругляками, ветчину, яйца, мягкие бананы, яблоки с коричневыми подтеками, нарезанный кусками торт «Ленинградский» – все это она умудрялась сложить в аккуратную кожаную сумку, которую сама несла до вокзала, приглядывая одновременно за сыном и мужем. Она всегда следила за временем и никогда никуда не опаздывала, а больше всего в людях не любила безответственность. Своим характером, даже не желая того, она изводила себя и близких и мучилась от окружавшего ее несовершенства.

Достав бутерброды и термос, Саша поужинал в тишине – солнце за окном почти исчезло, а тени достигли горизонта. В детстве он любил смотреть в окно и, пока мама читала какую-нибудь книгу в мягком переплете, пока разгадывала кроссворды, мог часами наблюдать за уносящимся пейзажем, то засыпая, то опять просыпаясь: его завораживало, что поезд мчится посреди неизвестности, как бы выхватывая из небытия отдельные картины и показывая их ему. Порой он думал, что ни за что на свете не согласился бы жить в одной из глухих деревенек, мимо которых проносился поезд, а иногда, наоборот, хотел поселиться там – особенно когда в окне уже виднелись горы, тут и там усеянные крохотными белыми домиками.

Умение занять себя делом пригождалось Саше. Маме требовался отдых, так что в меру собственных сил она старалась расслабиться, а отца рядом не было – он с ними почти никогда не ездил на юг. Путевки маме давали только на двоих, доплачивать за поездки отец не хотел, поэтому оставался дома, беря дополнительную работу или отправляясь к теще в деревню. С попутчиками мама не заводила дружбу, не желая тратить времени на разговоры, и поэтому Саша тоже редко общался с детьми случайных соседей.

Вспоминая все это, он задремал, а когда проснулся, то не сразу понял, где находится: в купе было темно, лишь уличные фонари скользили по стенам: раз-раз, раз-раз, раз-раз. Вдруг на столик опустилась рука со стаканом воды, и Саша понял, что напротив него кто-то сидит – это была женщина, она смотрела прямо перед собой и была одета в темную водолазку и свободный черный кардиган: на виду оставались только ее лицо и тонкие кисти рук.

– Вы кто? – откашлявшись, спросил Саша и поправил на себе одежду.

– Лена, – неуверенно сказала она. – Да, определенно, Лена. Приятно познакомиться. – Она привстала, одернув водолазку, и протянула ему руку. – А вы как же? Как вас зовут?

– Александр.

Поезд замедлил движение, и на короткое мгновение в купе установилась абсолютная тишина, что казалось невозможным.

– И что же вы здесь делаете? – спросила она, а потом сама усмехнулась нелепости вопроса. – Вернее, я хотела спросить: и куда вы едете?

– Забавно. Вообще это я хотел вас спросить: и что же вы делаете в моем купе?

– В вашем? То есть все-таки проводница перепутала и поселила меня не туда. А я и не посмотрела на номер – куда сказали, туда и пошла. В моем купе должен был быть всего один человек, и когда я зашла, то подумала, вот он, все правильно. – За окном мерцающей темной волной пронесся поезд, и Лена замолчала, а через секунду продолжила, окинув взглядом свой раскрытый чемодан: – Я еще не все вещи разложила, так что, если хотите, я могу уйти, мне это несложно.

Саша посмотрел на Лену, на ее тонкое вытянутое лицо, на растрепавшийся пучок волос, и ему стало жаль ее прогонять сейчас, посреди ночи.

– Вы вот спрашивали, куда я еду, – со вздохом сказал он, усаживаясь удобнее. – Я еду отдыхать, а заодно разобраться с несколькими делами, с собственностью. Надеюсь уложиться в неделю и вернуться в Москву, хотя, может, задержусь и дольше. Но это вряд ли: что там делать, зачем оставаться?

– А в Москве что делать? – она снова усмехнулась неуместности своей фразы. – Простите, я все сегодня говорю невпопад. А кем вы работаете?

– Всем, кто так или иначе связан с текстами: журналист, копирайтер, редактор.

– Журналист – это хорошо… – Лена что-то прикинула в уме. – О чем вы пишете?

– Кажется, обо всем.

– Но ведь есть какие-то любимые темы?

Саша ничего не ответил и посмотрел в окно.

– А мне в журналистах всегда нравилось их умение слушать, – сказала Лена. – По крайней мере, хороший журналист ведь должен обладать этим умением, верно?

– В идеале, да.

– А вы умеете слушать?

– Умею, хотя не слишком люблю. Но это лучше, чем говорить.

– Хорошо, – сказала она медленно, барабаня пальцами по губам, – это хорошо, потому что мне как раз нужно кому-то рассказать, – она улыбнулась сама себе, – что на самом деле я ужасный человек. Некоторые знакомые говорят, что я ошибаюсь, но, мне кажется, они явно врут. Обманывают, – она посмотрела вниз на свои джинсы, на рукава и принялась отрывать невидимые катышки от мягкой черной ткани. – Да, они мне врут.

Лена снова замолчала, а Саша почувствовал, что медленно проваливается в сон от слабого покачивания вагона. Когда она все же начала говорить, то первые слова как будто утонули в темной воде.

– …Эта моя любовь, если честно, была редким случаем. Настоящей удачей. Мы почти никогда не ссорились, так только, по ерунде. Путешествовали много. Целовались на Эйфелевой башне, были в Токио. Ели настоящие суши. Он даже как-то меня заставил заняться дайвингом, хотя ведь я терпеть не могу всех этих гадов. Креветок, моллюсков, чешуйчатых рыб. А еще однажды был вечер, и мы сидели с ним на берегу, глядели на волны, и рядом из колонок неслось вот это, знаете, Земфирино: рассве-ты, зака-ты, куда я, туда – ты. – Лена говорила медленно, потом, коротко вздохнув, посмотрела на Сашу. – И как-то Дима решил поехать с друзьями во Францию кататься на сноуборде, он звал меня с собой, но я не смогла, были какие-то дела. Ну и в один из вечеров он звонит и говорит тихо-тихо, таким ужасно бесцветным голосом: «Лена, я лежу в больнице, я повредил позвоночник, и врачи сказали, что я больше не смогу ходить». И расплакался. И положил трубку.

Лена выудила из темноты пачку сигарет и принялась вращать ее пальцами на столе.

– Конечно, я была оглушена этим, я не знала, что делать. Не знала, куда себя деть. Я не могла ему позвонить, не могла представить, что снова услышу этот бесцветный голос. И мне не хотелось верить, что это правда. Несколько дней мы переписывались, договаривались, как доставить его из аэропорта домой. Я делала все это как будто на автопилоте. Заказать большую машину? Закажу. Попросить кого-то из друзей приехать? Попрошу. Узнать, нет ли у знакомых врачей? Узнаю. По ночам я щипала себя за руки до синяков: все это сон, сон, так не может быть. Но так было: вечером, когда я привезла его домой, я легла на диване, а ему постелила постель в другой комнате. Я еще месяц жила с ним, помогала, убирала, возила по врачам. Все сказали, что ничего невозможно сделать. И тогда я однажды собрала вещи и ушла. Все наши общие друзья перестали со мной общаться. Но сестра меня поддержала, хотя в ее взгляде и промелькнуло какое-то… пренебрежение – брезгливая жалость ко мне. Все имеют право на это – я и сама бы, наверное, отвернулась от такого человека, как я. Думаю, и вы тоже. Но обидно, что никто не сделал попытки понять меня. Как и всю жизнь, впрочем. Мне твердили одно: значит, ты его никогда не любила. Любовь, говорили они, побеждает все. А это неправда. Это просто неправда, и только.

Она помолчала.

– Знаете, вчера я впервые была дома у одной своей подруги. Она давно хотела меня позвать к себе, но все не решалась – стеснялась матери: полгода назад ее мать попала в аварию и получила черепно-мозговую травму, так что ничего, кроме самых простых действий, она не может совершать. Она ничего не помнит, никого не узнает – разве что мужа, с которым прожила тридцать лет. Так вот, вместе с ним и моей подругой мы вчера сидели на кухне, пили чай, и вдруг к нам заходит она, эта потерявшаяся женщина: в цветном халате, с пустым выражением лица, со впалыми глазами. Она налила себе воды, выпила машинально, шумно делая глотки, потом подошла к мужу и села к нему на колени, положив руку на плечо. – Лена медленно провела по воздуху рукой, как бы обозначая плечо. – Он улыбнулся ей, и сделал такое движение коленями, как в игре «едем-едем-едем»: гоп-гоп, гоп-гоп. Она сидела невозмутимо, никак не реагируя, а мы молча смотрели на них.

Поезд начал сбрасывать скорость, и тяжелая металлическая зажигалка, которую Лена поставила боком на столе, упала на пол. От близкого звука Саша как будто очнулся и понял, что за окном уже начиналось утро: темное небо постепенно светлело и обретало цвет. Только сейчас он смог отчетливо увидеть Лену: на бледном и чистом лице выделялись темные глаза.

– Смотрите, там, кажется, мороженое продают. И фрукты с чипсами.

Поезд остановился на промежуточной станции. К составам, неся в руках сумки и лотки, потянулись плотные женщины, которые перекрикивали друг друга: соленые орешки, эскимо, пломбир, пирожки с картошкой, пирожки с мясом, с луком.

– Не хотите выйти подышать воздухом? Или, может, вам что-то купить?

– Нет-нет, спасибо. Я, может, сегодня глупо себя веду, но еще не совсем беспомощная. Идите, идите, я тоже, наверное, спущусь, – она смотрела, как Саша надевает рыжую ветровку и достает из сумки кошелек. – И не волнуйтесь, я у вас ничего не возьму. Мне ничего не нужно, – с усталой улыбкой сказала Лена.

Спрыгнув на перрон, Саша поежился от холода – он всегда забывал, как промозгло бывает ранним летним утром. Вокруг медленно ходили пассажиры, разминали суставы, кто-то харкал в сторону. Люди суетились и покупали газировку, соленые крекеры, фисташки, семечки, тот самый пломбир – они с ленивым нетерпением ждали отправления поезда. Саше казалось, что в воздухе запахло морем: потянувшись до хруста в позвонках, он закурил и посмотрел в сторону – у самого горизонта появилась едва заметная розовая полоса, контуром обведшая далекие темные горы.

Когда он вернулся в купе, Лены там уже не было.

* * *

Саша ворочался на высокой кровати, и при каждом движении под ним поскрипывала старая сетка. Над его постелью тяжело нависали ряды полок – на верхних громоздились кучи старой одежды, тускло поблескивая пуговицами и молниями, а на полках чуть ниже были свалены толстые книги вперемешку с грампластинками. Там же стояли разносортные стеклянные банки, наполненные мелочью из прошлых десятилетий, валялись значки и жетоны. Ближе к дверному проему, не до конца закрытому плотной шторой, висели часы с неработающими ходиками.

Утопая головой в подушках, он изо всех сил старался не заснуть: каждый вечер Саша обещал себе проснуться раньше бабушки. Его разбирал смех при мысли о том, как она испугается, как загремит ведрами во дворе, когда он неожиданно выскочит из-за кустов, – будет весело и хорошо. Но, увы, пока у него ничего не получалось, как он ни старался: ложился спать еще при свете, пил воду бутылками на ночь, чтобы проснуться часа в четыре утра, но без толку – бабушка опережала его, и когда Саша просыпался, в комнате уже пахло блинами или сдобой, по всему дому слышались торопливые шаги, то и дело кто-то хлопал дверью, а на оранжевых половых досках медленно разрастался луч света.