– Тебе никогда не приходило в голову, что в науке люди, выявляющие некие законы и закономерности, не знают, что они открыли, потому что открытие есть, а критериев, это подтверждающих, нет. И проходит время, сто и более лет, когда, наконец, находятся истины, подтверждающие открытие. И только тогда можно оценить и само открытие, и значительность вклада того или иного ученого в мировую науку. Если же еще при жизни ученого превозносят до небес, а также оценивают его открытия и научный вес, все это пахнет мошенничеством.

– В определенном смысле я с тобой согласен. Но наш герой тоже понимал это и все время повторял афоризм «Платон мне – друг, Аристотель – друг, но больше всего я дружу с истиной».

– Еще один признак мошенничества – прикрываться афоризмами известных предшественников.

* * *

Щекин оторвался от телевизора и набрал номер мобильника начальника службы безопасности.

– Зайди ко мне, – сказал он.

Рощупкин появился минут через пять, а Щекин все это время нервно ходил по кабинету и щелкал пальцами.

Когда-то во время первой своей ходки на зону он ожидал этапа в колонию около четырех месяцев. На следствии он вел себя борзо, и его попридержали в СИЗО, но не в качестве мести ему самому, сколько в назидание другим.

За это время он, чтобы не завыть от тоски и безделья, стал заниматься йогой по примеру одного из сокамерников.

Сокамерник уделял этому все свое время и достиг выдающихся результатов. Говорили, что после окончания срока его взял к себе какой-то цирк, и он выступал с номером «человек-змея» или «человек-каучук».

Щекин далеко в этом деле не продвинулся, но время убил. Да еще научился при разогреве пальцев на руках оглушительно щелкать костяшками.

Щекин, которого тогда называли Зябой, получил это погоняло в детстве. А в зоне считали, что наградили его им потому, что он постоянно мерз или зяб. Но все было проще. Девичья фамилии матери Щекина была Зяблик, а Щекиной она стала после замужества. Трудно понять, чем руководствуется уличная шпана при навешивании ярлыков и кличек. Но Щекин стал Зябликом, а позже Зябой. Первое время это его злило, и он бросался драться с теми, кто его так называл, но потом утих. К тому времени мать рассталась с его папашей и мудро сказала: пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печь не ставили.

Уже став взрослым, Зяблик использовал свое смешное прозвище для укрепления своего авторитета. В мире блатных много тонкостей, которые непонятны обычным людям. Но именно они позволяют определить, кто свой, а кто только имитирует принадлежность к этому профессиональному криминальному сообществу.

И в вершине иерархии этих тонкостей всегда стоит прозвище, ведь оно мгновенно характеризует человека. И чем меньше в нем пафоса и некоей гордыни, чем меньше оно ориентировано на ценности неблатного человеческого сообщества, к которому блатные относятся если не с презрением, то с полным пренебрежением, тем выше авторитет обладателя этого прозвища.

Настоящий блатной, по мнению воров старой формации, должен пренебрегать всеми атрибутами обычного общества, в том числе и именем, которое ты получил от родителей. Тюрьма, полагают они, дает более точное имя.

Научившись щелкать костяшками пальцев, Щекин делал это редко, только в минуты сильного гнева. Он всегда помнил, что именно это умение чуть не стоило ему жизни.

Пробыв в камере СИЗО четыре месяца и видя перед собой одну и ту же обстановку, одни и те же лица, каждый сиделец начинает накапливать в душе негатив, раздражение и даже непереносимость всего, что происходит вокруг.

Раздражает буквально все: возраст соседа, если ты стар, а он молод и наоборот. Раздражает то, как он ест, ковыряет спичкой в зубах после еды. Раздражают его дефекты речи, походка, храп по ночам, смех днем и даже запах его носков. А что уж говорить о необычных поступках сокамерника. Например, умение оглушительно щелкать пальцами, которым он пользуется, по мнению соседа, неумеренно часто.

И когда один из сокамерников сделал по этому поводу Зябе замечание, Зяба проигнорировал его, поскольку исходило оно от больного человека, который, по мнению Зябы, не мог причинить ему серьезного вреда.

Ночью Зяба получил в бок заточенной железной ложкой, попал в тюремный лазарет, но выжил и прямо с больничной койки ушел на этап, хорошо запомнив этот жизненный урок.

Когда в кабинете появился Рощупкин, Щекин последний раз щелкнул пальцами и ткнул рукой в телевизор.

Рощупкин за долгие годы работы со Щекиным понял, о чем идет речь, включил повтор и нарочито внимательно уставился на экран, чтобы в деталях уловить, что же вызвало недовольство начальства.

На экране появилась камера, где Налыгов вел спор с Морозовым.

«– А негуманитарии от этих ошибок избавлены. Так?

– Нет, но болеют ими гораздо реже.

– Это почему же?

– Потому что сфере, где работают естественники, чаще всего характерны так называемые функциональные связи, а не корреляционные.

– Ты противоречишь сам себе: выходит, гуманитарии просто находятся в других условиях. И поэтому с позиций естественников ошибаются чаще. Объективно в силу того, что предмет их исследования в большинстве своем имеет внутри себя больше корреляций…»

На этом месте экран потух, потому что подошедший сзади Рощупкина Щекин выключил изображение.

– Я долго буду слушать эту хрень? – спросил он у начальника службы безопасности?

– Но все идет по плану.

– По какому мать твою … плану, они ничего не сказали…

– Они обязательно скажут, это их стиль жизни и разговоров.

– А может, сразу перейти к другим формам работы? – издевательски произнес Щекин, копируя интонации Рощупкина.

– Нужно за что-то зацепиться, а потом будут и другие формы.

– Ладно, цепляйся, но держи меня в курсе.

– Есть, шеф.

* * *

Рощупкин вернулся в свой кабинет и включил телевизор, на экране которого продолжала разворачиваться дискуссия между Налыговым и Морозовым.

Налыгов по-прежнему сидел на табурете, Морозов, чтобы было удобно, сел на нары по-турецки и вполне мог сойти за старого сидельца.

– Так вот, – сказал Налыгов, – и со временем чаще всего выясняется, что вовсе не те, на кого мы думали, были первооткрывателями. И вовсе не те, которых мы считали первыми интеллектуалами в мире науки, на самом деле являются таковыми.

– Все относительно, – вставил свои пять копеек Морозов.

– Все совершенно определенно, – ответил Налыгов, – я все исследовал, здесь проявляются те же закономерности, что и в любом стаде.

– Ну, ты мне еще Лоренса приведи в качестве авторитета.

– А кто такой Лоренс?

– Вот видишь, ты не знаешь Лоренса, а берешься судить о закономерностях стадного поведения.

– Зато я знаю Лоуренса.

– А кто такой Лоуренс?

– Вот видишь, Лоуренс – это моя кодла, – сказал Налыгов, – так что ты меня своей кодлой не пугай.

– И все-таки любопытно, кто такой Лоуренс?

– Это английский шпион и диверсант, который вооружил арабов динамитом.

– А, основатель мирового терроризма.

– Что-то вроде этого.

– Да ты действительно ученый, даже на грани жизни и смерти пытаешься набить свою голову знаниями, то есть чепухой.

– Не сбивай меня, это типичная уловка гуманитариев, если ты не знаешь ученого, который исследовал эту сферу для тебя, значит, ты не можешь в ней разобраться и делать выводы. Все не так. А сам этот принцип, что нужно изучить все, что делали до тебя в науке, убийственен.

– Почему? – спросил Морозов.

– Потому что в науке есть положительные результаты, попадающие в алгоритмы закономерностей, и отрицательные. Но они какое-то время существуют рядышком без некоего подтверждения. А следовательно, к результатам научных исследований в науке нельзя относиться, как к единственно верным. Ведь в противном случае ты начинаешь попадать в те тупиковые ветви исследований, в которые зашли твои предшественники.

– Да при чем тут тупиковые ветви? Здесь срабатывает известный прием отсева чужих и приближения к научной кормушке своих. Если ты процитировал своего предшественника, ты уже признал, что стоишь на его плечах. Вот и все. Но вернемся к теме нашего спора. Он мне становится интересным, потому что вы, молодой человек, несмотря на молодость и горячность, кое-что понимаете в этих процессах.

– Да, наконец-то в тюремной камере я слышу голос не мальчика, но мужа.

– Но, но, я чуть ли не вдвое старше тебя, а ты меня называешь мальчиком.

– Ладно, во имя истины беру свои слова назад. Здесь есть еще одна особенность. Если специально не провозглашать гениальность определенных ученых, то среди них не будет никакой иерархии. Потому что иерархии – это объективно – человеческое лукавство, а субъективно – средство возвысить одних и опустить других.

– Ты сам до этого дошел? – спросил Морозов с едва уловимой ехидцей.

– Да это происходит потому, что мир людей от науки можно разделить на две группы. Настоящие ученые открывают не познанные ранее закономерности. А собиратели этих открытий присваивают их. Они как интенданты идут вслед за авангардом, который взял или занял ту или иную территорию и пошел дальше, а интенданты грабят все, что завоевано авангардом, который уже забыл о том, что он решил определенную задачу, и решает другую.

– То есть авангард завоевывает, а они присваивают. Гениально, – произнес Морозов.

– Иногда по этому поводу начинаются споры. Но и здесь авангард науки проигрывает. Потому что он нацелен на взятие новых территорий и высот, а интенданты на присвоение завоеванного. И каждый из них спец в своем деле. Выиграть у авангарда в открытии закономерностей почти невозможно, однако и собирателей в своем деле переиграть невозможно тоже.

– Слишком категорично.

– И, тем не менее, точно. Но это еще не все. Я выделил так называемые объективные закономерности. Существуют и субъективные.

– Я уже догадался, куда ты клонишь, – сказал Морозов.

– Правильно догадался. Здесь выплывает еще одна особенность. Те, кто занял первые места в научных иерархиях, безусловно, способные к интендантскому сбору люди. Но и этого недостаточно. Последний штрих в их закреплении на иерархических вершинах делают тайные общества, которые специально продвигают своих адептов в различные сферы человеческой деятельности, в том числе и в науку.

– Зачем?

– Для решения своих задач.

– А зачем они решают эти задачи?

– В соответствии с целями своей деятельности. Сколько времени на твоих?

– Половина второго.

– Время обеда.

Как только Налыгов сказал про обед, Рощупкин набрал номер телефона одного из охранников и произнес:

– Выдай этим по сухому пайку и минералку.

– Может, чай? – уточнил охранник.

– Обойдутся, – ответил Рощупкин, – на чай они еще не заработали.

* * *

Начслед отпустил Копчикову и стал думать, что же ему предпринять дальше. Будь это обычное дело, он бы и ухом не повел до истечения трехдневного срока. А там по его опыту это либо само рассосется, потому что похищенный объявится, либо объявится его труп и тогда нужно проводить мероприятия уже по розыску убийц.

Но в данном случае нужно было что-то делать, ведь его просил об этом Вартов.

Прошло несколько часов. Он так ничего и не придумал, хотя уже знал, что ответит Вартову, когда тот позвонит. А то, что он позвонит, начслед не сомневался. Иначе не стал бы он сам приезжать к нему и просить помочь.

Вартов позвонил в конце рабочего дня.

– Есть что-нибудь? – спросил он.

– Опросил я Копчикову, – сказал начслед, – есть любопытный факт, она предполагает, что похищение могла организовать бывшая жена Морозова.

Вартов мысленно выругался. Он не первый год работал в следствии и понял, что происходит. Начслед ничего не делал, но запасся неким фактом, который он, во-первых, должен согласовать с Вартовым, а во-вторых, испросить разрешения проверить, ведь речь шла о жене Морозова, который был другом Вартова.

– А еще? – спросил Вартов.

– Все остальное гладко и непонятно, но радует одно: это похищение не для убийства. Его могли грохнуть сразу… да и то, что похитители не осмотрели квартиру и не убрали свидетеля, тоже подтверждает эту версию.

– Понятно, – ответил Вартов и сыграл в поддавки, – нужна ли какая помощь?

– Мне бы не хотелось работать с женой Морозова, – ухватился за крючок начслед, – сами понимаете, муж и жена – одна сатана. Вдруг это какие-то внутренние разборки, греха потом не оберешься.

– Логично, – ответил Вартов, – я сделаю это сам.

Положив трубку на рычаг, Вартов, однако, не бросился вызванивать жену Морозова, а позвонил Копчиковой.

– Ты где?

– Сижу в его квартире.

– Я сейчас подъеду.

Но подъехать сразу не удалось. Его вызвал на совещание шеф. И когда Вартов добрался до квартиры Морозова, было уже начало девятого.

Вартов не стал звонить в дверь, а позвонил Елене по телефону и попросил открыть ему.

Елена долго смотрела в глазок, только потом открыла дверь.

– Ну, что, – спросил ее Вартов, – есть какие-либо новости?

– Я думала, ты мне скажешь последние новости.

– Скажу, непременно скажу, – ответил Вартов, – но прежде скажи мне, какого хрена ты переводишь стрелки на Анастасию?

– Какую Анастасию?

– А то ты не знаешь?

– А, так меня следователь спрашивал: кто ему мог угрожать или кто его мог похитить?

– И ты не нашла ничего лучшего, чем сориентировать его на негодный объект. Так?

– При чем тут негодный объект?

– При том, – стал додумывать на ходу Вартов, – при том, что он целый день работал не в том направлении. И благодаря твоим фантазиям мы ни на йоту не продвинулись в поисках Морозова.

– Но я думала…

– Сомневаюсь, что ты могла думать, налей мне чаю. А я пока подумаю.

Пока Елена грела воду, заваривала чай, Вартов сидел в кресле, закрыв глаза и «думал». На самом деле он кемарил и, только когда Елена тронула его за плечо, очнулся.

Впрочем, слово «тронула» тут неуместно, она осторожно погладила его по плечу.

– Готово, – сказала она, – мне присутствовать при чаепитии?

– Да, – ответил Вартов, – оно же будет и допросом.

Елена знала его привычку пить по-восточному. То есть не наливать полную чашку чая, а наливать по чуть-чуть. Поэтому поставила перед ним пустую чашку.

Вартов плеснул себе первую порцию, дождался, пока она остынет, и только поднес чашку ко рту… как раздался звонок в дверь.