…и университетская однокашница Валя Сорокина еще жива, стоит за спинами и плачет. Приютила, когда Мастер вернулся из лагерей, пораженный в правах, с запретом преподавать в вузах, целый год поила и кормила, чуть не развелась с мужем из&за него…

…аспирант Евгений Миронер, любимый и последний ученик, светлая, умная голова – только бы не ушел в бизнес или не уехал из страны…

…преподаватель философии Кораблев – постоянный оппонент и возмутитель нравов в ЦИДИКе, та самая щука, чтоб карась не дремал…

…и последней, у ног, от скромности и природной застенчивости, пристроилась Ангелина, вдова старшего сына, все последние годы ухаживавшая за старым и немощным свекром. Как только Лидия Игнатьевна появилась в доме —�ведь ушла, чтоб не мешать, не мозолить глаза большим людям…

– Подойдите ко мне, – попросил академик, подавая Ангелине руку.

Она не могла пройти между людьми и кроватью – чтобы не заслонять, – обошла кругом, приблизилась к изголовью:

– Я здесь, папа…

Он сам взял ее сухонькую ручку, но подержал и выпустил:

– Прощайте… Не забывайте меня.

Ангелина не заплакала – не хотела мешать своими слезами, только поклонилась и пошла в двери. Остальные же все еще стояли и смотрели, как Мастер начинает подрагивать, а костистые, синеющие пальцы его и вовсе выбивают неслышную дробь. Наконец умирающий махнул рукой:

– Ступайте… Мир вам…

После прощания с близкими он попросил сиделку выйти. Та все поняла, поцеловала в лоб и ушла, скрывая слезы. А он унял вдруг пробежавшую легкую дрожь в конечностях, однако не избавился от разливающегося по телу смертного озноба. Теперь холод бежал не от рук и ног, а зарождался под гортанью – там, где собрался, сосредоточился его дух. Перестав этому сопротивляться, он несколько минут прислушивался к плеску ледяных волн, пока не обнаружил, что их такт сопрягается с биением сердца и от каждого толчка остывшая кровь сильнее студит тело, изношенное, проржавевшее, как консервная банка.

Потом он потерял счет времени, а вернее, считал его другим образом – насколько становился неподвижным и бесчувственным. Но от всего этого разум высветлялся настолько, что, казалось, в голове, где&то в теменной части, уже горит иссиня-белая лампа. И с усилением ее накала, с ритмом холодеющего сердца наваливался необъяснимый, безотчетный страх.

– Почему? – будто бы спросил Мастер, ощущая, как дух его, уже взбугрившийся у основания горла, внезапно утратил свою пузырчатую шипучую легкость, содрогнулся и начал каменеть, словно раскаленная лава в жерле вулкана, так и не выплеснувшаяся наружу.

Он очнулся от удушья, попытался разжать зубы, открыть рот, чтобы вздохнуть, и ощутил, как лицо – глаза, губы, нос, нижняя челюсть – все закаменело, покрытое чем&то сырым и тяжелым. Первой мыслью было: его опять мучают охранники, втоптали в землю, забили сапогами голову в болотную грязь и бросили умирать. И это осознание насилия заставило Мастера сопротивляться; он не в силах был поднять голову, но дотянулся рукой и стал отковыривать, сгребать вязкую, сохнущую массу. Наугад, скрюченными пальцами он зацепил твердую кромку возле уха и одним движением сорвал с лица облепляющую тяжесть, как коросту.

Перед глазами возникло чужое расплывчатое лицо, и тотчас раздался панический картавый голос:

– Он жив! Доктор! Вы сказали: он уже мертв, – а он еще жив! Он сорвал гипсовую маску!

Мастер сморгнул белесую пелену – рядом с незнакомцем появилась Лидия Игнатьевна.

– Господи…

– Пить, – попросил он. – Воды…

Перепуганная сиделка сдернула с его головы бинт, которым была подвязана челюсть, приложила к губам край стакана, но руки ее тряслись, вода разливалась.

Тогда он приподнялся, высвободил вторую руку, сам сделал несколько глотков, после чего растер лицо, перепачканное гипсом, и мокрую грудь.

– Горит, – пожаловался. – Больно…

В изголовье оказался еще и врач, таращил глаза, мотал головой.

– Не может быть… Консилиум установил смерть…

– А я предупреждал! – прокартавил незнакомец. – Я же вам говорил, следует дождаться трупного окоченения!

Быстрее всех справилась со страхом и паникой Лидия Игнатьевна, схватила полотенце, стала вытирать лицо академика.

– Уйдите отсюда! Все уйдите отсюда! Оставьте нас!

Только сейчас он обнаружил, что на улице свет – должно быть, раннее утро, ибо солнце доставало окна кабинета уже в седьмом часу. И это обстоятельство неприятно его поразило.

– Не хочу, – проговорил Мастер. – Зачем… рассвет? Неужели я…

– Да, уже утро, – уставшим и оттого почти спокойным голосом отозвалась Лидия Игнатьевна. – Как вы мучились, господи… И вроде бы все кончилось, пришел специалист снимать маску…

– Все болит, – признался он. – Почему я не умер?

– Вы умерли… В шесть утра был последний консилиум…

– Почему я… снова жив?

– Это знает лишь Всевышний…

– Мне больно…

– Сейчас позову доктора, поставит обезболивающее…

– Я запрещаю.

– Но у вас опять будут… страшные судороги… На это нельзя смотреть.

– Вы обязаны… исполнять мою волю.

Сиделка протерла влажным бинтом его лицо, заменила подушку, испачканную гипсом, поправила одеяло.

– Здесь вам будет тяжело, нет специальной аппаратуры. – Она, как всегда, подбирала слова. – В Москве открыли первый хоспис… Там есть все, чтобы облегчить… Если человек долго умирает. Я буду с вами, хоть месяц, хоть два…

– Прикажете мне… так долго мучиться?

– Врачи говорят, бывают и такие случаи. А в хосписе… специальное оборудование, медики. Я сейчас позвоню, и придет машина.

– Нет… Не смейте…

Лидия Игнатьевна вдруг опустилась в кресло и с женским участливым отчаянием воскликнула:

– Но еще одну ночь я не выдержу!

Это ее состояние тоже было знакомо: за сорок лет ее верной службы она несколько раз неожиданно бунтовала и делала попытки уйти, уехать, но всякий раз возвращалась, ибо жизнь ее становилась бессмысленной…

Умирающий дотянулся и тронул ее сжатый кулачок.

– Да-да, понимаю… простите… И оставьте меня одного…

– Я не могу…

– Это последнее утро… Обещаю вам… Хочется… рядом самого близкого человека…

У академика повлажнели глаза, но слез так и не накопилось – между век выступило нечто вроде белесого от гипса пота. Лидия Игнатьевна заметила это, будто очнулась.

– Ой, да что я говорю, боже мой! Конечно же, выдержу! Это слабость… Я буду с вами, буду! И ни в какой хоспис!..

– Ступайте… Отдохните и возвращайтесь.

– Нет, я на шаг не отойду!

– Прошу вас… Хочу побыть один.

– Как же я брошу?..

– Пожалуйста… И если умру, не снимайте маску.

С оглядкой, качаясь и запинаясь, она удалилась, но оставила дверь приоткрытой. Мастер наконец&то успокоился, опустил веки и стал ждать блаженного состояния полной свободы. Однако не прошло и получаса, как вновь ощутил подрагивание рук и, зная, что за этим последует, напрягся, стиснул зубы, но не смог сдержать пульсирующей ледяной крови. Вскипевшая под гортанью огненная лава потекла навстречу холодным потокам, ища выход, стучала в ноги, в голову, взламывала горло, а не пробившись, растеклась по телу, испепеляя плоть…

В молодости ему казалось, будто он знает о смерти почти все. Орден рыцарей Святого Грааля, как и все полусамодеятельные ложи того времени, традиционно и основательно занимался оккультизмом, искренне полагая, что знание сверхъестественного – того, что составляет вечную загадку бытия, – это путь к самосовершенствованию, достижению особых личностных качеств. Разумеется, понятие смерти как неотъемлемой составляющей жизни привлекало особое внимание, и желание проникнуть в ее таинство было настолько велико, что Мастер когда&то лично проводил опыты с мертвыми телами и несколько раз специально присутствовал при кончине людей. Эти исследования привели к тому, что он утратил последние, косвенные остатки веры, заложенные нормальной христианской семьей, – веры в Бога как в доброе начало всего сущего. То, что люди называли Всевышним и чему посылали молитвы, было всего лишь их мечтой, а миром изначально правило Зло, крылатое, многоликое, блестящее изощренным умом.

Вскоре он попал в Сиблаг, где получил прямое тому подтверждение.

Но спустя несколько лет, когда лагерная жизнь стала напоминать дурной сон, как&то незаметно отошел от прежних убеждений, и вообще все наладилось, встало на свои места – в конце концов, не мог же он говорить своим детям, кто правит миром!

И все&таки аналитический склад ума, разум исследователя не давал покоя, и вот теперь предстояло установить истину, ибо через всю жизнь он пронес веру в то, что смерть – это и есть момент откровения.

А оно, это откровение, казалось невыносимым. В муках он дожил до вечера воскресенья, окончательно измотал сиделку, которая уже не жаловалась, а с терпеливым, тупым упрямством продолжала исполнять свой страстный труд. И порою, видимо, уходила куда&то, поскольку однажды академик пришел в себя оттого, что чьи&то сильные руки встряхивали его искореженную судорогами плоть. И голос был:

– Встань! Встань! Подними голову и открой глаза!

Он повиновался и увидел перед собой Палеологова. Только вроде бы другого, без комсомольского огня в глазах, – с челкой на левую сторону и белыми, рекламными зубами.

– Надеюсь, ты помнишь меня? Или успел забыть?

– Почему вы… так разговариваете? Я никому не позволяю…

– Потому что ты – труп! Пока еще живой труп! И давай отставим в сторону пороки, которые называются интеллигентностью… На смертном одре не до красивостей, скоро перед Богом предстанешь. А он с тебя спросит не как я. Спросит за все. Ты готов держать ответ?

– Уйдите… Я вас не знаю…

– Знаешь! – Палеологов бросил его на постель и оглянулся. – Мало времени. Поэтому нужно отвечать быстро. У тебя на рецензии была диссертация, докторская. А в приложении к ней – фактические материалы, карты, схемы… Фотокопии! Пачка фотокопий! Вспомнил?

– Через мои руки прошло очень много…

– Много! Ты по личному указанию Сталина создал ЦИДИК, который оказался нужным всем властям и режимам. Непотопляемый ЦИДИК, чтобы контролировать все научные работы по истории и филологии. Но больше всего он был нужен тебе! Ты рецензировал труды ученых и передирал свежие мысли! Все твои статьи и книги – сплошная компиляция! Ты, как насекомое, сидел на чужом теле и пил кровь! Что, неприятно слышать правду? А ты послушай, тебе никто ее не скажет. Но правда за правду: фамилия ученого, чей труд чуть в гроб тебя не уложил?.. Тебе придется поднапрячь память. Ну? Диссертация, из которой ты ничего не смог высосать? Потому что подавился бы! Вспомни, отчего у тебя случился первый инсульт!

– Не хочу, – проговорил академик и махнул рукой на Палеологова как на наваждение. – Бред, галлюцинации… Вы продукт моего разума…

– Я твой судья! И нужно отвечать как под присягой!

– Судья?.. А почему бы и нет? Кто его видел?.. Образ обманчив… Говоришь, как Судья…

– Наконец&то начинаешь соображать!

– Скажите… Чья диссертация?

– Это ты мне скажешь – чья! Кто первым стал рассматривать Соляную Тропу как тайное государственное образование старообрядчества? Кто увидел существование параллельного мира в России?.. Тебе не каждый день и не каждый год присылали такие материалы! Должен запомнить! Иначе бы тебя не хватил кондрашка!

– Я не стану отвечать… – Даже в предсмертном состоянии, после мучительных судорог он ощутил позыв воспротивиться насилию. – Это бессмысленно…

– Слушай, ты, совесть нации! – зарычал незваный посетитель. – Тебе придется отвечать. Иначе общественности станет известно, как ты выжил в лагере.

Академик привстал на локтях, оторвал голову от подушки.

– Кто вы?.. Кто?.. Не может быть!

– Я тот, кому надо говорить правду! Настал час истины!

– Неужели мне нигде не будет…

– Покоя не будет! – неумолимо и жестко оборвал Палеологов. – Ни здесь, ни на том свете! И ты это отлично знаешь. Так и будешь корчиться! И смерти тебе не будет!

Мастера передернуло от последней фразы, и на какой&то миг почудилось, что все это происходит в его собственном сознании – вершится некий суд! Однако Палеологов тотчас же приземлил его, зло смахнул челку со лба и резко сменил тон:

– Ладно, попробуем договориться так. Автор диссертации – твой враг, верно? Он покусился на то, что ты тщательно скрывал, что контролировал всю жизнь, дабы утвердить определенное воззрение на русскую историю. Какой смысл защищать своего противника? Тем более перед кончиной, в момент откровения!

– Не понимаю вас…

– Ты понимаешь! Да только не хочешь в этом признаться. Я прочитал все твои работы, даже самые первые. И везде ты так или иначе подчеркивал одну и ту же мысль – России всего одна тысяча лет. Дохристианской русской истории не существовало, дикая, неосознанная жизнь, без времени и пространства, без веры, мировоззрений и какой-либо централизации. Ты прикасался ко всему, что так или иначе могло пролить свет на истину, выносил свое авторитетное заключение, как черную метку. Только поэтому ты написал монографию по древнерусской истории, мазал дегтем апокрифическую литературу, Влесову книгу и все исследования по ней. Я понимаю, ты вершил свой суд не по собственной воле. Не впрямую, так исподволь проповедовал то, что тебе поручали.

– Мне никто не навязывал мнений, – бессильно запротестовал Мастер.

– На смертном одре не надо лгать, господин Барвин! Господь все слышит.

– Кто мог мне что&то диктовать? О чем вы говорите?

– Сначала новые Розенкрейцеры, потом мастера Мальтийского ордена…

– Забавы тоскующей интеллигенции…

– Этим забавляй журналистов, – ухмыльнулся Палеологов. – Неужели ты считаешь, что никто не догадывается об истинном предназначении ЦИДИКа? Другое дело – говорить не принято… Но вернемся к нашим баранам. Как ученый ты же понимал: бесконечно сдерживать процесс познания собственной истории невозможно, даже если этого пожелает сам Великий Архитектор. Все равно время от времени будут появляться люди, сомневающиеся в твоих концепциях. А главное – вновь открытые или хорошо забытые исторические источники, археологические памятники и прочие материальные свидетельства. Например, этот чудак с диссертацией взял и раскопал на Соляной Тропе полторы сотни не известных науке великокняжеских и царских жалованных грамот, да еще почти прямо указал, куда ушла библиотека Ивана Грозного.

Академик лежал неподвижно, с открытыми глазами, лишь пальцы подрагивали, вяло сцепленные на груди. Палеологов несколько сбавил напор, склонился к его лицу:

– Мне известно: ты кодируешь диссертации, снимаешь фамилии, дабы избежать всякой предвзятости рецензентов. Эта была под номером 2219. Ты рецензировал ее сам и знаешь имя диссертанта.

– Кодировал не я… Это работа секретаря. И я не знаю…

– Ну хватит выкручиваться, Мастер! Вся эта кодировка – на посторонних дураков. В любой момент ты мог узнать фамилию! Назови этого человека!

– Я не помню, – искренне признался умирающий. – Вероятно, было давно и вылетело из головы…

– Напряги память, академик! Ты должен был запомнить его на всю жизнь! У тебя тогда случился первый инсульт! Он же тебя чуть на тот свет не отправил своими трудами!

– Поймите…

Дверь резко распахнулась, ворвались сразу трое – врач, Лидия Игнатьевна и аспирантка Лена, и все сразу бросились к Палеологову, однако тот не оказал сопротивления, поднял руки и пошел к выходу.

– Надо подумать, Мастер! И вспомнить. Время будет, – уже из&за порога проговорил он и захлопнул дверь.

Привставший на локтях академик подрубленно обвалился на подушку и мгновенно покрылся испариной.

– Прогоните… – глухо проскрипел он и тотчас же выгнулся, будто сгоревшая лучина…

…Выплыв из глубин ада, он на сей раз не обнаружил гипсовой маски на лице, но был привязан простынями, распят на кровати. Сбоку, на журнальном столике горели две свечи по сторонам большой иконы, и перед ней – раскрытый старенький требник.

Лидия Игнатьевна, неумело распевая слова, читала отходную. Она замолчала, когда академик шевельнулся и открыл глаза, обернулась с боязливым ожиданием.

– Я жив… – опередил он. – Человек этот, судья… ушел?

Вдохновленная сиделка встала на колени перед кроватью, распутала узлы и высвободила руки.

– Он ушел… Выслушайте меня, пожалуйста. Я все поняла. Вы давно не исповедовались и не причащались. Поэтому и муки… Вам нужен священник!

– Слишком стар… – натужно заскрипел он. – Ненавижу лицемерие… Если нет веры… Стоять со свечой…

– Это не имеет значения! Господь видит нас, и никогда не поздно поднять на него глаза! Тем более на смертном ложе!.. Батюшка здесь, ждет! Я позову!..

– Все ложь… Никто нас не видит с небес… Там – холод.

– Но как же иначе вы освободитесь от грехов?! – взмолилась Лидия Игнатьевна.

– От грехов?.. А я – грешен? Вы верите, что на моей совести есть дурные поступки?

Она смутилась, чуть отпрянула от постели.

– Не знаю… Священник заходил сюда, когда вас корежило. Сказал, не все так, как нам кажется… И молится сейчас, чтоб взять на себя…

– Отошлите его, не нужно. – Академик привстал. – Я не верю… А этот человек… Палеологов… Он ведь знает… Исследователь. Почему он ушел?

– Вы попросили, – насторожилась сиделка. – Мы выдворили его…

– Верните… Отыщите его и верните.

– Простите… Но это ужасный человек! Совершенно неинтеллигентный… Да просто садист!

– Судье нельзя иначе… когда он перечисляет грехи.

– О чем вы?..

– Да… Не все так, как нам… Я сделал много дурного. Никто не знает, как много…

– Пожалуйста, не говорите ничего, нужно отдохнуть.

– И перед тобой я грешен… помнишь?

Лидия Игнатьевна встала с колен и присела на край постели, несмело взяв его руку.

Их любовь началась сразу же, как Лидочка появилась в ЦИДИКе. И это было естественно: она смотрела на мэтра с благоговением – а вот как он заметил ее среди доброго десятка таких же молоденьких и заранее влюбленных, не знал и сам. Увидел в приемной, неожиданно для себя позвал в кабинет, битый час талдычил что&то о строгих правилах учебы, серьезном поведении в общежитии и так же внезапно удостоил особым вниманием – назначил себя руководителем. А когда они опомнились, об отношениях маститого, авторитетного ученого и какой&то аспирантки знали уже не только в парткоме, а много выше. И много ниже – в семье.

Он не посмел разрушить устои своего положения, она же, навсегда очарованная гением мэтра, не нашла в себе силы оторваться и, не защитив диссертации, навечно пошла служить ему верно и целомудренно.

Сейчас она знала, о каком грехе он сказал, и бывали моменты, когда Лидия Игнатьевна незаметно для окружающих переживала за себя, плакала от одиночества, по ушедшей молодости, но никогда не жалела о своей судьбе.

– Я была счастлива, – проговорила искренне.

– А я чувствую… И всегда чувствовал. На моей совести… Прости меня.

– Покаялись бы перед батюшкой, – вздохнула она со всхлипом. – Не сильна я в духовных делах. Сама не знаю, что грешно, а что… Лучше молиться буду за вас, как умею…

Мастер откинул голову и закрыл глаза, а сиделка испугалась, подумала: новый приступ, – и начала привязывать руки к кровати, однако он приподнял голову.

– Не распинайте меня… Я слушал голос… Потребность в покаянии… Да-да… Нет, священнику не скажу. Не верю посредникам… Лгут. И нам, и… кому служат.

– Ну зачем же вы так? Есть истинные служители, монашествующие. Батюшка… он монах. Ей-богу, как святой…

– Не встречал…

– Вы поговорите с ним и сразу увидите! Я все&таки позову! – Она с оглядкой пошла к двери. – Он примет вашу исповедь!

– Не делайте этого… Ничего не делайте против моей воли!

Долгая служба давала себя знать: Лидия Игнатьевна обреченно вернулась назад.

– Ну как еще вам помочь?..

Академик расслабленно вытянулся и почувствовал, что опять начинается дрожание пальцев…

– Вы – святая… Вот истинное служение… Да только ни вы, ни священник не поднимете моего греха… Ни соколу, ни кречету… суда Божьего не миновати… Позовите этого, Палеологова. Он спас меня. Он напомнил… есть на свете человек, которому можно исповедаться. Враг мой, который поверит!.. Других не встречал… Потребность исповеди… Позовите же Мартемьяна!

– Кого позвать? Я не знаю такого! – В голосе было отчаяние.

– Человека, который был здесь…

– Палеологов? Ради бога, не надо! – Лидия Игнатьевна вскочила, поднесла воду. – Успокойтесь, пожалуйста! Он плохой человек!

Мастер двинул рукой – опрокинул стакан.

– Плохой… Но правду сказал… Не умру, пока грех с души… Я его пошлю!

– Кого пошлете? Куда?..

– Палеологов найдет и приведет ко мне Мартемьяна… Он найдет… Только не помню фамилии.

– Чьей фамилии?

– Диссертация 2219… Вы же называли его имя… В приложениях были фотокопии… Да, помню, снимки камней. Камни-храмы… Фамилия редкая, и так похож на Мартемьяна…