Когда Космач пришел в Полурады, глава рода Аристарх уже покоился в колоде, и встречал их отец Вавилы, Ириней, встречал как родных: в зимней избе поселил, за один стол со своим семейством посадил. Это могло означать, что стал он теперь главой рода, хозяином, от которого в общем&то будет зависеть успех экспедиции. Только почему&то дивы лесной, Вавилы, не было видно. Точнее, она существовала где&то близко – то засветятся ее огромные глаза в темных сенях, то в прибрежных кустах или буйных зарослях цветущего кипрея мелькнет, как птица в ветвях, но увидеть ее близко, тем более поговорить, никак не удавалось. Пару раз Космач звал ее, чтобы подарки вручить – титановые легкие пяльцы и набор ниток мулине (Вавила любила вышивать) и еще маленький радиоприемник с запасом батарей и часики, – но юная странница исчезала. Однажды он чуть не столкнулся с ней по пути на пасеку, расставленную за деревней на старом горельнике, – несла на коромыслице два деревянных ведра с сотовым медом, под ноги смотрела и не сразу заметила Космача.

– Здравствуй, Елена, – назвал истинным именем. – Что же тебя не видать нигде?

Убежать бы, да ведра тяжелые и по густому лесу с коромыслом не пройти – остановилась, вскинула голову.

– Пусти-ка, Ярий Николаевич, не стой на дороге.

– Я тебе подарок принес, пяльцы и нитки цветастые, но никак отдать не мог. Мелькнешь – и нету…

– Лето, Ярий Николаевич, женской работы много, и присесть&то некогда.

– Покажись вечером, так и отдам подарочек.

– Нет уж, не покажусь, – ответила будто бы весело. – Посторонись-ка, дай пройти.

– Ты возьми подарок у Натальи Сергеевны, – обескураженно вымолвил он. – Она отдаст…

Вавила вдруг восхитилась:

– У тебя такая красивая жена! Вечером вдоль поскотины ходила – царевна египетская, Клеопатра.

Она еще и Клеопатру знала! Однако в тот миг мысль лишь отметилась в голове и мимо пролетела, поскольку Космач неожиданно и в общем&то беспричинно разозлился.

– Наталья Сергеевна мне не жена. Мы работаем вместе, мы оба – ученые.

А она засмеялась непринужденно и погрозила пальчиком:

– Зачем так говоришь, Ярий Николаевич? Не обманывай! Коль вы на одну перинку ложитесь, знать, жена. Нехорошо от своей жены отказываться!

Доказать ей тогда было ничего невозможно.

– Ну и что же теперь, так и будешь прятаться от меня?

– Ой, да пусти!

– А угостишь медом, так пропущу.

Она тут же отломила белый, налитый язык сот и ловко вдавила его в подставленный рот, а руку, облитую жидким, незрелым медом, с какой&то отчаянной страстью вытерла о его усы и бороду как о тряпку. Он слова сказать не мог, отступил в сторону и остался с забитым, разинутым ртом.

Вавила потом обернулась, засмеялась и ушла…

Но вечером же опять не вышла к ужину…

И не было еще за столом бабушки ее, Виринеи Анкудиновны, – видно, по-прежнему не доверяла ученому мужу, ибо в его сторону даже головы не поворачивала, если мимо шла. А сын ее, отец Вавилы, напротив, проявлял к ученому повышенный интерес. Все больше расспрашивал о мирской жизни, дотошно, настойчиво, и сам бы давно разговорился, если б жена не следовала тенью. Почему&то стеснялся ее, замолкал и под любым предлогом уходил. Натасканная Данилой, а потом еще и Космачом, приодетая как следует, она почти не делала ошибок, вовремя кланялась, незаметно крестилась, правильно молчала и проявляла полную покорность во всем, кроме одного – не отставала от мужа ни на минуту, боялась пропустить что&нибудь важное и не давала побеседовать с хозяином с глазу на глаз. Возможно, этим она и вызывала подозрение у Иринея, но не исключено, что наблюдательный, битый дальними дорогами и встречными-поперечными странник, не в пример своим собратьям имеющий саркастический острый ум, сам кое&что заметил, поскольку однажды не выдержал и в присутствии жены ни с того ни с сего посоветовал:

– Своди-ка в баню супружницу. Я нынче истоплю.

– Да ведь в субботу топили, – сразу не понял издевки Космач.

– А чего она у тебя чешется&то? Как подойдет, так и скребет под мышками.

Это она включала диктофон. Техника была хоть и импортная, но не приспособленная для тайных дел, кнопки щелкали и включались туго, иногда кассета шуршала.

В тот же день Космач приказал «жене» не таскаться всюду с аппаратурой, а пользоваться ею лишь в исключительных случаях и с его разрешения. Однако с первого раза впрок это не пошло, через некоторое время сам услышал, как опять что&то шелестит и поскрипывает в полной груди ассистентки. А как&то раз с хозяином и его молчаливыми сыновьями пошли уголь жечь на ямах, километрах в пятнадцати, в потаенном месте и в ненастную погоду, чтоб дыма никто не заметил; неписахи до сих пор топили зимой избы специальными печами без труб и только углем, чтоб не выказывать своего скита. Ириней умышленно позвал с собой, чтоб в отдалении от зорких старичков поговорить по душам, но ассистентка увязалась за ними, до слез дошло, и втайне зарядилась аппаратурой.

Космача такое непослушание взбесило, едва сдерживаясь, он велел «жене» сходить домой и принести ему дождевик. Наталья Сергеевна все поняла, глазами засверкала, однако подчинилась и ушла.

И тут с Иринея будто ношу сняли, расслабился и про работу забыл, сыновей отправил на озеро сети проверять да уху варить. Видно, наедине спросить чего&то хотел, но вот смелый пытливый и ироничный человек вдруг так засмущался, что никак начать не мог: рот откроет, зальется краской, и от стыда у него то насморк, то чих откроется.

– Ты чего хочешь&то, Ириней Илиодорович? – подмигнул Космач. – Говори, не стесняйся.

Тот почихал немного, вытер слезы.

– Погибла наша жизнь. Остались мы на Соляном Пути, как пни старые, никому не нужные. Держалась Тропа, когда гонения были, когда нас живьем в огонь кидали, в землю закапывали. Когда проклятия слали, дома жгли, чтоб из лесу выселить. А сейчас ничего старого не осталось, выходи и живи. Верно старцы говорят, уходить из лесов надобно и не бояться мира. Ну, ежели в тюрьме токмо помучают малость…

Нечто подобное он слышал в прошлом году от старшего Углицкого…

– Чем помочь тебе, Ириней Илиодорович?

– Ты ведь ученый муж, знаешь, как бы мне записаться и документ выправить? Иль помоги, иль научи хотя…

– Зачем тебе в Полурадах документ? Выйти хочешь?

И прорвало Иринея:

– Тебя обмануть – Бога обмануть. Токмо не выдавай меня матери и старикам нашим. Они еще надеются… При твоей жене говорить не хотел, сболтнет не подумавши… Уйти я хочу. Сыновья вон поднялись, жмут меня – на люди хотят. Они ведь твоих лет, а неженатые. Откуда я им невест приведу? Ходил уже не раз, да каких надобно сыновьям своим не нашел. То бесплодные, то перестарки, то рода худого. Вот беда&то, Юрий Николаевич!.. Аэропланы над нами уж сколько раз пролетали, а оттуда все видать… Чего мы прячемся&то теперь, уголь этот жжем, каждый раз по новому месту ходим, чтоб тропинок не натоптать?.. Давно уж нет Соляной Тропы, не тайно живем, а далее бежать некуда. Край света! А ежели не тайно, чего же в лесах&то сидеть? Сонорецкие старцы сорок лет тому писали, кончается наше великое сидение и затвор, готовьтесь в мир уйти… Да кто их послушал? Всяк себе князь, ворочу что хочу. Дед мой, Аристарх, наказывал: посидим на озерах, укрепимся и скопом выйдем. Не получился скоп, ибо древлего благочестия не сберегли, разбрелось стадо без пастыря…

Таких длинных речей он, пожалуй, в жизни не говорил, потому сразу выдохся и умолк. Космач как историк обязан был соблюдать нейтральную позицию, не вмешиваться в процесс, не тормозить и не подталкивать явления, происходящие вокруг, однако к тому времени уже хорошо знал, чем заканчиваются подобные выходы в мир.

У большинства старообрядцев, лет триста спиртного не пробовавших, как у чукчей, в крови полностью отсутствовали ферменты, расщепляющие алкоголь. Стоит выпить такому стакан, дня три ходит пьяный и еще столько же страдает похмельем, и потому удержу не знает, многие кержаки, дорвавшись до запретного, напрочь спивались за год-два.

Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:

– Выйти&то можно, а куда пойдешь?

– В нефтеразведку пойду, – уверенно заявил тот.

– Да тебе ведь под шестьдесят, Илиодорович. На работу не примут: пенсионный возраст.

– Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан Засекин вышел, Гермогешка Литвин из Крестного Дола… Оба старше меня будут, а скинули лета свои, отсидели в тюрьме по году, ныне живут и радуются. Ходил я к ним в Напас, тайно от своих, конечно… Все поглядел, электричество, машины разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали, так оно и есть, а мы все дико живем! И даром ведь, даром…

Это был крик души.

– Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену… И дочку.

– Я ведь почему к тебе&то и обратился, Юрий Николаевич, – Ириней голову повесил, – как бы документ получить, чтоб не сидеть? Мне ладно, я стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко…

Пожалуй, лет двадцать уже как старообрядцев оставили в относительном покое. Не расстреливали целыми поселениями за пособничество белобандитам, как было до сороковых, не выкуривали из скитов, сжигая дома и постройки, чтобы провести полную коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы поседеть в больших деревнях с обязательной ежедневной отметкой в комендатуре. Теперь наказывали весьма скромно – принудработами и штрафами, однако до сих пор власти проявляли неистребимую обиду на толк непишущихся странников, и как только кто из них объявлялся, его препровождали в город, где помещали в спецприемник месяца на два, брили бороду, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и устраивали проверку личности, объясняя тем, что беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.

Как над ними издевались и потешались в камерах, можно сравнить лишь с муками адовыми. После всех унижений эти наивные, чистые люди уж и не рады были, что вышли из лесов, но страсти на том не кончались: впереди их ждал неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.

Путь в мир, впрочем, как некогда и из мира, лежал через неволю и пытки – как раз это обстоятельство и натолкнуло Космача на мысль, которая впоследствии оформилась в некий закон несоразмерности наказания.

Ириней сходил к кедру, под которым трапезничали и прятались от дождя, принес котомку и смущенно добавил:

– Ты не думай, Юрий Николаевич… Я ведь знаю, тебе не даром достанется…

И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и черной от времени и пыли филигранью.

Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.

– Ничего себе! – без задней мысли изумился Космач, поднимая тяжелый сосуд. – Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?

– Дак от Авксентия досталась.

– Какого Авксентия?

– Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.

– Это что, твой дед?

– Старый дед…

– Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?

– Ну дак денег&то нету…

– Хоть понимаешь, что отдаешь?

– Братыня у нас называется…

– Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?

– А это ты знаешь, ученый…

– Если только покажу кому&нибудь, меня посадят сразу! Или вообще убьют…

– Почему эдак&то? Я ж тебе подарил…

Космач сунул братину ему в руки:

– Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего не буду. Забери! И больше никому никогда не показывай!

Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко:

– Дак ты что, Юрий Николаевич, не хочешь жене с дочерью документ выправить? Ну, чтоб в тюрьму&то не посадили?

– Не в том дело! Ты еще в мир не вышел, а уже заразы его где&то нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?

– Гермогешка Литвин сказал, – на глазах увядал Ириней. – Говорит, надо человека найти, кто похлопочет, или самому пойти и чего&нибудь из старого подарить… Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы…

– Чтоб не сесть и паспорт получить, надо не золото, а метрику, – попытался втолковать Космач. – Были бы у тебя какие&нибудь справки, бумаги с печатями, свидетельства… Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а там вы чужие, понимаешь? Там люди все приезжие, временные, горделивые и милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к своим? Вот и зашел бы в воротиловский сельсовет. Там председатель из ваших. Договорился бы с ним.

– Не пойду я к нему, отступнику. – Ириней направился к угольным ямам. – Многих странников продал…

В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока отец с братьями засыпали уголь в мешки, а потом вьючили ими коня, сама подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:

– Батюшка с вами отправить хочет, чтоб я училась по-мирскому. Будет просить – не бери меня, не соглашайся.

– А если соглашусь и возьму?

– Убегу.

– Учиться не хочешь?

– Хочу, – обронила боярышня, скрывая вздох. – Уж больно мне любопытно, как в миру живут ныне. Вот гляжу на тебя, на жену твою. Вы ведь токмо здесь на нас похожи, а в городе другие… Или вот аэропланы летают высоко, так на крестики похожи, а коль на земле увидишь, может, впрямь анчихристова машина? Или вот спутники летают – истинные звездочки… Учиться я хочу, да горько мне будет на ваше счастье глядеть.

И пошла к родителю.

Так и не взглянув, взяла завьюченного коня в повод и ушла другим путем, чтоб не набивать следа…

Только через сутки, к вечеру следующего дня, и слова не сказав за все это время, Ириней переобулся из лаптей в бродни, котомку с братиной прихватил.

– Ну, паря, айда со мной. Бумаги&то есть, с печатями. Должно, и на детей тоже…

– Так чего же ты молчал?

Для странников пятнадцать верст туда-сюда за расстояние не считалось, скорым шагом через два часа прискочили в Полурады. Ириней оставил Космача на берегу, сам убежал в хоромину и через некоторое время вернулся довольный.

– Вот, принес бумаги…

И достал из-под рубахи вещи, поразившие еще больше, чем золотая братина с царского стола, – два пергаментных свитка с деревянными подпечатниками на оленьих жилках и даже с остатками вещества в углублениях, напоминающего черный сургуч.

В одном значилось, что ближний боярин и сродник князь Андрей Иванович Углицкий, привезший заморскую невесту государя Софью вкупе с веном на корабле и доставивший ее вместе с обозом в стольный град, отныне и до скончания жизни освобождается от всяческих повинностей перед казной, а малолетним детям его Дмитрию и Алексею сказывается введенное боярство, кои обязаны по достижении отцом преклонных лет принять от него в управление казну греческую харатейную.

Второй грамотой царь Иоанн Васильевич жаловал земли по Истре и пятьсот душ думному дьяку, боярину Нестору Углицкому, обязывая его обустроить сию вотчину храмами, мельницами, мостами и переправами.

– Ириней, так ты что, боярин? – искренне изумился Космач.

– Да какие мы бояре, – вздохнул тот. – Странники…

– Не боярин, так князь! А этот родовой титул навечно дан.

– Что ж ты потешаешься, Юрий Николаевич? Нам и места на земле нет…

– Как же нет? А вот земли по Истре и пятьсот душ крепостных!

Лесные скитальцы мирского юмора не понимали вообще, хотя свой, внутренний, у них существовал и, напротив, был непонятен мирским. Ириней взбагровел и набычился.

– Ты мне подскажи… Куда с бумагами идти? А не смейся.

– С этими никуда. Разве что в музей сдать, вместе с братиной.

– Нехорошо говоришь, паря…

– Ты же взрослый человек, боярин! Там же не написано, что ты родился! И кто родители.

– Дак чего писать, я так помню.

– Что ты помнишь?

– У Авксентия было четверо сыновей, мы пошли от Савватея Мокрого, а он как раз отец Нестора.

– Ну и что?

– Да как что? Люди же и подтвердить могут. У Нестора было девять детей мужского полу от двух жен, так мы пошли от первой, Ефросиньи. Потом был Иван Углицкий Рябой, а от него Ириней и Фома. Фома стал Рябой прозываться, а мы от Иринея, так Углицкие. На Кети есть Хотина Прорва, а там Селивестор Рябой. Однова сбежались на тропе да побаили о старом житье – сродник наш. От Иринея пошел Феодосии Углицкий, коего при Никоне на дыбу вешали, огнем жгли и потом плетями забили. Селивестор засвидетельствовать может, он записанный, документ имеет и живой пока. А в Воротилово я не пойду. Тамошний начальник хоть из кержаков, но худого рода, жидкий совсем. Он наших много под тюрьму подвел. Лет пять тому Никодим Голохвастов ему объявился…