Глава 2

Было около двух часов дня, когда Петрушкин вырвался из редакции. Как обычно, дела заедали – к двум новостям прибавилась какая-то текучка, кто-то то и дело звонил по телефону и набивался встретиться, требуя провести журналистское расследование и суля историю, которая взорвет мир (правда, при расспросе такие истории оказывались чаще всего или о ямах на дороге или о какой-нибудь нелегальной свалке).

Выйдя из дома печати, Петрушкин уселся в машину. Это была темно-синяя «японка», большая, семейная, имевшая неплохой вид. Знатоки, правда, с первого взгляда определили бы, что машине уже немало лет, а по газовому баллону под днищем поняли бы, что машина переделана на газ, а это уже – последний этап автомобильной судьбы. Но Петрушкину машина нравилась: в ней помещалась со всем скарбом вся его семья, и даже еще оставалось место – над этим они с женой неопределенно пошучивали.

Алексею Петрушкину было тридцать пять лет. У него было вытянутое книзу лицо без особой красоты, с внимательными глазами. Смотрел Петрушкин обычно вприщур, словно примеривался, прицеливался, это был уже почти рефлекс, отчасти исходивший из петрушкинского спортивного прошлого – Алексей много занимался всяким спортом, особенно карате, к которому его приохотил отец, занимавшийся этим видом единоборств еще с тех пор, когда за карате сажали в тюрьму. Худощавость Петрушкина была обманчива и немало разных хулиганов попались на эту обманку. Под одеждой Петрушкин был мускулист. В бою он реагировал мгновенно, бил тяжело, чтобы один раз. От Петрушкина исходила особая уверенность – при первом знакомстве она настораживала мужчин и завораживала женщин.

Петрушкин ехал в цветочный магазин – сегодня было 1 августа, день, когда уже не так уж мало лет назад он познакомился со своей будущей женой. Петрушкин с улыбкой вспомнил, как он шел по проспекту, как его взгляд остановился на девушке, проходящей мимо с лицом совершенно счастливого человека. Петрушкин по инерции прошел дальше, потом спохватился, и, поспешно сделав по другой дорожке круг, снова пошел этой девушке навстречу, с некоторой досадой подумав, что – вот черт!

– Оделся в джинсы и какую-то дурацкую майку!

– Отчего человек может быть так счастлив? – спросил он ее.

Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх своими огромными карими глазами.

– Я поступила! – восторженно ответила она. – Я поступила!

Оказалось, в этот день ее зачислили на первый курс местного иняза. Петрушкина удивило, что она поступила на не очень-то модный французский – он тоже учил французский и в школе, и потом в университете. Это был какой-то знак. Да в общем-то все было знак – и то, что он встретил ее, и то что сделал круг, и то, что она совершенно не обратила внимания на его майку, остановилась и заговорила с ним, будто с одноклассником.

Ей было семнадцать лет. Ее звали Алина. Родители Петрушкина встретились много лет назад и жили без скандалов – он был воспитан, что вот такой и бывает семья. Судьба пускала в него свои костяные стрелы, но они отскакивали от брони, которой защитила Петрушкина жизнь, прожитая в родительской любви. Петрушкин в общем-то считал, что иначе не бывает, истории про несчастливые семьи слушал с удивлением. «Зачем люди живут вместе без любви?» – думал он, зная, что сам на такое не способен.

То лето они провели вместе, а потом Петрушкин уехал в Москву – он учился на журфаке МГУ Может, какие-то журналистские дали и расстилались перед ним, но Петрушкин знал, что журавль уже у него в руке, и по окончании университета, удивив многих, приехал в родной город и поступил на работу в «Правду края».

Бесчетнов, узнав, что этот парень – выпускник главного журфака страны, спросил его однажды, чего же не остался в столице. «Жена доучивается здесь, и пусть заканчивает со своими… – ответил тогда Петрушкин. – А мое дело работать, семью кормить. А захотим – уехать еще не поздно».

К тому времени у них с Алиной уже был Данил, которому нынче было семь лет и который сейчас закончил первый класс. Второму сыну Петрушкиных было три с половиной. Хоть и детсадовец, а уже ходил с отцом и старшим братом в спортзал, имел свое маленькое кимоно и делал те движения, на какие хватало его детских силенок. Дома братья бились друг с другом на пластмассовых мечах, недавно подаренных отцом. Бились азартно, но без злобы – Петрушкин и сам был воспитан так, что других надо защищать, и детям это, сам не понимая и не замечая, как передал.

Петрушкин, особенно с тех пор, как родился младший, Аким, все думал – что же такое воспитание, что это – воспитывать? Вспоминая, он понимал, что отец с матерью не говорили ему речей, и специальных разговоров на тему, что такое хорошо, а что такое плохо, не было или почти не было. «А поди ж ты – вроде нормальный получился из меня человек…» – чуть насмешливо думал Петрушкин сам о себе. Отец когда-то давно, при самом начале петрушкинского интереса к журналистике, сказал ему, что главное назначение журналиста в России – заступаться за людей. Эта мысль захватила Петрушкина, в этом было что-то и от трех богатырей, и от героев-панфиловцев. Отец прожил жизнь так, что его знал весь край и даже в самых дальних селах то и дело кто-то здоровался с ним. Уже много лет отец был в крае собкором главного информационного агентства страны – а это был немалый чин. В советские времена к этому чину прилагалась машина, квартира с кабинетом и много чего еще, но уже давно льготы сошли на нет, остались одни обязанности.

Отец не сожалел об этом, и это тоже был урок.

Петрушкин по долгим размышлениям понял, что главное воспитание – жить правильно. Родительская жизнь – главный урок и главное домашнее задание. Поняв это, он старался, чтобы дети в доме ничего, кроме любви, не видели. Намеченное путешествие было частью правильной жизни: дети должны знать, что есть мир и за пределами квартиры, должны с малых лет приучиться к простору настоящей жизни.

Глава 3

Еще услышав звук ключа в замке, пацаны бросились встречать отца и, едва открыв дверь, он был уже облеплен ими.

– Папа! Папа! – восторженно кричали они, будто не видели его как минимум месяц, повисли у него на ногах и он, улыбаясь, так пошел с ними, хохочущими, вперед, навстречу жене. Они поцеловались. Он отдал ей цветы.

– Это тебе от всего нашего мужского коллектива! Спасибо, что ты есть! – торжественно, но с улыбкой, сказал Петрушкин. – Ура, пацаны!

– Ура! – завопили сыновья, не очень при этом понимавшие, что за праздник у родителей, но радуясь любому поводу покричать «ура!».

Алина смотрела на Петрушкина повлажневшими глазами.

– Надо же… не забыл… – сказала она, хоть и понимала, что он не мог такое забыть.

– Вот еще… – ответил он.

– Смотри, Нина нам смс прислала… – показала Алина ему свой телефон: – «Поздравляю со знакомством! Спасибо, что вы есть!». Это ты у нее текст переписал?

Нина была ее подруга еще с институтских времен.

– Нет, это она у меня… – отшутился Петрушкин. – Ишь, и она помнит…

– Ну, а почему бы нет? – ответила жена. – Все же лучшая подруга. Она про нас все знает.

– Прямо все? – хитро спросил Петрушкин. – И про двадцатое августа тоже?

Алина, уходившая уже было на кухню, лукаво оглянулась на него.

– Нуууу… – протянула она.

– Ого! – со значением сказал Петрушкин. Двадцатого августа у них все произошло в первый раз. – То есть, ты сразу же выступила перед ней с отчетом?!

– Ну, а куда было деваться? Да мне к тому же и хотелось с кем-то об этом поговорить… – засмеялась жена. – Не с мамой же говорить о том, что я стала женщиной…

У нее покраснели скулы. Петрушкин почувствовал в груди жар. Они посмотрели друг другу в глаза, и жена вздохнула, указывая глазами на детей. Петрушкин, улыбаясь, пожал плечами: «ну да, ждем вечера»…

Алина ушла. Петрушкин посмотрел ей вслед. Она как-то сказала ему, что одно из значений ее имени – благородная. Петрушкин давно считал, что еще и имя воспитывает человека. С Алиной так и было – она ходила так, как сейчас ходят редкие женщины: без суеты, спокойно и гордо. Удивительное достоинство было в ее жестах. Петрушкин еще раз позавидовал сам себе.

– Папа! Папа! – снова завопили пацаны, кое-как пережидавшие родительские телячьи нежности.

– Сейчас, ребята. Продукты на кухню отнесу и весь ваш… – ответил Петрушкин.

Не то чтобы Петрушкины планировали большую семью – сама жизнь будто подталкивала их к этому. Когда родился Данил, та же Нина послала на радио поздравление, только имя новорожденного указала Аким. Она это, конечно, не сама придумала – Петрушкины обсуждали для первенца несколько имен, пока не остановились на Даниле. Но когда их поздравили с Акимом, решено было, что это – знак, что это Нина не ошиблась, а просто поторопилась.

Аким родился на седьмом году их совместной жизни. «другие в это время разводятся, а мы детей рожаем!» – гордо говорил об этом Петрушкин. Он признавался сам себе, что к рождению Акима был готов больше. С Данилом он был еще пацан – терялся, делал не то и не так. За Акима он взялся с рождения, да так, что первым словом мальчишки было «папа». Аким рос ласковым, таким, что захватывало дух. Вот и сейчас он прижался к отцу головой. Петрушкин наклонился, и Аким поцеловал его.

– Ты – рожица, а я – мордашка! – восторженно проговорил Аким. Петрушкин усмехнулся – это была любимая Акимова дразнилка. – Нет, я – рожица, а ты – мордашка!

С этим словами Аким отлепился от отцовской ноги, сорвался с места и бросился в детскую комнату, крича:

– А я первый! Я первый!

Данил тут же рванул следом.

Петрушкин пошел на кухню.

– Что купил? – спросила Алина.

– Все по вашему списку, мадам… – ответил Петрушкин. – Ну и кое-что сверху…

При этих словах он достал из пакета бутылку красного вина.

– Хм… – хитро посмотрела на него Алина.

– А чего ж… – сказал он. – У нас сегодня дата. Можем себе позволить.

– Решил подпоить слабую женщину? – поддразнила его жена.

– Вот еще… Когда это я тебя подпаивал? – ответил Петрушкин. – Все было на трезвую голову!

– На трезвую – это да… – ответила, улыбаясь, Алина. – Но туману в моей голове было… Ты же какие песни пел, а?

– Да обычные… – ответил Петрушкин. – никакого спецрепертуара я на тебе не испытывал.

– Ну не знаю… – ответила Алина, подходя к нему, кладя руку ему на грудь и запуская ногти ему в грудь, как кошка запускает в ковер когти.

– Ого! – сказал Петрушкин. – Какая огненная страсть! Вулкан!

– А то! – ответила Алина. Глаза ее блестели.

– Дааа… – усмехнулся Петрушкин. – Как же мы будем обходиться в путешествии?

– А вот это вопрос, командор… – поддержала Алина. – Это очень серьезный вопрос!

– Ладно… – Петрушкин посмотрел на нее смеющимися глазами – только дома и были у него такие глаза. – Будем действовать по обстоятельствам…

Глава 4

… деревня Перуновка стояла по обе стороны трассы, между невысоких, поросших зеленой травой гор. Когда-то давно разные этнографы делали из названия деревни разные мудреные выводы, создавали теории – вот, мол, это следы присутствия в регионе древних славян. Смущало этнографов только то, что деревне явно не могло быть тысячу лет – в эти места люди пришли лет двести назад, а тогда какие древние славяне? Потом некий краевед докопался до первых, двухсотлетних, документов и выяснил, что прежде в названии деревеньки было на одну букву больше, но потом кто-то из писарчуков эту букву для благозвучия выкинул. У этнографов был конфуз.

Из местных жителей эту историю мало кто знал – этнографы в деревню больше не приезжали. Почему деревня называется именно так, никто особо не вникал – ну Перуновка и Перуновка. Гора рядом с деревней за свою удивительную форму (два округлых полушария) называлась местными Жопа – вот это да.

Пейзажи вокруг были такие, какие принято сравнивать с альпийскими, только местные об этом не знали – деревня уже давно почти сошла на нет, а у тех, кто еще здесь оставался, телевизоров по бедности или не было, или они по старости показывали плохо.

Тридцатидвухлетняя Марина Кулик из Перуновки была как раз в числе тех, у кого телевизора не было вовсе. Откуда бы ему взяться, если в доме четверо детей? На телевизор еще заработать надо, а вот дети появлялись у Марины словно сами собой. Отцы их растворялись в серной кислоте времени разными способами – первый, от которого у Марины был старший сын Тимур, например, помер. Он был таджик, обещал Марине, которой тогда было 16 лет, увезти ее в Таджикистан, но замешкался – начались девяностые, в Таджикистане одни таджики резали других, и все вместе резали русских. То ли от тоски, то ли от местных холодов, таджик в конце концов заболел и уже не выкарабкался.

Потом было еще трое «мужей», от одного из них у Марины осталась фамилия – Кулик, и от каждого – ребенок: Ашот десяти лет, восьмилетний Ахметка и Люда четырех лет. Марина каждый раз надеялась, что вот этот-то мужик вывезет телегу ее жизни из той грязи, в которую она вляпалась, но каждый раз выходило – надеялась зря. Да, может, и не надеялась, а только делала вид, что надеется, обманывала себя? Марина знала свои женские обязанности: в хате у нее было хоть бедно, но чисто, одежда у детишек, передававшаяся по наследству, заштопана и выстирана. В своем селе они не особо отличались от других. Но было с кем сравнивать – через деревню по трассе ехали в горы туристы, останавливались в Перуновке купить кто молока, кто овощей. Вылезавшие из больших блестящих машин молодые парни и девчонки смотрели на местных дикими глазами. Те, кто был постарше, смотрели иначе – сочувственно. Как-то раз, заметив такой взгляд, Марина и на себя, и на детей посмотрела чужими глазами и увидела свою нищету.

В тот вечер она стала сама не своя – лезли в голову всякие мысли. Вспомнилось детство, оказавшееся, она теперь понимала, лучшим временем в жизни. Летом была речка, зимой – лыжи, горки, снежки. Отец учил ее охоте – в этих местах все умели охотиться. Потом, с обнищанием, когда все стали по первобытному жить собирательством да охотой, зверье в округе повыбили, так что теперь и зайца добыть было нелегко.

Неплохо было и подростком – она нравилась мальчишкам, а потом начала нравиться и мужчинам. (она была крепконогая, с небольшой красивой грудью). Туристы и тогда ездили через их деревню – Марина ловила на себе взгляды взрослых мужиков, и однажды подружка объяснила ей, что при определенной ловкости можно без особых хлопот вкусно есть и сладко пить. Правда, за один такой обед ей пришлось заплатить своей девственностью, но к тому времени она уже не видела в этом особой беды.

Казалось, так будет всегда. Марина и недоучилась толком – просто перестала ходить в школу. Она думала, что деревня не для нее, тем более туристам Марина нравилась, и через одного они обещали на обратном пути забрать ее в город. Но как-то так выходило, что никто из обещавших на обратном пути не останавливался в Перуновке. А потом, в 16 лет, она родила – уже не от туриста, а от простого строителя: для туристов подросли другие марины. Вот так, в одночасье, стала она взрослым человеком.

В тот вечер, когда она задумалась о своей жизни, она поняла, что уже давно никто из туристов не смотрел на нее, а если и смотрел, то воспринимал как тетку. Она смотрела на свою деревню и видела, как сильно, по-стариковски, сдала деревня за последние годы: избы покосились, почернели. Никто уже не подкрашивал по весне наличники и ставни. Даже для этого нехитрого дела на душе должна быть радость – а ее не было.

В тот вечер она подумала, что единственная теперь ее надежда – старший сын Тимур. «вот вырастет Тимурка и вытащит нас всех… – подумала она. – или хоть чуток легче станет».

С этой мыслью она и жила. Казалось, ждать недолго: в прошлом году Тимур закончил девять классов и поехал в город учиться в ПТУ на водителя и комбайнера – водители и комбайнеры нужны во все, даже самые плохие, времена. Тимур присылал из города письма, по которым выходило, что все у него отлично и даже лучше: писал, например, что стал капитаном команды КВН и с директором училища настолько на короткой ноге, что тот сам возит его с учебы до общаги на своем серебристом «Мерседесе». Марина думала – разве так бывает? Но потом решила: все бывает, привалило и им немного счастья.

Однако что-то не заладилось у Тимура в городе – в конце зимы из ПТУ его отчислили за плохое поведение. Марина хотела было ехать в город ругаться, да – на какие шиши?! Но тут, слава Богу, началась весна – горы зацвели, лес ожил. Марине казалось – они выкрутятся.

Тем более, Тимура взял к себе на работу брат Марины Михаил Федотов, фермер, а по здешним меркам почти кулак. Михаил держал маралов, была у него разная техника – он и устраивал Тимура в ПТУ. Федотов поставил племяша сторожить трактора и машины. Марина думала, что мог бы и получше дать работу племяннику, но чувствовала, что отношение брата к Тимуру после истории с ПТУ изменилось, и поэтому решила, что надо радоваться и малому.