5

Первое усыновление Сударева было коротким, трехмесячным, но присвоило ему фамилию на всю жизнь, наградило сестрицей и первым опытом общения с женской половиной человечества. Все это он тогда и отнес к проявлению семейного счастья, ибо сам получил наставницу Лиду, и, доверившись ей всецело, принялся послушно изучать, как живут обыкновенные люди.

Жизнь свою он начинал в Доме ребенка, оставленный малолетней матерью – некой пятнадцатилетней девочкой, забеременевшей от такого же подростка. Имена настоящих родителей были в свое время так скрыты, что Сударев не смог разыскать потом, привлекая самые влиятельные службы. В шутку он называл себя ребенком Ромео и Джульетты, то есть дитем чисто литературным, и всерьез думал, что родители-подростки, наверное, страстно любили друг друга. Но законы и нравы не позволили быть вместе, их разлучили, а ребенка отняли, лишили родовой фамилии и с младенчества приготовили на усыновление. Подобную историю Сударев собирался изложить в своем романе о любви. Но чтобы не повторять классиков, мыслил перенести все это на индийскую почву, в стены храма Каджурахо, где существовал обряд жертвоприношения богине любви. Это когда новорожденных мальчика и девочку содержали при разных монастырях и с раннего детства прививали любовь друг к другу. К тринадцати годам она достигала такой силы, что когда жертвенных юношу и девушку вводили под храмовые своды, они умирали в объятьях от переизбытка чувств в момент оргазма. И вот Сударев хотел на основе этой легенды создать в романе свою, где влюбленная пара не умирает от соития, а только теряет сознание и под покровом ночи бежит из храма. В последствии у жертвенной девы рождается дитя любви, которое, собственно и становится героем романа.

Сударев считал себя таковым, поскольку даже в эгоистичный детский период любил всех окружающих детей и взрослых. И первую злость и обиду начал испытывать с отрочеством, когда начались мальчишеские драки. Он помнил себя, месяцев с девяти, со времени, когда еще ходить не умел и ползал в вольере, поскольку запомнил его металлическую сетку, оплетенную нитками. Нитки эти износились и хорошо тянулись, доставляя удовольствие детям – они казались вкусными. Когда Сударев встал на ноги, вольер перетянули веревочной сеткой, и поэтому можно было отбивать время осознанной жизни. Память, точнее, запоминание себя в пространстве началось с движения, и чем его было больше, тем ярче становились зрительные картинки, закрепленные в сознании с раннего детства. Запоминался бег по кругу, качели, игра с мячами, куча мала или просто валяние на ковре. До шести лет вопрос, откуда берутся дети на свете, ему в голову не приходил и придти не мог, ибо приютских детей воспитывали в пуританских обычаях, и даже читая сказки вслух, няньки не объясняли, что значит «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь…». Загадок в этой строчке было столько, что она вообще оставалась непонятной, особенно слова сын и дочь, толковались которые нянями, как мальчик и девочка. А их давно уже поделили в разные группы, развели по своим спальням, и даже рядом на горшках посидеть теперь стало нельзя.

В общем, жизнь без семьи рождала одни только вопросы, и мир стал открываться и выстраиваться сразу же, как Сударева усыновили. Это было начало жаркого лета, и Подкидыша поселили в чердачной комнатешке, отдав под неусыпный круглосуточный надзор и покровительство любимой в семье, старшей дочери Лиды. Эта вздорная девчонка слушалась только отца, который детей пальцем не трогал, и обычно наказывала мать. Напротив, глава семейства гордился старшей дочерью, приносил ей подарки, хвалил и позволял шалости. Они часто уединялись и секретничали, Лиду он брал с собой на рыбалку, в лес, катал на мотоцикле, и сестрица говорила, что отец ждал мальчика, но родилась девочка. Потом и ждать перестал, усыновил детдомовского парня.

Эта девочка оказалась с мужским характером, возомнила себя воспитателем и учительницей, изображала маленькую женщину и контролировала каждый шаг Подкидыша, имитируя свою, или вернее, теперь их общую мать. Первым делом она повела подопечного показывать свою любимую школу, сначала классы, потом открытую спортплощадку, где вздумала принять первый экзамен по физкультуре. Сама сестрица была тонкой, длинноногой и спортивной, легко кувыркалась на турнике, прыгала в высоту и особенно любила лазать по шестам и канатам. Еще у нее была такая же подруга, Нина, с которой они делали это наперегонки, а потом спорили, кто первый. И никак не могли поделить заслуги. Дело доходило до драки – таскали друг друга за волосы. Потом плакали и все равно спорили:

– Я первая!

– Нет я!…

В приюте не было такого городка, физкультурой занимались в школе, а дошколята еще играли в песочницах и катались с горок. Поэтому Лида испытала его на всех снарядах и заявила, что теперь будет заниматься с ним каждое утро физподготовкой. А Судареву понравилось лазать по шесту, потому как где-то на середине ноги начинало сводить сладкой судорогой и в спине становилось щекотно. Он не знал, что это, никогда не испытывал подобного и поделился своими впечатлениями с сестрицей. И та шепотом, но с восхищением рассказала, что когда лазает по канату, у нее происходит то же самое, и однажды она чуть не упала. Потому как на миг потеряла сознание. И это секрет! Говорить никому нельзя.

Наставница вся состояла из секретов и объявляла тайной все, что вздумается. Однако Нина услышала, почему-то смутилась и призналась, что ей тоже щекотно. И тут уже не спорили, кто первый почувствовал, почему-то девчонки захихикали и начали шептаться. Тогда они втроем условились молчать, еще по разу забрались по шесту и разошлись по домам. Почему надо было скрывать свои ощущения, Сударев так и не понял, но повиновался старшим девчонкам. По расписанию у него начинались уроки письма и чтения, поэтому все забавы прекращались.

Открытия в мире семьи продолжались круглосуточно. Новообретенные родители и младшие сестры спали внизу, из-за ночной духоты люк не закрывали и Сударев подолгу не мог уснуть, ибо под полом каждый вечер раздавался долгий настораживающий скрип, и, казалось, барак развалится от сотрясения полов и балок. Он привык к каменным монастырским кельям, где от ночной тишины только кровь шаркала в ушах, а тут содрогались фанерные перегородки, вибрировали гибкие половицы и стучали стекла в окнах. С наступлением темноты скрипело и вибрировало не только в квартире, а по обоим этажам барака. Сначала он терпел, ничего не спрашивал, чтоб не унижаться перед девчонкой, однако на третий день спросил, отчего происходит этот зловещий скрип. Привыкшая ко всему Лида уже засыпала, поэтому ответила походя:

– Папа детей строгает… Но это секрет!

Тогда он еще не знал, откуда берутся дети, но поверить не мог, что их в самом деле выстрагивают из поленьев, как папа Карло выстрогал Буратино.

– Давай посмотрим? – предложил он.

– Это не интересно, я много раз видела. А ты еще маленький смотреть. Спи давай!

В следующую ночь, дождавшись, когда наставница заснет, Сударев вылез из постели и свесил голову в открытый люк. Он не рассчитывал увидеть верстак, топоры и рубанки, как в приютской столярке, и обнаружил вещи не объяснимые: голый папа лежал на маме и вместе они со страшной силой раскачивали скрипучую железную кровать с сеткой. Выстрагивать детей, должно быть, было очень трудно, хотя ни стружек, ни опилок не сыпалось, и родители дышали тяжело, надсадно, а папа еще и поторапливал, шептал громко:

– Ну давай, давай. Ты шевелись немного. Я уже устал… Ну, ты скоро – нет?

– Не торопись. – отвечала мама. – И не шуми, дети проснутся. Ты как смену отрабатываешь. Говори мне на ушко что-нибудь.

– Потому что я уже смену отработал. – парировал тот. – Как за растрату отпахал… Ну кричи уже!

Мама пыхтела, задыхалась и сквозь стоны задиристо, даже скандально выговаривала:

– Ну, можно понежней?… Ты как ломом хреначишь… Болит все.

Потом она застонала, верно, от боли и наконец-то строгание закончилось. В чем была суть этого занятия так и осталось тайной.

Сударев вернулся в постель, испытывая странное смущение, подавленность чувств и обиду на свою наставницу: она его обманывала! А обманывать подопечных было ни в коем случае нельзя, в приюте это запрещали, и Сударев никогда так с Аркашей не поступал, на все его почемучки придумывал правильный ответ или спрашивал у воспитателей, чего не знал. Поэтому самому было интересно, отчего идет дождь, почему приютный дворник всегда сердитый, а в компоте плавает бумага. Он считал, что благодаря такому любопытству, он стал профессором, ибо с детства уяснил монастырскую заповедь, повторяемую безбожными воспитателями – не врать! Никому, и особенно детям.

Ведомый такими мыслями, он потом уснул, а на утро, чтобы не обидеть сестрицу резкими монастырскими правилами, сказал дипломатично:

– А почему ты сказала, что детей строгают?

Сестрица хоть и перешла в третий, но уже разбиралась в семейных делах и во многом копировала родителей. Но чтобы не уронить достоинства наставницы, сослалась на свое наблюдение.

– Мама однажды сказала, раз настрогал ребятишек, теперь корми, а не пьянствуй. Это когда он с мужиками загулял.

И тут Сударев блеснул своим монастырским образованием.

– Твой папа неправильно строгает детей. Женщинам надо оставлять самую легкую работу, а он заставляет ее выполнять тяжелую. Еще кричит – давай-давай. И сам еще навалился, давит сверху.

Наверное, Лида не один раз видела это и слышала разговор родителей, должно быть, кое-что уже знала и догадалась, что Подкидыш ночью подслушивал, однако не заострила на этом внимания, как чуткий будущий педагог. Обошлась запретительными мерами, зная возраст подопечного и свое упущение – заснула раньше!

– Ты еще не дорос, чтоб папу учить. – отрезала сестрица. – Он знает, как детей делать. Вырастешь и сам научишься. А пока будешь засыпать, как все дети засыпают.

С этого дня стал ложиться к нему в койку и на ночь читать сказки, рассказывать всякие истории, в том числе, и страшные – про синюю руку, про отрезанную голову пирата, которая залетает в окно, чтобы сожрать тех детей, кто не спит. Это чтобы он не прислушивался к скрипу внизу и не подглядывал за родителями. Для Сударева все эти россказни вызывали смех, он и не такое слышал – про умервщленных детей монахинь, которые выходят ночью из подполий и ищут своих матерей, про змей, что вползают в рот тому, кто храпит. Однако слушал Лиду и робко, будто невзначай, к ней прижимался, чувствуя тепло, умиротворяющее и потрясающее его бесприютную душу. К тому же на улице начиналась гроза, засверкало, ветер загремел крышей, потом на нее обвалился ледяной град и холод ворвался на чердак. Сестрица прижалась плотнее и укрыла их обоих с головой. В эту минуту не было на свете выше блаженства, испытывать это радостное и трепетное тепло, его никогда и никто не грел своим телом. И не сказки, а этот умиротворяющий поток вызывал блаженство и полусон, в котором хочется быть бесконечно долго.

И одновременно Сударев чувствовал, что сестрице тоже хорошо, возникает телесная, непорочная близость тел. Они оба еще не понимали, что в это время роднились, становились братом и сестрой, наращивая таким образом сближающие родственные привязанности. А гром между тем колотил по крыше и синий свет молний почти не гас на чердаке. Лида грозы не боялась, наоборот, восторгалась ударами грома, ее рыжая копна волос встала дыбом, и глаза засветились зеленым, как у кошки в темноте. Она все сильнее притискивала к себе Сударева, вселяя неведомое чувство защищенности, покровительства, и он так проникся ее старанием, что непроизвольно заплакал от счастья. Но молча, как и положено приютскому пацану. Лида сначала не заметила этого, потому как в семье было принято реветь в голос и долго, и когда ощутила слезы на его лице, забыла про сказку и принялась вытирать их ладошкой и шептать на ухо утешительные слова, будто общалась с младшими сестренками. А Сударев от ее щекочущего шепота и вовсе расслабился, начал всхлипывать, содрогаясь всем телом, и никак этого удержать не мог. Сестрица не подсмеивалась, не задиралась, вздыхая глубоко, по-женски, а потом в ней и вовсе пробудилась мать, наверное, спонтанно, под действием чувств и впервые в жизни.

– Хочешь, титю дам. – шепотом предложила она.

Лида подражала своей матери, не дожидаясь ответа, сжала чуть только оформившуюся грудь и вложила сосок в рот Подкидыша.

Потом Сударев часто вспоминал этот миг, и в разное время, при этом то стыдясь его, то наливаясь неким торжеством. Но взрослея, утвердился в мысли, что это был момент, когда он прикоснулся к таинству Вселенной и стал полноценным человеком. Тогда он не просто взял затвердевший сосок сестрицы – впился в него, как голодный младенец, хотя прежде никогда не знал женской груди и не испытывал к ней тяги. И ощутил незнаемый вкус материнского молока! Свершилось невероятное, невозможное с точки зрения физиологии, но Сударев готов был поклясться, что молоко у Лиды в тот миг появилось. Откуда бы он узнал его вкус? Пусть всего малый глоток или вовсе наперсток, но было, потому как через некоторое время, с трудом отняв грудь, они оба увидели белую капельку, словно пот выступившую на посиневшем соске. На улице к тому времени гроза улеглась, тучи укатились, не пролив дождя и теперь вставала заря. Щедрый летний свет вливался на чердак сквозь слуховое окно и все было видно.

Потом Судареву было невыносимо стыдно за эту слабость, даже смелая, властная Лида сильно смутилась от своего поступка, однако старшая, так быстро сладила со своими чувствами. Помогло то, что после сухой грозы в лесу начались пожары, всех взрослых угнали тушить, и Лида осталась за родителей. Целый день она занималась хозяйством, и вечером, когда накормила и усыпила младших, отвела Сударева на чердак и тоже положила спать. Но сама не ушла вниз, чтоб быть поближе к сестрам, а села рядом и взяла его руку.

– Это будет наша тайна. – шепотом произнесла она. – Давай поклянемся, никогда никому не рассказывать, как титю сосал. Ты умеешь хранить тайны?

– Умею. – пролепетал он, будто оживая.

У приютских было принято клясться, взявшись за руки, и они сцепили пальцы и произнесли страшную клятву:

– Кошка сдохла, хвост облез, кто нарушит, тот и съест!

Через день правая грудь, которую сосал Сударев, слегка взбугрилась, выдалась вперед и стала заметно больше, чем другая. Сначала Лида думала, она распухла от усердия Подкидыша, но прошло еще два дня, а сосок продолжал торчать, выпирая сквозь майку – лифчиков тогда дети еще не носили. И сестрица, чтобы скрыть разницу и не вызвать подозрений матери, уже заставила Сударева сосать левую. А он не испытывал прежнего желания, и самое главное, чувств, но связанный клятвой, дохлую кошку есть не захотел, старался вроде бы от души, сосал до боли, однако груди так и остались на всю жизнь разного размера. И это стало одним из их общих предметов для тайного юмора, которых в детстве накопилось порядочно, и которых больше никто не понимал, но веселил брата и сестру при каждой встрече.

Так прошел первый месяц, как Сударев обрел семью и это новое состояние ему нравилось. Он даже перестал вспоминать своего подопечного Аркашу, с утра до вечера изучая открывающийся мир новых человеческих взаимоотношений. Он уже не прислушивался к звукам снизу, где родители строгали детей – они стали естественными, и если не раздавалось скрипа и вибрации, то и заснуть было трудно, даже под сказки Лиды, которые она сочиняла сама.

Но более всего Сударева привлекали люди, коими был заселен барак, вернее, два, стоящих в ряд. Во всем приюте был один и тот же запах, в какой бы угол ты не пошел: почему-то везде пахло кладбищем, тленом. Возможно, такой аромат источал древний камень, из коего был выстроен монастырь, а в поселке тоже все было старое, но деревянное, живое, все тряслось, двигалось и даже на глазах разрушалось, как водонапорная башня. И строилось новое, красивое, как дом для многодетных семей, куда Сударевы должны были переехать. Вообще в этом леспромхозе было великое множество детей и больших семей, возможно потому, что было из чего строгать детей, бревна валялись повсюду. И люди их охотно строгали, отчего каждую ночь барак шатался и норовил завалиться. Оказывается. Он был выстроен по технологии, опередившей мировую на полсотни лет: двухэтажный барак был каркасным, быстровозводимым, однако строился с нарушениями, поэтому шатался и отовсюду торчала стекловата. Лида сказала, что в поселке теперь возводят кирпичные дома и будут строить новую школу, поскольку в старой уже давно не хватает места, дети учатся в две смены. А в новой будет бассейн и настоящий спортзал!

В старой тоже был спортгородок на открытом воздухе, где они лазали по шестам и канатам до судорожной щекотки. Вокруг поселка стоял загадочный сосновый лес с грибами, на краю поселка две речки сливались в одну, куда родитель обещал сводить Подкидыша на рыбалку. Еще по улицам ходили лошади с жеребятами, коровы с телятами, стада гусей с гусятами – здесь все тряслось, шаталось, но плодилось с неимоверной силой! На станции гудели большие паровозы и тут же вертелись их дети, узкоколеечные паровозы-кукушки, сновали огромные лесовозы и мелкие трактора. Даже настоящий пожар, огонь, выпущенный из печки, бушевал рядом – целый огромный мир существовал вокруг, познавать который жизни не хватит! Не сестрица бы, так он с утра до вечера носился по поселку, но строгая наставница готовила его к школе и блюла распорядок дня. Отвлекались они, когда к Лиде прибегала Нина, девочка с карими, масляными глазами, та самая, с которой лазали по шесту возле школы. У них в семье тоже были одни девчонки, поэтому она завидовала, что у Лиды теперь есть настоящий брат. Нина доставала родителей, требуя взять мальчишку из детдома, но те никак не соглашались. С Ниной они играли в магазин, где девочки были продавцами, а Сударев вынужденным покупателем, и такая игра ему не нравилась. Деньгами служили фантики, товаром – игрушки и всякое барахло, домом же и магазином были разные углы чердачной комнаты. Он таскал покупки с одно места на другое и откровенно тосковал.

И однажды Лида придумала другую игру, семейную, где они стали папа и мама. Сестрица стирала, мыла и украшала чердак, а Сударев полол траву в огороде, принося ее, как пищу, носил щепки, топил игрушечную печь, на которой Лида готовила ужин. Потом они садились за стол, кормили ребятишек-кукол, укладывали их спать и ели сами.