Казалось, что подушка увеличилась в размерах. Ее складки разгладились. Уголки заострились. Он стала выглядеть как новая. Почти новая.

– Это делает вам честь, сударыня! При всей вашей мягкотелости, податливости и эмоциональности вы достойны всяческих похвал! Простите, что перебил вас! Продолжайте!

– Сейчас! Минутку! Мне нужно собраться с мыслями.

– Я вам помогу, если вы не против?

Подушка кивнула.

– Заметили ли вы изменения в поведении Алекса по отношению к вам за эти четыре года?

Подушка немного подсобралась. Потом у нее внутри что-то произошло и уголки ее повисли.

– Да… заметила… В первые ночи нашего знакомства мы притирались друг к другу. Точнее, я пыталась понять, что от меня требуется. Старалась выполнять все прихоти. И надо признаться, это было не так сложно. Благодаря моим формам…

– Да, уж формы что надо… – пробасил матрас.

– Не надо ваших сальных намеков! Хам! Тоже мне! Всего-то пару месяцев, а возомнил о себе невесть что! И позволяет себе скабрезничать. Тебе даже и не снилось то, что я пережила. Так что лежи себе и помалкивай в обивку.

– Да! Советую вам контролировать свои пружины! – поддержал подушку судья. – Простите, сударыня!

– Спасибо! Я хочу сказать, что это были волшебные времена. Сплошная романтика. Нам было хорошо вдвоем. Его голова только касалась меня, и он тут же отключался. Простите – сладко засыпал. Сны его были стремительными и светлыми. Только изредка Алекс менял позу. И я с радостью помогала ему. Он приобнимал меня и снова погружался в глубокий сон. Это были не просто сны, это был полет фантазии, наполненный надежд и грандиозных планов… Теперь же…

Подушка как-то совсем сникла. Сбилась в комок. Замолчала.

– Погодите про сейчас. А во время болезни?

– А что во время болезни? Ничего особого. Меня временно заменили подушкой побольше. Алекс почти всегда сидел или полулежал. Так что от меня не было бы никакого толка. После того, как сняли гипс, и Алекс начал ходить, я снова вернулась на свое место.

– И как было тогда?

– Сны Алекса начали возвращаться. Ну, может, их было не так много, как до болезни. И, наверно, они были не настолько волшебные. Но они были. Это означало, что он вновь погружается в свою стихию. В какой-то момент мне казалось, что все возвращается на круги своя. Я предвкушала наши сказочные ночи. Но…

Подушка окончательно потеряла форму. Форму, которой она так гордилась. Она превратилась в свалявшуюся кучу синтетического волокна.

– Продолжайте! – голос Судьи был настойчив.

– Все обернулось совсем иначе. Мне трудно сказать, с чем это связано. Я не эксперт и мне неизвестна дневная часть жизни человека. Но то, как Алекс ведет себя во сне, говорит о многом… Точнее, об одном.

Подушка вздохнула.

– Не заставляйте тащить из вас показания клещами. О чем же это говорит?

– Все плохо! Вот что я вам скажу. Я не знаю, почему, но чувствую, что все очень плохо! Он полночи ворочается, не находя себе места. По несколько раз встает. Я вижу, как он стоит у окна, упершись лбом в стекло, и плечи его беспомощно опущены. А если ему и удается уснуть, то это сплошное мучение. Он ворочается с боку на бок. Переворачивает меня несколько раз за ночь, а когда все-таки успокаивается, то темные сгустки тяжелых мыслей давят на меня. Безрадостный беспросветный поток темной энергии. А иногда он утыкается в меня лицом, и я чувствую его горячее дыхание. И мне кажется… Я, конечно, не уверена… Но… Это только предположение…

– Хватит юлить!

– Я думаю, что он плачет.

– Плачет? – по квартире пронесся тихий шелест недоверия и даже удивления, так эта мысль была неожиданна. – Как плачет? Слезами?

– Да! Он плачет! Тихо! Беззвучно. Без слез. Но он плачет, господин судья!.. Простите меня, но я больше не могу говорить. Позвольте мне уйти.

– Да! Идите! Вы достаточно нам рассказали!

Подушка, тяжело переваливаясь с боку на бок, ушла в спальню.

– Вот так посмотришь на человека и скажешь – метр бязи и полкило химии, а послушаешь его – целый мир с трагедией. Тут тебе и преданность, и любовь, страдания с разочарованиями… То есть, наоборот… Сначала разочарования, а потом страдания… Или… что-то я запутался.

– Понес трезвонить! – коротко хихикнул из-под кровати потерянный носок в адрес электронного будильника.

– А ты там валяешься уже месяц, вот и молчи. С тобой вообще никто разговаривать не собирался. Про тебя забыли, а пару твою вообще выкинули.

– Как так? – вдруг встревожился потерянный носок.

– А вот так! Могу конкретный день и час назвать! Хочешь?

Носок трагично промолчал в ответ.

– То-то же! Вот и помалкивай себе, пока тебя Рыжик в клочья не изорвал.

– Чего это он меня “изорвет”? – пробурчал носок.

– Из мести! Отыграется на тебе за все мучения, что ему от хозяина прилетают!

– Ладно тебе! Раззвонился…

И носок умолк.

– То-то же… – будильник победно моргнул зелеными огоньками.

– Ну, все? Закончили? А то я уже утомился ждать, когда вам надоест ваша великосветская словесная дуэль, – устало проговорил голос сверху.

– А что, ваша честь? Я ничего! Это все он! – заверещал будильник.

– Ладно! Ладно! Только не надо трезвонить впустую. Итак…

– Вы кое-что забыли, ваша честь… – потупил взор будильник.

– Что я забыл?

– Ну, это… – будильник боязливо помигивал зелеными точками.

– Что “это”?

– Ну, то это…

– Что? Говорите яснее!

– Ну, то, что вы у всех спрашиваете… – будильник был очень щепетилен до всяких тонкостей, но при этом боялся нарушить субординацию.

– Господи, что я у всех спрашиваю? – голос начал раздражаться.

– Ну, про клятву… – совсем тихо сказал будильник.

– Да? – удивился судья. – Не спросил?

Возникла неловкая пауза.

– Да. И действительно не спросил. Заморочили мне голову носками. Итак! Клянетесь ли вы говорить правду и ничего кроме правды?

– Клянусь! – радостно звякнул будильник и тут же заговорил про себя. – Время клятвы двенадцать часов двадцать три минуты сорок шесть… сорок семь секунд. Сорок восемь…

– Вы это что там считаете?

– Время клятвы фиксирую! Для истории! Не каждый день выступаешь свидетелем! Такое ведь дело… – будильник чуть не прослезился от накатившей историчности момента.

– Ну, хорошо! Продолжим. Как давно вы служите Алексу?

– Сколько себя помню! – гордо ответил будильник.

– А это сколько?

– Как Алекс впервые меня включил!

– Слушайте, я вижу, у вас так много свободного времени, что вы можете вдаваться в никому не нужные подробности… Отвечайте сразу на поставленные вопросы.

– О, да! – высокопарно вздохнул будильник. – Времени у меня хоть отбавляй. Девать некуда!

И тут будильник сорвался в крик.

– Могу даже поделиться! Не желаете?

– Что? – голос сверху был ошарашен неслыханной дерзостью.

– Простите, ваша честь! Простите… – тут же залепетали электронные часы и часто заморгали зелененькими циферками. – Простите! Это нервное! Я отвечу на ваш вопрос! В часах, если не возражаете! Это самая большая мера времени, которой я могу оперировать! Календаря, простите, нет! Иначе бы я мог…

– Давайте в часах! – перебил неконтролируемый поток голос сверху. – Только не в минутах и секундах!

– Хорошо! В общем, если округлить, как вы просите, выходит… – будильник коротко задумался, а потом гордо выдал, – шестьдесят три тысячи пятьсот четырнадцать часов.

– Ого! Вот это да! Какие цифры! Поразительно! – заудивлялись потрясенные вещи.

– Ахренеть! – вырвался крик души бумажной салфетки. – Тут не знаешь, доживешь до следующего часа, а тут на тебе…

– Да… – победоносно обвел всех зеленым взглядом электронный циферблат, – это срок, я вам скажу. Годами исчислять, выйдет всего-то ничего. А в часах, выходит, столько времени прошло. А ведь это все неиспользованные возможности… А если в минутах? Даже страшно подумать, сколько растрачено… А в секундах…

– Стоп! Не будем усугублять! И без того тошно!

– Простите, ваша честь! Я могу идти?

– С чего это? Думаете, ошарашили всех своими числами и все?

– Разве этого недостаточно? – удивился будильник.

– Я вас не ради этого фокуса приглашал! Эти дешевые эффекты оставьте для туалетной бумаги! Вы прожили с этим человеком бок о бок столько лет и все, что можете сказать, только сухие цифры? Давайте, выкладывайте, чего у вас там в вашей электронной памяти записано!

Часы обреченно мигали зелеными точками, не попадая в такт с уходящими секундами. Прошла минута.

– Итак… – терпению судьи можно было только позавидовать.

– Алекс проснулся в восемь часов сорок одну минуту. Раньше, чем обычно. Раньше, чем я его бужу в последнее время. На девятнадцать минут раньше. Хотя я готов был в девять ноль-ноль…

– Хватит скорбно причитать! По существу, пожалуйста.

– Да… по существу… Хреново все… по существу. Он проснулся и понял, что все! Конец! Его словно нет, а он продолжает жить! По инерции. Как вот я мигаю без толку… бессмысленно… так и он живет. С ощущением, что это предел! А дальше? Что дальше?

– Это он так сказал?

– Нет! Он ничего не говорил! Это я так понял!

– Давайте без домыслов! За себя говорите!

– Да какие уж тут домыслы? Это же и просроченной батарейке понятно! Хорошо! За себя скажу! – огоньки замигали чаще. – Раньше у меня было дело. Важное! Разбудить Алекса в семь, а то и в шесть часов утра. И я трезвонил как оглашенный. Пока он ласково не хлопал по моей кнопке и тут же вставал. Никогда не позволял себе задержаться в постели лишних пару минут. Даже не переставлял будильник на попозже, как некоторые делают. По первому сигналу. Это было так здорово. Бодро и по часам. Изо дня в день. Он ведь всегда брал меня с собой. Куда бы ни ездил. Я у него как талисман был. Верный и неизменный спутник. С меня начинался его рабочий день и мною заканчивался. Так продолжалось… Это было… Я думал, так будет всегда…

Внезапно оборвалась речь электронного будильника, и циферблат его погас.

– Что с ним? – тихонько спросил одинокий носок.

Тревожный шепот прошелестел по притихшим предметам.

– Он, что? Того? Тю-тю?

– Будильник… – осторожно прозвучал голос судьи.

– Шестьдесят три тысячи пятьсот четырнадцать часов… – тихо отозвался будильник, и его циферблат тускло загорелся, – шестьдесят три тысячи… пятьсот четырнадцать… часов…

– Вы с нами? – осторожно спросил судья.

– Да… наверно… шестьдесят три тысячи пятьсот четырнадцать часов… счастливое время… А теперь я пылюсь на полке… и он даже батарейку во мне не меняет… потому что не надо…

И циферблат опять погас.

– Кажись, всё! – подытожил старый мудрый фотоальбом из своего темного угла.

– Да… – согласился судья, – пожалуй, что так. Что ж, скажем спасибо славному труженику, другу и соратнику. Надеюсь, он услышит нас там, на краю своего электронного сознания.

По комнате прокатились печальные вздохи и обрывки прощальных фраз.

– Какой был аппарат… Он так жизнеутверждающе мигал зеленым… такой оптимистичный… весь позитивом заряженный…

– А теперь разряженный… – мрачно захрустел переплетом фотоальбом, оборвав нестройных хор скорбящих голосов.

– Ну, вот что! – не выдержал судья. – Идите-ка сюда, дорогой вы наш пессимист, хранитель старых фотографий! Вами, я думаю, мы и закончим наше слушание!

– Наконец! – проговорил альбом и вышел к трибуне. – А то от этой тягомотины фотографии желтеют. Закончим и отправимся на свалку…

– Клянетесь ли вы…

– А мне врать резона нет! Да даже если бы и хотел, не получится! Вот же все как на духу, – альбом перелистнул страницы, – запечатлено и задокументировано! Так что, если о правде, так это ко мне! Только репортажная съемка! Постановочные фото не рассматриваем! Готовы?

– Вы нас пугаете?

– Ни в коем случае! Вы же правду хотели? Так чего же бояться? Опустим безотчетное и безрассудное детство. Начнем со школы.

И фотоальбом пролистнул несколько страниц.

– Школа! – провозгласил альбом. – Он никогда не был отличником. Всегда не хватало чуть-чуть. Нужно было немного поднапрячься. Подзубрить. Но этого как раз он не любил. Зубрить и напрягаться. Хотя всегда прежде был черновик, а потом беловик… Но постоянно возникали ситуации, когда это не спасало. Погрешность на индивидуальность. На ноль целых двадцать пять сотых, нехватающих до ровной пятерки. Потому, что все немного небрежно, слегка спустя рукава. Вот такой парадокс. Зато всегда в гуще общественной жизни школы. Ему нравилось быть в центре внимания. Выступать на публике, чтобы потом ученики школы провожали его взглядами. Такая местная знаменитость. Он воспринимал это как данность, никогда не кичился этим. Организация мероприятий была для него обычным делом. Этому он отдавал больше времени, чем учебе. Учеба была не главным. Главным были общение и творческая реализация. И всегда радостно, легко и свободно. Такой он на этих немногочисленных черно-белых фотографиях… Репортажная съемка различных праздников и конкурсов… Да… фотоаппараты были еще редкостью. Фотки сделаны учителем физкультуры, а по совместительству школьным фотографом. Хотя у Алекса был свой “Смена 8М”. Есть несколько фоток, сделанных на этот аппарат. Им и его друзьями. Уже в классе, но все так же не про учебу…

Альбом перелистнул несколько страницы, бурча что-то невнятно себе под нос.

– Вот! Институт. Тут фотографий уже побольше. Есть цветные. И тут мало что изменилось. Твердый хорошист. Общий бал по окончании 4,75. В школе был 4,78. Оценка никогда не была самоцелью. Признание способностей, потенциала – этого хватало Алексу вполне. Совсем не перфекционист. “Ну, понятно же, что я хотел этим сказать! Разве нет?” – любимое выражение. Да! Учителям было понятно. И некоторые недочеты, неясности, невнятности прощались благодаря отношению педагогов к его человеческим качествам. За красивые глазки, как говорится… Хотя в его случае за душевность… Но, к сожалению, дома не держатся на душевности… Точнее, в меньшей степени на душевности. Людям нужен результат. Четкий и внятный. Никого не волнует, в каком настроении ты создавал проект, и какая атмосфера царила на площадке. Это, конечно, немаловажно! Иногда сантиметр в размере окна важнее настроения, которое создает асимметричная крыша. Тем более, если это реализовывалось без согласования с заказчиком. Все делалось и сдавалось точно в срок и без напрягов с чьей бы то ни было стороны. Легко и непринужденно… Но эти легкость и веселость могли иногда сыграть и злую шутку. “Мы не этого от вас ожидали. Оно не так, как на картинке!” – говорил заказчик. “Но ведь понятно же… двери, окна… просто я подумал, так будет нестандартно… легко…” – “Надо было спросить!” На этом разговор заканчивался… Те шалости, которые прощались в школе и в институте, оказались дурной привычкой, с которой Алексу пришлось бороться. Несмотря на вечные черновики, переписанные набело… Парадокс… Может, потому что изначально было все рассчитано верно, но преподнесено нетрафаретно?.. Тут уж сколько черновик ни переписывай… Если в самой задумке уже имеется некая неконтролируемая Алексом, неосознаваемая, как бы это сказать, шалость, что ли… На уровне подкорки… Это уже мои собственные догадки… Но я забежал вперед… Простите… А пока что, вот диплом за проект. Вот еще один. Награда за победу в Международном конкурсе. Выпускной.

Первое место работы. Крупное проектное бюро. Все, опять же, весело и легко. Даже порой слишком. Начальство ценит. “Молодой, талантливый, энергичный! Заносит иногда, но ничего… Перебесится!” У самого Алекса много планов. Фантастических. Амбициозных. Крупных самостоятельных проектов не дают. Работа в команде. Под присмотром. Алексу становится тесно. Тем более, несколько раз вызывали на ковер и подвергали критике. Розгами не секли, но было неприятно. Цветовые предпочтения расходились, видите ли. Алекс меняет место работы.

Еще пара страниц перевернули прошлое.

– Вот вторая организация. Тут Алекс постарше. Стал больше прислушиваться к начальству. Насколько позволяет ухо, образно говоря. Но при этом, требует большей самостоятельности. “Исполнительный, но слишком активный! Все какие-то фантазии и предложения!” Алекс вновь устраивается в другое проектное бюро.

И опять его планы идут вразрез с планами руководства. “Все правильно, да, все четко… но уж как-то слишком дерзко! Требует самостоятельности! А куда мы старых своих работников денем?” Тут уже Алекса попросили написать по собственному.

И он пускается в одиночное самостоятельное плавание. Работа по найму…

Альбом замолчал. И только шорох страниц с фотографиями нарушал тишину. Они медленно переворачивались, печально укладываясь на левую сторону.

– И что вы замолчали? – нарушил молчание голос судьи.

– Что тут комментировать! Результат нам известен! Забвение…

– Вы бы такими словами не разбрасывались!

– Подберите другое, ваша честь! – ответил альбом и перестал листать, раскрывшись на странице с одной единственной черно-белой фотографией.

– Кто эта женщина?

– Мама. Это его последняя фотография с ней. Последняя, которую он хранит. И вообще последняя в печатном виде. Дальше все в электронном виде. И относится он к ним уже не так серьезно.

– А почему последняя фотография с мамой?

– Она умерла… от рака. Мама приезжала к Алексу из другого города, когда уже была больна. Приезжала к врачам – докторам, светилам науки. А те только отправляли один к другому, и все делали бесконечные анализы. Они, наверно, все уже знали… А Алекс смотрел и ничем помочь не мог… Или это была какая-то паническая апатия. Страх. Он прятался за дела… В конце концов врачи только развели руками, мол, редкая форма… Мама боролась долго. Дольше, чем ей определили. Тяжелой работы по дому она уже не делала. Единственное, на что у нее хватало сил – шитье. Она шила рукавички и ухватки для кухни из оставшихся отрезков различных тканей, сохранившихся от ее хобби портнихи. Рукавички и ухватки. Ухватки и рукавички. Они были по всему дому. У всех соседей и родственников. У друзей и их друзей и знакомых. По несколько экземпляров. Непохожих друг на друга. Из разношерстных разноцветных лоскутков… Три месяца и двенадцать дней.

В том же городе жила первая жена Алекса с сыном. Алекс приехал на пятилетие сынишки. Конечно, он с братом отправился навестить родителей. Мама шила, папа читал газету. Встреча была непродолжительной. Быстро попили чаю. Коротко пообщались и поехали дальше. Нужно было еще продуктов накупить к застолью на завтра. Договорились, что заедут на следующий день, чтобы вместе приехать на праздник… Ночью позвонил отец и сказал, что мамы больше нет…

– История… – вздохнул судья.

– Да… жизнь… – уточнил фотоальбом и тут же продолжил, – что же касается цифровых снимков… Фотографии с тех проектов, которые делал Алекс самостоятельно. Вначале это были большие дорогие проекты. Они сыпались в большом количестве. Большие дома. И большие деньги, которые улетучивались как пыль, оставляя только смутные воспоминания. Потом проекты стали попроще и деньги поменьше, которых едва хватало от одной работы до другой. И количество предложений сократилось. После настал период, когда приходилось соглашаться уже на маленькие заказы и маленькие деньги, которые Алекс начал откладывать. В последнее время никто ничего не предлагал, и заказы Алекс уже искал сам и брался за любую мелочь. Сейчас же вообще тишина. Но вот что я хочу сказать. Деньги Алекса интересовали всегда и во всем. Ради них он порой соглашался, преодолевая внутреннее сопротивление и абсолютное нежелание. Все ждал, когда сам будет диктовать условия. Но это время так и не настало…

Альбом захлопнул последнюю страницу.