Было желание пойти за ней, посмотреть, как Агнесса станет форсировать бурную, горную реку, однако удержала ревнивая «принцесса», приковав своим обручальным кольцом. Выждав несколько минут, он попытался освободиться от «супружеского» знака и только сейчас обнаружил, что пережатый безымянный палец отек, раздулся и онемел. А когда «венчался», колечко наскочило легко и совершенно не чувствовалось: значит, либо отекла рука, опущенная вниз, либо этот инструктор не предупредил, что кольцо с сюрпризом и может сжимать свои челюсти, словно капкан.

Теперь придется ходить как дураку с писаной торбой!

Шабанов осторожно переложил НАЗ на поленницу, постоял на коленях с поднятой рукой, чтобы схлынула кровь и спал отек, затем ощупал палец – вроде стал потоньше и будто кольцо уже чуть проворачивалось.

– Ты мне эти шутки брось! – пригрозил он «принцессе». – Лучше отпусти по-хорошему. Я же сказал – упаси бог от такого брака.

Чтобы не терять времени понапрасну, Герман подтянул к себе кружку и наконец-то откусил горячего хлеба. Пища была божественной, разве что приходилось экономить молоко, чтоб хватило на две горбушки, и жевать медленно, без резких движений из-за боли в ухе, но от этого хлеб казался еще вкуснее. Пока он ел, палец в кольце ослаб еще больше – минут пять, и можно вообще разорвать эти брачные узы. Почти сытый и почти довольный, Шабанов прислонился боком к поленнице и прикрыл глаза. В шумной, больной голове где-то далеко стучалась интуитивная мысль, что надо бы уйти подальше от этих дров – с места, где его видели: кто знает эту Ганю с добрым и милым дедушкой? Может, в разведку посылал, сказал недалекой своей внучке, мол, поди, посмотри, там летчик ходит с принцессой. Она и побежала. А сейчас придут его бойцы в черных зековских робах…

Вместо того чтобы прислушаться к голосу разума, Герман поднял пистолет, пристроил его на коленях и снова прикрыл веки.

Он не спал и даже не дремал; находился в неком осоловелом состоянии, какое бывает, когда после долгих занятий на зимнем, ветреном аэродроме попадаешь наконец-то в теплую столовую, где, вкусив сытной пищи, ленишься даже встать, чтобы дойти до офицерского общежития. Сигналом тревоги стал внезапно и сразу везде погаснувший на хуторе свет. Шабанов встряхнулся и обнаружил, что перед ним, выставив карабины, стоят четверо – те, что преследовали его второй день или другие, не понять: в темноте белеют смазанные пятна лиц и потертые стволы.

– Не двигайся! – предупредил кто-то из них. – Стой спокойно и слушай команды. Если хочешь сохранить жизнь.

– В ухе стреляет, не слышу! – Шабанов свернул предохранитель пистолета и, пошевелив рукой, нащупал «принцессу», плотно захватил пальцами кожух.

– Сейчас услышишь! – Они придвинулись ближе, выставили все четыре ствола веером. – Брось оружие, оставь НАЗ на месте и отходи с поднятыми руками. Понял?

Они знали, что находится у него в руках. Убедить их через эту молочницу Ганю, будто «принцесса» осталась в самолете, не удалось…

Герман по-прежнему стоял на коленях, привалившись плечом к поленнице, и теперь жалел, что не замахнул этих бойцов одной очередью, когда застал прошлой ночью дремлющими у костра. Двигаясь осторожно, он встал на ноги и одновременно вытянул «принцессу». Теперь оставалось совершить внезапный и резкий прыжок вверх, перескочить дрова и оттуда влупить очередь; он был уверен, что стрелять бойцы не станут – наверняка проинструктированы дедушкой, как вести себя, дабы заполучить взрывоопасную барышню живой и здоровой. А потом сразу – во тьму под прикрытием поленницы. Жаль, конечно, оставлять НАЗ, где еще полно продуктов, но руки всего две, да правая еще к тому же закольцована…

– Я-то понял! – намеренно громко сказал Шабанов, чуть разворачиваясь, чтобы переместить в нужную сторону толчковую ногу. – Но вижу, вы ни хрена не соображаете!

– Прыгнуть хочет, – заметил кто-то. – И оружие не бросил…

– Сказано, брось пистолет! – прикрикнул командир и, включив фонарь, осветил Германа. – И подними обе руки! А «принцессу» оставь на месте!

– Сейчас, разогнался! – огрызнулся Герман. – Вы что, идиоты?

Драгоценная привередливая особа доживала последние секунды. Это был тот самый случай, когда следовало не задумываясь дергать кольцо, и за это бы никто не посмел укусить – ни Заховай, ни конструктор, ни сам Господь Бог. Однако была пилотка, демонстративно брошенная в лицо особисту, и возвращаться назад только с колечком – это слишком мало, чтобы почувствовать себя победителем в поединке.

– Закрой рот и слушай команды! – рявкнули из темноты.

– Эй ты, командир, а теперь послушай меня! – Шабанов демонстративно поднял ствол «Бизона». – Если не глухой и не больной, значит дедушку слушал внимательно!

– Какого дедушку?

– Льва Алексеича!

– Да он же тянет время! – определил один из бойцов. – Забалтывает!

– А он предупредил! – нажал Герман, перебивая его. – Добыть «принцессу» в полной сохранности, верно?

– Не знаю никакого дедушки! – не сразу отозвался тот. – Выполняй, что сказано.

– Хорошо, согласен! «Принцессу» оставлю. Но ты же знаешь, что произойдет?

На сей раз пауза подзатянулась. Эти четверо устроили между собой толковище, но Шабанов не слышал, о чем конкретно, сквозь гремящий шорох в голове доносилось лишь далекое, глухое бухтение и отдельные слова. Обсуждали что-то при нем не стесняясь, знали про его воспаленное ухо, и Герман лишь догадывался: они имели слабое представление, как приводится в действие и работает самоликвидатор изделия. Дважды произнесенное слово «химический» натолкнуло на мысль, что охотники не предполагают взрыва «принцессы» и скорее всего опасаются бесшумного ее уничтожения: некоторые секретные приборы снабжались химическими ликвидаторами.

Фонарь не выключали, а прыгать через поленницу следовало сразу же, как погаснет свет – две-три секунды они сами будут слепые, наглядевшись на яркое пятно.

– Убери фонарь! – крикнул Герман и повел пистолетом. – Иначе расколочу!

Поплясав немного, луч сдвинулся в сторону, и Шабанов понял, что другого момента не будет, сделал доворот, пригнулся и вдруг увидел прямо перед лицом ствол винтовки. На поленнице оказался пятый! Сидел на корточках и только ждал, когда пленник вздумает сигануть через дрова. Песенка «принцессы» была спета.

– Ладно, Шабанов! – наконец-то подал голос командир. – Будем договариваться. Что хочешь за нее?

– А что ты можешь предложить? Деньги и свободу?

– Полагаю, это не так-то и плохо, когда есть деньги и свобода. Но у меня другая валюта, которой могу расплатиться. И ты ее примешь!

– Смотря по какому курсу!

– По самому высокому. Ты же не камикадзе, Шабанов, и за свою молодую жизнь отдашь эту шлюху, – командир говорил рассудительно и насмешливо. – Поверь мне, она мизинца твоего не стоит! Поразмысли, ты же ничего не теряешь. Летная карьера закончилась, военная служба тоже. Что тебя ждет по возвращении в часть, надеюсь, догадываешься. Срок дадут небольшой, да ведь все равно срок! И здоровья убавят… Потом-то куда пойдешь? В гражданской авиации сокращение штатов, в бизнесе все ниши заняты да и начальный капитал нужен. У тебя в руках сейчас не «принцесса» – собственная судьба. Так что, капитан, не искушай ее, положи на поленницу и три шага в сторону.

– И все? – нагло спросил Герман, вдруг отчетливо осознав, что, добившись высокородной руки, эти гаврики тотчас же снесут ему башку и замоют кровь с плит тронного зала: новые женихи принцессы не потерпят его живым, и тут Заховай ничего не преувеличивал и не пугал. В жесточайшей войне за добычу высоких технологий не было ни законов, ни правил и пленных не брали, чтобы не оставлять свидетелей.

– Есть другие предложения? – Командир приблизился на шаг, оставив бойцов за своей спиной. – Выкладывай, рассмотрим.

В тот миг Шабанову и в голову не пришло, что это движение и громко сказанные слова – сигнал к захвату. С поленницы на его спину обрушилась тяжелая, цепкая туша, чья-то нога наступила на закольцованную руку и последовал тупой, мощный удар в больное ухо. Безымянный палец давно и окончательно онемел, и потому он не ощутил момента, когда отделилась «принцесса», – успел увидеть ее летящей в луче фонаря и потом чьи-то руки, жадно подхватившие желанную, таинственную невесту.

Отсчет времени он стал вести с этого мгновения. Через девять секунд его отпустили, но уперли ствол в спину и стали куда-то толкать; на счете семнадцать потух фонарь, Шабанов упал, запутавшись в ворохе сучьев и пополз. Его тыкали винтовками и что-то кричали – должно быть, приказывали встать, однако он упрямо карабкался по земле, зарываясь в кучу ветвей, будто страус, прячущий голову в песок.

Взрыв громыхнул на двадцать четвертой секунде, и отблеск его напоминал фейерверк: с неба долго потом сыпались звезды…

Тосковать по детству Герман стал сразу же, как только оно закончилось. Произошло это потому, что из жизни по его собственной вине и ребячьему заблуждению почти выпало переходное, временное звено – юность, и сразу же началась служба.

В девять лет он первый раз в жизни увидел военного, когда в поселок приехал погостить чей-то племянник. Был он в звании старшего лейтенанта, все время носил форму и, невзирая на летнюю жару, ходил в блестящих хромовых сапогах, кителе и портупее, весь такой ладный, красивый и мужественный. Про него говорили – офицер приехал! А спустя четыре года, когда Герман с отцом поехали в город получать учебники для школы и, ожидая кладовщицу, зашли поесть мороженого в кафе, случилось невероятное: дверь распахнулась и вошел пацан в военной форме. Независимо и серьезно отстоял очередь, купил сразу несколько порций и сел за столик. Все это время вокруг него толкались, болтали и кривлялись такие же отроки в рубашонках и штанишках чуть ли не с лямками; он же оставался строгим, неприступным и как бы отстраненным от суеты. И все это время Герман просидел с открытым ртом, забыв о мороженом.

– Батя, – наконец шепотом спросил он. – А в суворовцы где принимают?

– Не знаю, должно в военкоматах, – ничего тогда еще не подозревая, объяснил отец. – Давай доедай и пошли!

Через месяц он знал все о суворовцах и, не дожидаясь установленного возраста, заявил родителям:

– Пойду в суворовское училище! Делают исключение и принимают даже с седьмого класса, только надо похлопотать.

Отец попытался сначала объяснить, что берут туда детей офицеров, да и то не всех, сынков больших начальников и прочих блатных, потом же притомился от требований сына и заявил, что таких, как он, двоечников и балбесов, не то что в суворовское, но и в армию-то не возьмут, велел выбросить дурь из головы и сидеть дома. А у него тогда действительно был какой-то шальной период: делать овчинные крылья из тулупчика и прыгать с крыши уже стало поздновато, а летать хотелось невыносимо. Однако же нигде поблизости не то что аэродрома не было – самолеты и те летали на такой высоте, что виделись маленькими крестиками с белым хвостом инверсионного следа. Герман чувствовал еще детский и непроходящий приступ отчаяния и жил тем, что мечтал и фантазировал, не воспринимая реальности, где надо было учиться так, чтобы не позорить родителей. Мать работала учительницей, страдала головными болями, бессонницей и слабыми нервами, потому, выслушав заявление сына, совершенно не педагогично добавила к отцовским аргументам подзатыльник и отправила косить траву.