Плач Сююмбике

Мой милый Иван, властелин земель, вод, городов, войск и каждодневных дум моих!

Сююк, которая старается не плакать, вспоминает тебя каждый день и каждую ночь. До встречи с тобой самым счастливым подарком небес было рождение лучезарного Утямыша, моего солнечного сыночка. После нашей волшебной ночи у меня появилось еще одно воспоминание. Когда меня касался и ласкал ты, настоящий муж, желающий меня, а не золота и власти моего отца. Разве можно сравнить горячее биение твоего сердца с целыми годами, проведенными в замужестве? Сначала меня в 12 лет купили для Джан-Али, который меня даже не коснулся. Потом подарили пятой женой доброму, но старенькому Сафе, который никак не обидел меня, потому что видел всего четыре раза в жизни. И только ты наполнил меня жизненной силой, но этой силы мне нужно еще. Твоя Сююк очень скучает и верит, что ты снова придешь. Мне нужна твоя сила, мне нужна твоя храбрость, которая однажды привела тебя в мои объятия. Мне нужна надежда на встречу. Когда я увижу тебя? Дай мне весть и надежду!

Тогда мне легче будет переживать все, что происходит. Возлюбленная моя Казань стоит хмурая и голодная. Моя верная Динария – источник всех вестей, потому как Шах-Али не допускает к нам более никого, кроме мулл-наставников Утямыша и прислуги для уборки. Динария говорит, что с севера и с Нагорной стороны окружена Казань полками князя Серебряного, который много сотворил недоброго, спалил приселки и не пускает вверх по Волге ни одного казанца. С юга, со стороны великой степи, стоят отряды татар из Касимова, которые пуще стрельцов беды творят. На Ташаяке пусто, потому как купцов в Казань не пускают. Луга вокруг стоят не кошены, поля не паханы. Мне приходится в это верить, ведь меня не выпускают из нашей половины дворца, и самой ничего видеть не дано.

Несчастный Шах-Али, толстый человечек с большой головой и рысьими ушами, наивно думал, что я достаюсь ему в жены как приятный дар к ханскому престолу, и решил овладеть не своим немедленно. Но вылитый ему один раз в лицо горячий кофейник сильно огорчил и ожесточил твоего наместника. Власть свою Шах-Али на беках и мурзах показывает. Касимовские силой забирают жен и дочерей не только знатных, а и простых посадских людей. Говорят, что увозят в село Шигалеево для потехи нового хана. А может, сами с ними тешатся. Вот дочку бека Отучева вернули обратно люди Шах-Али, а она через два денька в Казанке утопилась. Лесные князьки и вожди-сыроядцы в веру Исе Христу обратились и на поклон да за подарками в Ивангород Свияжский ходят. Злые люди в Казани ходят и по домам сидят. Что им думать? Что в бедах их виноват поставленный из Москвы дурковатый мстительный хан и что царица и хан-дитя не могут быть им защитой? Куда обратят они свои глаза и ноги за помощью?

Это все печалит меня. Рано или поздно Шах-Али перестанет терпеть и озвереет совершенно. Или на смену ему придет другой, кто тоже захочет сделать царицу Сююмбике игрушкой, а царевича товаром для обмена. Хочу, чтобы знал ты, ненаглядный Иван, что Сююк принадлежать больше никому не будет и что хочет только одного. Хочет увидеть тебя, своего храброго и сильного льва, пока видят глаза, почувствовать, пока чувствуют руки, и поцеловать, пока губы ждут твоего тепла и наполнены любовью. В каждом ударе сердца думы о тебе.

Роняющая слезы Сююк.

Иван свернул и отложил письмо. «Как же жарко натоплено! В Чудовских садах уже отцвели вишни, уж кипят белой пеной яблони, а они все топят!» – подумалось царю с раздражением.

– Игнатий! Прикажи не топить! – крикнул царь и расстегнул ворот шелковой рубашки.

– Батюшка-государь! Мамки великой княгинюшки Анастасьи велят топить жарче! – появился невесть откуда на зов хозяина царский слуга.

– На кой?! Жара на Москве стоит такая, что пожару только ждать!

– Так княгинюшка на сносях, разрешится скоро! Они сетуют, что маме и дитю сыровато в палатах будет. Радости-то какой ждем! Наследника! – прихлопатывал языком Игнатий.

– Сыровато им в липовых срубах да на белокаменных подклетах! Бабье племя! Игнатий! Ночевку готовь в тереме на Арбате! Княгине знать того не нужно, пусть с мамками и няньками в тепле сидит, а то замерзнет! – сказал царь отрывисто, с нескрываемым раздражением, и погрузился в думы. Жена Анастасия была хороша, чиста и покорна. Она и не видела в жизни своей никого и ничего, кроме своего милого Ивана. Вся жизнь царицы заключалась в ожидании, когда царственный муж придет, взглянет, одарит словом, а может быть, приласкает. Она была красива и нежна, но Ивана сейчас раздражало даже упоминание о жене. Ему казалось, что Кремль с палатами и светлицами, с лицами благообразных дьяков и чинных бояр – что все это висит на ногах гирями. А если бы кто-то заикнулся сейчас о жене или, не дай бог, показался кто-то из ее дворни, Ивану казалось, его разорвет изнутри от ярости.

Сююмбике была другой. Обладать ею было сродни ощущению победы, выигрыша в поединке, триумфу личного достоинства. Заменить это чувство в положении русского царя, которому подвластно все, по мановению руки которого доставалась не только любая женщина, но и любой подданный без вопросов клал голову на плаху, было просто невозможно. Она одна могла шутить над ним и даже ерничать. После той памятной зимней ночи он много раз, проезжая по Москве, особенно через Таганку или Замоскворечье, выхватывал взглядом из толпы стройную фигуру с черными волосами и легкой грациозной походкой. Сердце замирало на какую-то долю мгновения, и тут же в голове отдавалось молоточком: «Не она! Да она и не может быть!» И сейчас Иван тряхнул головой, отгоняя гложущие мысли.

– Недужится, великий государь! Нам, может, покинуть палату? – нарушил молчание князь Серебряный.

Иван поднял взгляд и отрешился от раздумий. Между тем перед ним стояли, ожидая дальнейших распоряжений, Алексей Адашев, Семен Микулинский, Иван Выродков, мурза Камай и упомянутый уже князь Серебряный, который в числе иных докладов привез и письмо Сююмбике.

– Читали?! – сдвинул брови Иван.

– За что обижаешь, отец родной! – забасил Серебряный. – Девка царицына, Динка, до Свияжска добралась и мне так запечатанно доставила.

– Динария… она куда хочешь доберется, – заметил Иван. – Что на словах?

– От Сюнбеки ничего более, кроме поклона нижайшего и просьбы не медлить с помощью. А вкруг Казани дел сделано много, указы твои, великий государь, в точности исполнены. По Волге ни вверх, ни вниз казанским хода нет. Град Ивангород на Свияге стоит твердо.

– Ты правда крепко пошалил в казанском посаде, Петя? Что же ты ссоришь меня с татарскими мурзами? – прищурился Иван.

– Да какое же баловство, государь! Я ждать, пока казанцы придут мешать постройке, не могу. Бишбалту пожег, верно. Все струги и лодьи казанские спалили, по посаду до самой крепости дошли. Ожидал, что Епанча Арский на подмогу кинется, сшибиться с ним готов был. Да не случилось, не пришел, лис увертливый. Ну казанцам теперь есть какие раны зализывать, не до Иванагорода, чтобы мешать, – пробасил скороговоркой Серебряный.

– Верно, дьяк, что город вдвое больше оказался, чем под Угличем срубили? Что же, плохие меры были? Али уворовали леса? – переключился царь с цепким взглядом на Выродкова.

– Великий государь, то правда, да не совсем. В лесах на Верхней Волге места ровного мало, овражки, ручьи да топи, вот рубили где придется. Пришлось дорубить по месту, – с достоинством и вежливым поклоном ответил дьяк.

– Какие нужды имеет новый город?

– Нужда одна, великий государь. Чтобы ты вступил во владения, чтобы первые молебны прошли с тобой, Божьим духом и плотью на земле грешной, – опять поклонился Иван Выродков.

– Опытен ты в службе царской, дьяк Иван! – усмехнулся царь. – Ну а земного чего недостаток?

– Прислать бы сотни две стенщиков да ломцев, камень начать по правому берегу колоть да к Свияжску подвозить. Война пройдет – обитель каменную, твердыню ставить все равно время придет. Твердо православие на Волге встанет. Мы уж и сейчас ставим дома на каменные подклеты, от пожара сохраннее! – сказал Выродков.

– Это верно, встанет православие в Свияжске, и крепостию он должен быть твердой. Алексей! – повернулся царь к Адашеву. – Ты пометь и не дай запамятовать. С Севера Русского пришлем каменщиков храмы ставить. А насчет войны ты, дьяк, поспешил. Войны с Казанью творить не будем, она целой жемчужиной войдет в ожерелье городов русских. Что скажешь ты, Алексей?

– Скажу, государь, что приму волю твою безусловно. Но в то, что Казань войдет в Московское царство как есть, не верю. Уж прости! Слишком много там всякого, не с кем толком и переговоры вести. Каждый из вельмож мнит себя ханом, кто-то хочет в друзья крымских, кто-то ногайских! – ответил Адашев.

– Тут не нужно сомневаться, Алеша, ведь переговорщиком и проводником воли моей царской ты поедешь. Передашь Шах-Али волю мою, чтобы открыл все ворота и впустил московское войско в крепость. Что ханом будет самый достойный и верный нам казанский вельможа. Верно говорю, мурза Камай? – делано сладким голосом протянул Иван и указал на мурзу двумя пальцами. Усатое лицо Камая накрыла сладостная улыбка.