Он припомнил отвратительное начало сегодняшнего дня. Утро. Королевский Совет. Он приехал ругаться и жаловаться. Обратиться к его величеству Джеральду де Райнору, как рыцарь к рыцарю. Но у него нет надежды на успех. У него есть только угрюмая обида и желание сделать хоть что-то. Впрочем, что тут можно сделать? Шутка ли – жаловаться на самих Бофортов! Да разве станет король обижать свою новую родню? Как же! Недаром ведь он этого Роберта, сопляка малолетнего, в Королевский Совет ввел. Что может такой юнец понимать в государственных делах? Ничего. Зато – родной брат королевы. А теща короля чем хуже? И что с того, что она не права? Зато она – леди Элис, мать королевы, о чем она сама трещит без умолку где может и где не может. А ты кто? Обыкновенный старый вояка, отвечающий за своих людей перед богом и Джеральдом, и больше никто. Эх, был бы Джеральд Олбарийский прежним Золотым Герцогом, воином среди воинов, он бы нипочем такого не допустил. Но он король, а теперь еще и женатый король, это совсем другое. Король обязан жениться, кто спорит, но почему он должен позволять родне жены творить, что им заблагорассудится? Почему? А еще этот Роберт…

Именно «этот Роберт» и оказался тем самым человеком, который пришел на помощь герцогу.

– Почему вы так долго тянули со своей жалобой, герцог Олдвик? – спросил он, устремив на герцога умный и цепкий взгляд. – С этим безобразием следовало покончить еще четыре месяца назад.

И герцог решил, что он ослышался.

– Но леди Эйнсли сказала… – растерянно пробормотал он.

– Леди Эйнсли слишком много на себя берет.

И молодой Бофорт, мимолетно чему-то улыбнувшись, изложил дело королю, да так, что решить его можно было только в пользу герцога Олдвика. Такие доводы самому Руперту Эджертону, герцогу Олдвику, и в голову бы не пришли, а этот мальчишка… этот сопляк, который ничего не понимает в государственных делах… ох… надо же так обмануться! Поверить, что Золотой Герцог, воин среди воинов, первый среди равных, перестал быть таковым, что его сломали, разбили, пленили, подмяли под себя какие-то «леди Элис»! Нет уж, Руперт Эджертон, дурак ты, хоть и герцог! Джеральд остается Джеральдом на счастье всем нам, на счастье всей Олбарии, и если он вводит мальчишку и сопляка в Королевский Совет, то вовсе не по той причине, что спит с его сестрой, а потому что тот достоин сидеть в этом самом Совете куда больше, чем ты сам, например!

А значит, золотые дни Олбарии не завершатся Золотым Герцогом, они еще только начинаются, эти дни, раз рядом с королем восседают такие талантливые мальчишки. Ради этого ты и сражался с каринтийцами, герцог Олдвик, а твой король загонял обратно под землю непобедимых гномов. Вот почему тебе нипочем и гроза, и дождь, и ветер – ты убедился, что Джеральд остался Джеральдом, а примерещившийся тебе мерзкий призрак воскресающих Дангельтов не более чем призрак! Джеральд никогда не превратится в Дангельта. Никогда.

Герцог вновь посмотрел на коротышку, жонглирующего тарелками. Нет, какой все-таки удачный день! Сначала Роберт де Бофорт, теперь этот безвестный жонглер, мечтающий стать чем-то большим. Да ведь ради таких, как они, Джеральд и делает то, что делает. Потому что они – будущее Олбарии. Без них вы с Джеральдом – просто ходячие мертвецы, которых похоронить забыли.

Коротышка тем временем закончил собирать миски с тарелками. Пустой посуды покамест больше не было, и он, получив у трактирщика свою полную миску да кружку вина, остановился на миг посреди зала, выбирая место, где бы присесть поужинать.

– Присаживайся, – дружелюбно предложил ему герцог.

Коротышка приметно дрогнул. У слуг герцога поотвисали челюсти. Нет, вот они бы нипочем какого-то трактирного слугу за свой стол не пустили. И вольно же их светлости этак дурачиться!

– Вы это… мне? Ваша… светлость? – приметно запинаясь, выдавал из себя коротышка.

– Тебе-тебе, – кивнул герцог. – Садись да ставь скорей свою миску, а то ведь она горячая, наверняка тебе пальцы жжет.

– Есть немного, – ухмыльнулся коротышка, ставя свою миску на стол и присаживаясь рядом с герцогом.

– У, морда немытая, – завистливо прошипел один из слуг герцога. – Ты бы хоть поклонился, деревенщина! Такая честь…

«А зависти-то сколько! – мимолетно подумал герцог. – Не тебя за свой стол герцог посадил, не тебя – урода какого-то, бродягу низкородного почтил! А ведь, посади я тебя рядом с собой, ты бы лепетал и заикался, так что тошно бы сделалось, да еще и вывернул бы на себя миску-другую от почтительности и благоговения. Да ты и не посмел, и не хотел бы за один стол со мной попасть, но вот я посадил кого-то другого – и ты изнемогаешь от зависти и ненависти. Прогнать тебя, что ли? Ведь ты урод похлеще этого коротышки. Он всего лишь недомерок. У него тело маленькое. Кто знает, почему оно, усохло, почему не развилось, как должно. Во всяком случае, он выжал из него все, что можно. А у тебя не тело, у тебя душа усохшая, маленькая, всю ее зависть изъела. И ведь я знаю, почему так случилось. Имя твоей болезни – Дангельт. Он и многие подобные ему сотворили таких, как ты. Эта зараза так сразу не исчезнет, не рассеется. Поэтому я не прогоню тебя, хоть ты и мерзок. Ты так же, как и этот карлик, не виновен в своем уродстве».

– Я слишком мал ростом, чтобы кланяться, – мягко пояснил коротышка, глядя герцогу прямо в глаза. – С моим ростом голову нужно держать высоко, не то ведь и впрямь не заметят.

Вот это сказал!

Слуги за соседним столиком замерли от ужаса, а герцог расхохотался.

– С таким-то норовом тебя всякий приметит, – отсмеявшись, заметил он.

– Это утешает, – спокойно кивнул коротышка.

– Вот только выжить с таким норовом трудновато, – добавил герцог.

«И почему у меня не выходит разгневаться на этого нахального недомерка?»

– А мне выживать не надо, Ваша Светлость, – ответил коротышка. – Это вам надо, вы за многих людей отвечаете, а я – сам по себе, мне достаточно просто жить.

«Да ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал, маленький мерзавец? Вижу, что понимаешь. Как же ты посмел-то, а? А ведь посмел. И не боишься. Ни капельки не боишься. И почему я стерплю это от тебя? А ведь стерплю. И еще послушаю. Не каждый день такое услышишь».

Герцог поглядел на своего собеседника с новым оттенком уважения.

– Далеко не каждый способен понять такие вещи, – промолвил он. – Так ты, значит, умен. Умен и дерзок, иначе не посмел бы намекать на то, на что ты намекаешь. Ты, значит, свободен и одинок, тебе не нужно ни за кого отвечать, и поступаться собственной честью тоже не нужно. А я, герцог, отвечаю за многих, и значит, неизбежно вынужден это делать. Моя честь запятнана, так? Мне приходилось гнуть шею перед обстоятельствами, молчать, когда требовалось сказать правду, улыбаться, когда нужно было ответить ударом на удар. Ты даже не сомневаешься в своем обвинительном приговоре. Не сомневаешься, хоть и не знаешь меня…

– Вы живы… – обронил коротышка.

– Верно, – кивнул герцог. – Я жив. Обвинению этого достаточно. Что ж, бесстрашный карлик, ты прав. Я признаю твой приговор. Прошу лишь учесть одно маленькое смягчающее обстоятельство: я выживал для того, чтоб раньше или позже появились те, кто будет просто жить.

– Я бы никогда не сел за один стол с мерзавцем, – заявил дерзкий коротышка.

Слуги давно уже молчали, как воды в рот набравши, теперь они делали вид, что их не существует в природе.

– Ну спасибо на добром слове, – ухмыльнулся герцог. – Быть может, ты пьян?

– Я недостаточно богат для этого, – сказал коротышка.

– А чтоб оскорблять герцога, выходит, достаточно? – потешался герцог.

– Так ведь честь – бросовый товар, ее кто угодно поднять может, – не остался в долгу коротышка. – Каждый достаточно богат, чтоб купить ее, вот только не каждому она по плечу. Да и налоги на нее ужас какие, купить не шутка, да вот потом жутко. Не каждому по нраву.

– Так вот оно в чем дело, – понимающе покивал герцог. – Налоги. А я-то, старый дурак, и не понял…

Ему было… странно. Наглый карлик нес жуткие дерзости, его бы за ноги повесить за такие речи, а он, герцог, сидит и вот так вот запросто болтает с этим хамом, выслушивает его оскорбления, да еще и удовольствие от этого получает.

– Тебе с такими речами шутом работать нужно. Самое для тебя ремесло, – сказал герцог.

– Ага. И рост у меня подходящий, – ухмыльнулся коротышка.

– Ты можешь стать и еще короче, – сказал герцог. – Уж тогда-то тебя точно от земли не видать будет.

– Вряд ли тогда это будет меня интересовать, – отмахнулся коротышка.

– Шутов, по крайности, не казнят, – заметил герцог. – А то с таким языком твоей голове недолго красоваться на твоих плечах.

– Пока вроде при мне, – коротышка потешным жестом ухватился за голову, словно проверяя, на месте ли она.

– Не иначе что чудом господним, – сказал герцог.

– Неустанно воздаю Ему хвалу, – подхватил коротышка.

– Ты б Его лучше не гневил понапрасну.

– Не могу не гневить. Не выходит. Таким уродился.

– Слушай, а может, ты ко мне шутом пойдешь?

– С чего бы это?

– Ну… я дам слово не рубить тебе голову… – предложил герцог. – Даже если ты будешь на мою собственную ежедневно выливать ведро помоев.

– Да на кой я вам сдался? – досадливо спросил коротышка.

– Хочу поучиться жить, – ответил герцог. – Все время выживать, говорят, вредно для здоровья.

Карлик вздохнул. В его глазах колыхнулась глухая затаенная боль. И тоска. Так много тоски. Весь мир можно отравить этой тоской.

«Спокойно, парень. Не ты один носишь в себе такое. Однако много же в тебе этого, бедняга!»

Еще миг, и коротышка овладел собой. На лицо вернулась прежняя нагловатая ухмылка. И глаза стали прежними: умными, цепкими и… закрытыми. Захлопнулась в них какая-то дверка, за которой колыхался этот бездонный колодец боли. Дерзкий веселый наглец вновь занял свое место за столом напротив герцога.

«А ведь это и в самом деле его место, – подумалось герцогу. – Его по праву, хоть у него и права-то такого нет да и откуда бы ему взяться?»

А вот не чувствует его светлость герцог Олдвик ничего неправильного в том, что напротив него сидит этот парень. Не чувствует, и все тут.

– Я был бы рад, – виновато промолвил коротышка и замолчал.

Герцог ощутил новый прилив удивления.

«Что я такого сказал? Смотрит он прежним наглецом, но говорит так, будто в чем-то провинился передо мной. Да уж, этот парень сплошная загадка!»

– Я был бы рад принять ваше предложение, ваша светлость, – сказал коротышка. – Я почел бы… за честь. Но… у меня есть… долг, наверное. Я должен ехать в Марлецию. Поступить в университет. Пока я жив, я не могу к этому не стремиться.

– А почему ты решил стать студентом? – спросил герцог.

– Потому что моя мать умерла, рожая меня… – сказал коротышка и замолчал. Где-то за закрытой дверью грохотал и ревел неизбывный океан горя, хрипел нескончаемый ураган страдания, но у герцога не было ключа от этой двери. Может, и не будет никогда. Такие, как этот парень, ключей не выдают никому. И что тут скажешь?

Коротышка молчал, уставясь в свою миску. Молчал и герцог. А что тут скажешь? И рад бы утешить несчастного, да тот не примет ничьих утешений. Такие все делают для себя сами. Абсолютно все. Ничьей помощи они не примут, даже если нуждаются в ней безмерно. Даже если умрут без нее. Им и вправду проще умереть. Помощь таким оказывают, предварительно оглушив их здоровенной дубиной, связав и заткнув рот. И никак иначе.

– Женщины не должны умирать родами, – сказал коротышка.

– Не должны, – повторил герцог, думая о своей жене. Он и сам не мог бы сказать, о которой, – о той, что умерла родами, не дождавшись мужа с войны, или о совсем еще юной девочке, на которой герцог женился так недавно. В этот миг они слились для него воедино, и это было страшно.

– Вот я и решил выучиться на врача, чтобы найти способ предотвратить это, – сказал коротышка.

– Но разве может быть такой способ? – спросил герцог. – Врач может облегчить страдания, помочь роженице, но… все равно ведь остальное в руках божьих, разве нет?

– Способ был, – упрямо мотнул головой коротышка. – Я знаю, что был. Просто его забыли. А я вспомню.

– Вспомнишь?

– Найду.

– Глупо было предлагать тебе колпак с бубенцами, – вздохнул герцог. – Прости.

– Почему же? Вовсе не глупо, – улыбнулся коротышка. – Просто несвоевременно. Кто знает, может, я еще и постучу в ворота вашего замка. Должность шута с обязанностями врача вполне совместима. Такой шустрый парень шутя справится с обеими, вы не находите, ваша светлость?

– Нахожу, – кивнул герцог. – Шутя – точно справится. Никаких сомнений. Так что я буду считать, что столь заботящийся о своей чести человек кое-что мне пообещал.

Коротышка одним глотком прикончил свою кружку вина и встал.

– Что ж, мне пора к моим мискам, – сказал он. – А то наш добрый хозяин, того и гляди, отправится собирать их сам и заплатит мне на один медяк меньше. Для бедного студента существенно, а ведь я даже еще и не студент.

– Погоди, – герцог решительно ухватил будущего доктора за рукав. – Стой!

Он быстро снял с пояса кошель с деньгами и протянул его коротышке.

– Мы сидели и беседовали как равные, – тихо проговорил тот, отводя руку герцога, отталкивая от себя кошель. – Теперь вы хотите стать больше? Опрокинуть меня этими деньгами? Зачем? Вам так нужна победа в этом маленьком глупом споре? Победа над ничтожным карликом, на которого и удар меча-то потратить жалко?

– Дурак!!! – рявкнул на него герцог. – Это не для тебя! Как ты только посмел подумать такое? Это тебе на обучение, мерзавец! Женщины не должны умирать родами! Так вот – это, – он гневно взмахнул кошелем, – это для них! Для них, понял?!

И герцог основательно треснул коротышку кошелем по лбу. Не так, чтоб насмерть, а так, чтоб понял, кретин безмозглый.

Коротышка дрогнул, но не издал ни звука. Только моргнул.

– Вы сравняли счет, ваша светлость, – сказал он, протягивая руку за кошелем.

– Пустячок, а приятно, – ухмыльнулся герцог.

Коротышка подкинул в руке кошель с деньгами и покачал головой.

– Такой весомый гонорар за свои дерзости я получаю впервые, – заметил он. – То есть бывало, конечно, и весомее, но совсем в другой монете.

– Палки и плети? – предположил герцог.

– Ага, – усмехнулся коротышка, – а еще кулаки, кастеты, камни и прочие милые вещи. Вот только на эти гонорары потом нигде ничего не купишь. Даже уличные разносчики отказываются принимать синяки и шишки в качестве платы за пирожки. А уж головная боль и даром никому не нужна.

Подумав, герцог снял с пальца один из своих перстней.

– А это – приглашение в мой замок, – сказал он. – Когда курс закончишь. А пока спрячь его, чтоб не решили, что он краденый.

– Благодарю, – кивнул коротышка. – Не прощаюсь. До вашего отъезда, думаю, еще увидимся.

Миски, едва коснувшись рук, вновь взлетают вверх, чашки, плошки и кружки, чей-то взвизг, восторженная ругань, людям кажется, что я творю что-то невероятное, какое-то чудо выхватывает у меня из рук все эти плошки-миски, чтоб, повертев в пестром хороводе, плавно вернуть обратно. Они не знают, не ведают, что и миски, и плошки, и воздух вокруг них – всего лишь продолжение моих рук, что мне не трудней править этим пестроцветьем, чем любому из них руками размахивать, а ведь размахивать руками могут даже самые несмышленые малыши, ума на это и вовсе не требуется.

Все новые и новые миски занимают место в причудливом танце, я ловко подхватываю несколько брошенных медяков и ничего при этом не роняю, новый вздох восторга, медяки искреннего восхищения не дешевле герцогского кошеля, нельзя отказываться, медяк для этих людей дорогого стоит, подороже, чем кошель для герцога.

Несчастный наивный герцог, взять эдак и сунуть поворотливому на язык проходимцу такие вот деньжищи. Да знаешь ли ты, глупый сентиментальный болван, что только что оплатил смерть собственного, наверняка горячо любимого монарха? Знаешь ли ты, благотворитель несчастный, что ты убийца и заговорщик? Твоих денег вполне хватит, чтоб в той же Марлеции нанять с десяток вполне профессиональных и при этом абсолютно беспринципных негодяев, которые не то что от гнома, от дракона заказ примут, был бы он как следует оплачен. А твой перстень послужит достаточным доказательством твоей вины – и кто поверит бредням о странном коротышке-жонглере, которому ты его вручил? Ну, может, и поверят, когда все как следует проверят, вот только к тому моменту будет уже поздно.