Правда, израильские специалисты с неподдельным удивлением отмечали, что Ерофеич обладает многими еврейскими качествами, например, способностью к выживанию в любых условиях, умению держать удары судьбы и прикидываться несчастным. Они просто не знали, что такое приютская жизнь в Советском Союзе, где воспитывается принцип настоящего характера будущего бойца мировой революции, заложенный еще Троцким, Свердловым и Дзержинским. Аркаша отсидел в тюрьме год, хотя дали больше, и был депортирован на родину – учли его писательский дар и известность.

Вернувшись в Россию на переломе эпох и государственного раздрая, Аркаша поселился на квартире у своего приятеля-бизнесмена, поскольку свое жилье промотал. Целый год он жил воспоминаниями, ходил из дома в дом, и все рассказы начинались со слов: «Вот когда я был евреем…» или «Вот когда я сидел в израильской тюрьме…». В общем, зарабатывал очки и скоро очаровал, обольстил и сделал любовницей жену приятеля, у которого жил, сорокалетнюю женщину, неприступную, зажатую не хуже восточной, и целиком погруженную в политику. И разбудил вулкан, сделал ее счастливой и сам испытывал то же чувство, одновременно переживая тайную горечь. Воровская любовь рождалась у Аркаши вместе с состоянием крайней опасности, под действием постоянной угрозы разоблачения. При других обстоятельствах он взирал на женщин с пустой душой, становился ниже ростом, косоротился и дрожал от лихоманки.

Пытаясь отвадить от воровства, Сударев еще в детдоме вбивал в него простую истину: краденое никогда не приносило пользы, всегда шло прахом по принципу, как пришло, так и ушло. Пылкая страсть к чужой жене закончилась тем, что он сам спалился на этом огне: возлюбленная оказалась не только щедрой, но и жутко ревнивой. Под ее влиянием Аркаша увлекся патриотическими идеями, отрицал всякий либерализм, вместе с тайной своей любовницей выступал на митингах, ночами писал для нее речи и рвал рубаху в теледискуссиях. Окончательно раздухарившись, потеряв осторожность и чувство меры, он тайно от всех, по-воровски написал роман «Земля Обетованная», изложив там все свои похождения, в том числе и о сладкой любви героя с замужней арабской женщиной. Расправа возлюбленной оказалась короткой и жесткой: она прочла рукопись, сожгла ее и выставила автора из квартиры. Однако того не знала, что рукописи не горят: у Аркаши оказалось несколько копий, поэтому роман был опубликован.

Скоро против писателя возбудили уголовное дело за разжигание межнациональной розни, а чеченцы грозились просто зарезать за оскорбление мусульманских нравов и чувств – не успели. Аркашу арестовали, упрятали сначала в следственный изолятор, потом на три года в лагерь. Тут бывший подопечный вспомнил своего наставника, написал покаянное письмо, однако так и не признался, что стащил ленту патронов. Сударев ездил к нему на свидание, но откровенного разговора не получилось, Аркаша тогда не раскаялся, просил похлопотать, чтоб скостили срок, жаловался, что в лагере нельзя работать творчески и оживил несколько притупленное за годы, чувство отеческой жалости.

После освобождения выяснилось, что времени он зря не терял и вынес из заключения новый роман – лагерная тема еще была востребована. А пока отбывал срок, переписывался со многими своими читателями и по приглашению поселился у одного из них в загородном доме, где были созданы все условия для работы. Доверчивый читатель-лох трижды в неделю посылал туда жену, чтобы готовила пищу! Аркаша, видимо, затворился, как монах, поскольку не мелькал на тусовках и экранах, не будоражил народ на площадях и про скандального автора скоро забыли бы. В литературу ринулся поток домохозяек и пенсионерок, книжный рынок захватил детективный жанр, женщинам не давала покоя слава Агаты Кристи. Но тут началась вторая чеченская компания, и новое дыхание обрел роман «Афганский прыжок», в том числе и злополучная «Лента». В его прозу наконец-то вчитались, оценили, присудив госпремию, да еще наградили боевым орденом. А на Мосфильме и первом канале запустили сразу два грандиозных проекта – эпопею по роману и сериал по повести. Рекламные ролики крутили по телевиденью целыми днями, Аркашу таскали с передачи на передачу, интересовались мнением по любому сколь-нибудь значимому вопросу. И наконец, сделали ведущим военно-политической рубрики на канале.

Сударев не прикладывал своей критической руки, все произошло само собой, и у Аркаши появился шанс на пике славы придти и покаяться – не упал бы с Олимпа, но грех с души снял. Не пришел, возможно, потому, что у подопечного тут же возникли завистники, в прессе появилась статья с утверждением, что его премиальный роман на самом деле написан другим человеком, даже имя автора называли, офицера-политработника. Будто, Аркаша нашел его рукопись и присвоил! Сударев оценил это по-своему: к однокашнику пришла настоящая слава, ибо авторство завистники оспаривают всегда, если видят литературный шедевр. Между тем эти клеветники обнаглели и явились к профессору с просьбой сделать литературоведческий анализ, дабы доказать воровство или на худой случай, плагиат. И совали какие-то ископаемые рукописи в залежалых общих тетрадях – безымянные и простенькие воспоминания об афганской войне. Сударев даже вникать не стал, тут же выдал свое заключение, посоветовал не унижать лауреата подозрениями, однако пожара не погасил и скандал лишь разрастался. Но достигал обратного эффекта: Ерофеич становился интересным для публики.

И тут ударил очередной скандал: оказалось, Аркаша вновь принялся за свое. Он тихой сапой увел у читателя молодую жену-кормилицу, зарегистрировал брак и стал жить с ней в загородном доме, любезно представленном обворованным поклонником. Новое счастье лауреата длилось полгода, похищенная жена скоро насытилась краденой любовью, мечась между двух мужчин, и улетела сразу от обоих – выбросилась из окна. Аркаша уехал в приют, где теперь располагался женский монастырь, с разрешения настоятельницы, поселился во флигеле за каменной стеной, подальше от инокинь и послушниц и поклялся себе, что никогда более не прикоснется к чужому. В том числе, и к женщинам, носительницам зла и разочарований.

Полчаса на исповедь Аркаше не хватило: мышление романиста требовало большой формы, к тому же, привычка все сказанное выстраивать и мотивировать, отвлекало его от главного покаянного направления. Тем паче, каяться над телом, обращаться к человеку, лежащему ни живым, ни мертвым, было непривычно, и он или расслаблялся, говоря искренне, или автоматически включал внутреннего цензора, поселившегося в нем после неудачи с романом «Земля Обетованная». Ему начинало казаться, что бабка успевает бормотать молитвы и одновременно прислушивается, к тому, в чем кается Аркаша. И еще его раздражал запах восковой свечи, напоминающий палестинские благовония и суровый период жизни в Земле обетованной.

Сударев давно убедился в закономерности, существующей у литераторов: кто хорошо говорит – плохо пишет и наоборот. Приютский подопечный страдал от косноязычия, особенно когда волновался, по детской привычке начинал грызть ногти и драть заусенцы, отчего выступала кровь. Раньше наставник за это бил по рукам, поскольку особым педагогическим талантом не отличался ни в отроческие годы, не сейчас, испытывая желание дать ему подзатыльник. И однажды не сдержался, врезал, когда Аркаша стал вещать об Афганском романе, принесшем ему славу. Исповедник дернул головой, будто в самом деле получил по шее и спрятал руки за спину. В это время вошла Анна, встав у порога, как надзиратель.

– Время вышло, Аркадий Дмитрич.

Подопечный пощупал свой затылок с заплетенной викинговской косичкой и вдруг раздул ноздри.

– Я не позволю себя ограничивать! – грозно и неуклюже прорычал он. – Когда стою возле покойного друга!… Между прочим, я не закончил! Я не все сказал!

– А что заканчивать? – дерзко проговорила аспирантка. – И так все ясно: вы украли патроны! И Алексей Алексеевич чуть не погиб. Потом еще и повесть написали, чтоб оправдаться!

Она явно стояла где-то за дверью и подслушивала! И сейчас, посути, раздела догола, превратив в иконописного кающегося грешника, каковым Аркаша себя увидел.

– Это не твое дело! Как ты разговариваешь?

– Имею право! – огрызнулась Анна. – Я жена!

– Не жена, а вдова. – поправил Аркаша. – И между прочим, никаких прав не имеешь. Потому что не законная. И вообще, выйди и не подслушивай!

Анна встряхнулась и гневно ринулась к покойному.

– Да как вы можете!… Я тоже хочу побыть рядом с ним! Мне тоже надо сказать!… Пока здесь никого нет…

Если бы Сударев мог двигаться, то приобнял бы ее и, не стесняясь Аркаши, погладил по ягодицам, как это делал всегда, если был доволен поведением аспирантки. И Анна бы ощутила силу его покровительства. Не смотря на это, она бы потом все равно ушла, исполняя клятву не претендовать на роль вдовы профессора и не получать с этого никаких дивидентов. Сударев погладил ее, чтобы поощрить противостояние с Аркашей, зная волшебное качество этой интимной ласки. Все женщины мира жутко стеснялись, но жаждали и ждали таких прикосновений, даже от чужих мужчин. Это было непристойное и самое ожидаемое желание, они могли возмущаться, привлекать к суду, давать пощечины, убегать, но не зримый след мужской руки уносили с собой и долго его помнили, испытывая терпкое, волнующее чувство. И дело тут было не в эрогенной зоне, к сексу не имело отношения: Сударев был уверен, что после зрения, слуха и обоняния, осязательные свойства женских ягодиц стоят на втором месте. А возможно, и на первом, поскольку все иные органы чувств без работы сознания не действовали, когда как выпуклые части нижней половины тела имели свои глаза и уши, связанные напрямую с детородными органами – самыми таинственными, божественными составляющими женского существа. Поэтому старые бабки-повитухи советовали родителям чаще целовать маленьких девочек в попу и никогда не делать этого с мальчиками.

Женщин следовало гладить по волосам и ягодицам, что мужчины интуитивно и совершали. Сударев не поднимал вытянутой вдоль тела, руки, однако Анна ощутила его прикосновение, как Аркаша подзатыльник, и инстинктивно подтянула попу. Но гневная, не обратила на это внимания. К тому же, чуткий к женским эмоциональным переходам, обольститель чужих жен стал осторожнее в действиях и выражениях.

– Ну, хорошо. – вдруг согласился он, глядя на нее с интересом. – Все-таки ты другая женщина. Кажется, узнаю тебя, Марина Леонидовна. Или лучше называть Морено?

– Какая Морено? Вы с ума сошли? Бредите?

– Что же вы орете над усопшим-то? – оторвалась от чтения и сделала замечание старушка. – А ну как пробудите до срока? Он же ведь и так застрял, горемычный. Ни туда, ни сюда не может. А вы балаган тут развели! Отчитывать его мешаете…

Аркаша вскинул руки, заговорил шепотом:

– Все, беру слова… Я пока выкурю трубку, а ты посиди возле тела. Не будем ссориться рядом с усопшим.

Его податливость подломило женское сопротивление.