8

«А ведь так и не сказал, чего приехал…» – машинально отметил Оскар Осинцев, тихо сидевший в уголке. Забытый всеми, он грустно смотрел на начинавшийся балаган. «Если Сема напьется, каюк застолью… – подумал он. – А когда Сема не напивался? Всегда напивался»… Ему не было жаль неоцененной утки – он не ради похвал стоял несколько часов у плиты: ему просто надо было отвлечься.

Оскару Осинцеву в наступавшем году должно было стукнуть шестьдесят. Родился он 1 апреля и сам говорил, что это единственный смешной факт его биографии. Правда, больше про свою биографию старался не говорить – она и правда была невеселая. Мать оставила его в роддоме. По тем временам – пятидесятые-годы – это было чудовищное дело, далеко за пределами добра и зла. В детском доме, когда Оскар повзрослел, нянечки, сочувствовавшие ему и любившие его все же больше других (брошенный тогда он был один на весь детдом – другие дети, особенно по малолетству, смотрели на него со страхом, как на зверька), рассказали ему, что мама была слишком юная, а папа – слишком большой начальник, намного старше, да к тому же – женат. Еще повзрослев, Оскар понял эту геометрию: соблазнил мужик девчонку, а про презервативы кто тогда думал? Вот и все катеты с гипотенузами.

Имя ему дали в доме малютки и он так и не знал – почему, откуда вдруг такая странная фантазия? С отчеством же решили не мудрить – оно было Иванович. Он долго не мог понять, какой смысл в его «деревянной» фамилии, но когда уже при выпуске из детдома по страшному секрету ему сказали фамилию его отца – Березов – понял: в фамилии был намек.

Отца хотел найти. Очень хотел. Придти, сказать ему: «Ну, здравствуй, папаша». Для чего он хотел объявиться, и сам толком не знал. Ради денег? Они были у него – сразу после детдома пошел в ПТУ, потом – на завод, а там платили хорошо. Ради любви? Но на какую такую любовь мог он рассчитывать, если отец ни разу не пришел в детдом, ни разу яблока не передал, хоть бы через чужих людей…

За всеми этими мыслями шла жизнь. Когда он спохватился и начал все же искать, оказалось, что большой партийный начальник Березов давно уже уехал в Москву.

К людям он относился без уважения: если уж предали отец с матерью, так чего же ждать от других? К тому же, жена – по молодости он был женат – изменила ему через полгода после свадьбы. Он не стал разбираться, как да почему, развелся и с тех пор жил один, не веря уже никому совсем. Сам добра не ждал ни от кого, и себя не считал обязанным кому-то делать добро. Вот разве что с Каменевыми сошелся, но, думал сам, это так, по-соседски, надо же с кем-то проводить вечера.

Осинцев закончил заочно институт, и на том же заводе устроился счетоводом, собираясь на этой немудреной должности спокойно дождаться пенсии. Но тут вышла перестройка. Счетоводы стали не нужны, а к нынешней бухгалтерии Осинцев испытывал брезгливость и опаску. На заводе его все же знали и не бросили – он был теперь инженер по технике безопасности. Однако завод дышал на ладан и Осинцев знал, что его должность в перечне на сокращение первая. Эта мысль уже больше месяца отравляла ему жизнь. «И ведь до пенсии еще пять лет где-то надо протянуть… – с тоской думал он. – Хорошо этим воякам – 20 лет службы, и пенсионер! А на войне день за три! Здоровенные лбы, Семе вон сорока лет нет, а уже на пенсии, горя не знает».

Прежде он так не думал – наоборот, поддевал Каменевых их ранним пенсионерством, советовал купить совочки и подбирать за собой песочек. И к перспективе остаться без работы, а то и без пенсии еще недавно он относился с пренебрежением – ну и что? Деньги и без нее были у Осинцева в руках, в прямом смысле – с детских лет Осинцев был картежник. В их детском доме к картам детвора приучалась раньше, чем к курению. И крепче – курить Осинцев несколько лет назад бросил, а вот играть – и не думал.

Карты были его ремеслом и гордостью. В детстве и юности он освоил дворовые игры – ази, бура – и уже тогда неплохо с них жил. Потом – игры интеллигентные: покер и преферанс, шик советской интеллигенции. С простыми людьми играл по копеечке, с непростыми – на тысячи. Со своим умением он был везде избранный, и лишь в некоторых компаниях, очень и очень редко – равный среди равных. В конце семидесятых он с друзьями шутя раздевал целые города, летом специально ездил играть на всесоюзные курорты. Для успеха существовала технология – в новый город Оскар и его команда приезжали с коробкой загодя купленных карт. Колоды эти раздавали в местные киоски «Союзпечати», и примерно через неделю когда народ эти колоды раскупал, объявляли игру. Хитрость была в том, что карты печатали на фабриках и не слишком аккуратничали. Одну смену печатают, допустим, десятку пик, а в другую смену настраивают станок под, допустим, валет бубей. Рубашка же – обратная сторона картежного листа – возьми и сдвинься. Лучше всего это видно было по уголкам. Оскар и его друзья выучивали рубашки на всей колоде. После этого он мог в прямом смысле «читать» чужие карты.

Сейчас, краем уха слушая военные истории, он усмехался про себя: «Совет министров… Ишь ты… Да если у тебя автомат и ты имеешь полное право крошить всех, кто встал у тебя на пути, чего не воевать? А вот ты обыграй главных картежников города тысяч на двадцать советскими деньгами, на две «Волги», и попробуй с этими деньгами уйти от пистолетов и от ножей». Иногда, под настроение, он рассказывал кое-что из этой своей биографии, но мало, вскользь, так, что при всей своей огромной силе воле и смелости (в детском доме на спор ходил по краю крыши), при всей властности и хамоватости, среди знавших его людей слыл человеком безобидным, без претензий, кандидатом в божьи одуванчики. Скрытности и сдержанности выучили его карты: никто и предположить не мог, что именно карты являются главной частью, смыслом его жизни.

Руки он берег, как музыкант. Ежедневно по два часа проделывал целый ряд упражнений с картами. И вот недавно руки стали его подводить: два месяца назад в одном из своих упражнений он сбился. Начал повторять – сбился в другом. Тогда это не сильно его испугало – бывает. Но потом он заметил, что в руках уже нет той гибкости и скорости. Сдавали не только руки – голова тоже не поспевала за нуждами игры. Он знал, что невозможно на высоком уровне играть всю жизнь, знал, что когда-то и ему уходить на его картежную пенсию, но не думал, что это будет именно сейчас – когда расходов так много, а доходов почти нет.

«Что же теперь – в повара? – насмешничал он теперь сам над собой, как всю жизнь насмешничал над другими. – Вон как нахваливают. Поди возьмут уж меня куда-нибудь хоть чебуреки стряпать»… Однако в этих насмешках смешного было мало.

На днях в городе предстояла большая игра, планировавшаяся еще с лета. Тогда Осинцев был в форме, и в расчете на эту игру, на выигрыш от нее, много потратил из имевшихся у него денег. Сейчас выходило – потратил на чепуху, но тогда думал – не беда, выиграю еще!.. Сейчас Осинцев с тревогой думал – выиграет ли? Денег у него оставалось только-только на необходимый взнос. Игроки же, знал он, приедут со всей России, среди них много молодых и наглых. «Играть нельзя и не играть нельзя… – с тоской думал Осинцев. – Или сыграть все-таки можно?» Он пошевелил пальцами и посмотрел на свои руки. Руки как руки. Он вздохнул. «Вот это проблемы… – подумал он, глядя на споривших о чем-то Каменевых и Громовых. – А вы говорите – Совет министров»…

9

Филипп чувствовал, что набрался основательно, так, как не набирался уже давно. Предчувствие домашнего скандала томило душу. Однако не придти домой ночевать было еще хуже. К тому же, следующий день был пятница – какой-никакой, а рабочий. Он тяжело вздохнул и начал выбираться из-за стола.

– Вы домой? – услышал он рядом женский голос. Он оглянулся – это была Жанна.

– Давайте я поеду с вами, до гостиницы… – сказала она. – У Громовых вон вечер воспоминаний все никак не закончится, а я одна в чужом городе все же боюсь…

– Да в общем-то наш город мирный…

– проговорил Филипп, прислушиваясь, как получаются у него шипящие и буква «р». Вроде получались. «Да я не так уж пьян!» – обрадованно подумал он.

Когда они встали из-за стола, все традиционно закричали: «Вы это куда? Не отпустим!», и некоторое время и правда делали вид, что не отпустят. Потом церемония прощания перешла к следующей стадии: на посошок. Филипп знал, что за посошком может быть много чего и, всячески отнекиваясь, прорвался в прихожую. Туда же вышел Осинцев, и, чуть задержавшись, Жанна. Каменевы и Громовы, гремя стульями, выбрались следом и теперь выстроились в прихожей.

– Филипп, совсем забыл! – прокричал вдруг Андрей Каменев. – К нам в магазин приходил мужик, спрашивал тебя. Говорит, книжку прочитал и хочет познакомиться…

– Ого… – ответил Филипп. – Слава, популярность…

– Телефон, где же его телефон… – заговорил Андрей, хлопая себя по карманам джинсов. – А! – махнул он рукой. – Утром! Утром!

Поцелуи, объятия, похлопывания по плечам и спинам – после соблюдения всего ритуала Филипп, Жанна и Осинцев вышли, наконец, на площадку. Семен напоследок что-то пьяно прокричал, но дверь уже закрылась и сказанное так и осталось тайной.

– Ну, мне всего на этаж выше, так что спокойной ночи, молодые люди… – церемонно сказал Осинцев и пошел по лестнице наверх.

Жанна и Филипп, оказавшись на улице, сначала не могли придти в себя от хльшувшего на них воздуха, казавшегося после квартиры, пьяной и прокуренной, необычайно чистым.

– Какой вы… – улыбаясь, сказала Жанна. Филипп понял, о чем она – и пуховик, и шапка-ушанка были ярко-желтого канареечного цвета.

– Каменевы, особенно Семен, зовут меня за это цыпленком… – усмехнулся он. – Но мне пуховик нравится.

– Вы на машине? – спросила Жанна.

– Если говорить вообще, то – да… – ответил Филипп. – Но в данном конкретном случае лучше такси.

Они пошли туда, где обычно стояли такси. По дороге выяснилось, что гостиница, где устроилась Жанна, не так уж и далеко. Решили идти пешком – благо, было не холодно. Шли и молчали. Филипп думал начать разговор, но не мог собраться с мыслями. Да и просто идти было хорошо.

– Итак, вы предположили, что предки должны захотеть оставить своим потомкам пламенный привет… – вдруг сказала Жанна.

– Что? – поразился Филипп.

– Ну, это были ваши последние слова перед тем, как принесли утку по-пекински и Семен Каменев стал выяснять, где же вы были в новогоднюю ночь 1995 года… – сказала она, с улыбкой на него глядя.

Краем сознания он поразился тому, как это она все запомнила, вплоть до имен. Но удержаться на этой мысли было выше его сил.

– Жанна, я не способен сейчас к умным беседам… – взмолился он.

– Вы что, даже свою книжку не помните? – удивилась она.