Побег ради жизни

День набирал силу. Широкое небо, весёлое солнце предвещали скорую весну. Не за горами капель, птичий гомон, нежная листва. А пока ослепительно сверкают снежные поля слева и справа от трассы, по которой летит наша машина.

– Неделями тащились обозы на Кулай по этой дороге, – произнесла монахиня Евдокия. – Бабушка рассказывала, её родители надеялись: по-человечески с ними поступят, их изначально обманули. Сказали: ничего с собой не брать, на месте выдадут.

Приехав в Васисс помогать батюшке с клиросом, монахиня знать не знала, что она не первая из их рода, кто посетил сей медвежий угол. На побывку приехала в Омск, начала бабушке взахлёб рассказывать про Кулай, та огорошила:

– Я едва не умерла там.

Ничегошеньки бабушка Лена не помнила из той одиссеи по причине малого возраста. Быть бы ей среди сотни младенцев, кои умерли по дороге в спецпоселение и на самом Кулае, да остановился обоз в Петровке, последней деревне перед болотом, на ночлег, и хозяйка, куда определили их, пожалела кроху.

– Оставьте девочку, – сказала родителям, – за болотом ничегошеньки нет – голая тайга!

Жили прадедушка Игнат Иосифович и прабабушка Матрёна Фёдоровна в Заводоуковске, что в Тюменской области, имели в хозяйстве лошадь, корову и восемь детей. Игнат Иосифович был церковным старостой. При раскулачивании данный штрих биографии потянул сильнее, чем корова и лошадь. Новая власть, взяв курс на атеизм, церковнослужителей записала в разряд идеологических противников. Объявив кулака классовым врагом, к безжалостной борьбе с ним подверстали тему церкви. Дескать, заодно и по опиуму для народа пройдёмся железной пятой – одним махом семерых побивахом. Дабы не возвращаться к данному вопросу в будущем.

В Заводоуковске получилось печальнее, пришли к старосте церкви представили власти, скомандовали: «Собирайтесь!» Ничего с собой брать не велели, никаких топоров, вил и другого инвентаря, дескать, на месте всё выдадут. Куда едут – не объявили. Запряг Игнат Иосифович лошадь, съестных припасов, крестьянским умом рассуждая, с запасом взял, а детей – не всех. Взял двоих старших да самую младшую – Елену, бабушку монахини Евдокии, восьмимесячного грудничка. Остальных чад родственники разобрали.

– Оставьте девочку, – настойчиво советовала женщина в Петровке, – загубите ребёнка.

Звали женщину Анной. Посовещались родители Елены, молоко у матери в дороге пропало, кормить младенца нечем, и решили оставить младшенькую у чужих людей. А там как Бог даст.

Монахиня попыталась найти родственников Анны в Петровке. Успехом розыски не увенчались, кого ни спрашивала из деревенских, никто, ничего не знал.

– Сама Анна, поди, давно умершая, – сказал самый старый петровский дедок, – а родственники, верней всего, уехали. В деревне нас, видишь, три калеки осталось.

После слов Анны о том, что за болотом, куда их везут, никакого жилья нет, одна тайга, у Игната Иосифовича начала зреть мысль о побеге. Запоминал дорогу, осторожно расспрашивал местных, которых брали в обоз в качестве возчиков, не все лошади раскулаченных выдерживали долгий путь. Про людей и говорить нечего. Весной столько трупов вытаяло из-под снега вдоль дороги и на самом Кулае. С приходом тепла в некоторых местах невозможно было дышать из-за смрада.

Больше месяца в общей сложности ехали они в ссылку. Привезли на Кулай, а там снег по горло, сосны да ёлки до неба. Ни строений, ни нормальной еды. Топоры, чтобы каждому работнику в руки, не давали. Только под присмотром. «Ага, вооружи вас топорами да вилами», – посмеивалась охрана. Начали шалаши ставить, разрывать снег до земли, костры жечь, на кострищах спать.

Игнат Иосифович на Кулае окончательно решил: жизни здесь не будет. Это понимали многие. Да не все решались на побег. В который раз поблагодарил Игнат Иосифович Господа и помолился за рабу Божью Анну, что приютила Елену у себя, с младенцем было бы сложнее. Решил идти с семьёй в ночь на Пасху, в тот год она была двадцатого апреля. Апрель выдался морозный, лежнёвку не развезло, но дело шло к этому, ждать дальше нельзя. Ночью под свет звёзд Игнат Иосифович со своей Матрёной Фёдоровной и старшими детьми Иваном да Василием пошли узкой дороге. На двух конных охранников наткнулись под самое утро. Но Бог уберёг, охранники из местных, недавно призванные, махнули рукой, мол, мы вас не видели, идите с Богом. Правда, ухнуло сердце у Игната Иосифовича, пошло в галоп, вдруг раздался за спиной громкий оклик «подождите». Обернулся он, смотрит – охранник направил коня в их сторону. Бежать бесполезно. Игнат Иосифович безропотно остановился – ждёт. Охранник подъехал вплотную, наклонился с седла и сунул в руку Игнату Иосифовичу что-то завёрнутое в тряпочку. И ускакал. Оказалось, три яйца крашеных и кусок кулича.

Беспрепятственно добрались до Петровки. Раба Божья Анна обрадовалась, как родным. На Пасху приехали кумовья из Мартюшей. Они забрали с собой беглецов, потом помогли переправиться в Тару. Везде попадались добрые люди, так семья добралась до Омска, где удалось затеряться и осесть.

– Когда первый раз поехали с батюшкой на Кулай, – рассказывает монахиня, – не могла избавиться от чувства – еду туда, где были прадедушка и прабабушка, бабушкины братья, куда бабушка чудом не попала… Всё перемешалось, прадед был старостой церкви в Заводоуковске, мама – партийной, дедушка воевал, до Берлина дошёл, танкист. А про Кулай впервые услышала в монастыре, спецпоселенцами были две наши монахини – матушка Гликерия и матушка Пелагия…

Матушка Гликерия оказалась «за болотом», как называли Кулай местные, в шесть лет. В первые дни спецпоселения, в марте тридцатого года. Прибыла семья обозом из Москаленок. Мать, отец, четверо детей. Она младшая. Сестрёнка, всего на год старше, в первые дни на Кулае сильно простудилась. Больную посадить бы на русскую печь, да где взять ту печь. Через два дня девочка умерла. Слава Богу, остальных детей смертельные хвори обошли. Мать семейства, отчаянная женщина, по теплу надумала с тремя детьми бежать. Продуктовую норму работника получал один муж, отдавал её детям, сам впроголодь перебивался. Если так дальше пойдёт, а другого не предвиделось, она и мужа потеряет, следом детей. Побег удался, вышла сама из кольца болот, вывела детей. Куда дальше? Вариантов не было, надо идти в Москаленки, а дальше в родную Николаевку.

На что надеялась женщина? Власти забудут? Оставят в покое? Или была договорённость с мужем, он тоже убежит с Кулая, потом все вместе куда-нибудь уйдут? Через одиннадцать месяцев мать с детьми снова отправили в ссылку, и снова в Васюганье, но не на Кулай, а по другую сторону болот – в Каргасок. Везли по Иртышу на барже. Наобещали женщине, муж присоединиться к семье в Таре, пусть не беспокоиться – вместе будут ссылку коротать. И коварно обманули. Матушка Гликерия рассказывала, когда миновали Тару, мать зашлась в крике, сбежалась вся баржа на вопль отчаяния. По опыту Кулая прекрасно понимала женщина, что такое ссылка, не представляла, как выживать на чужбине одной с тремя детьми. Кулай многому научил, собираясь в дорогу, пошла на хитрость – под видом одежды взяла недозволенное – мешок муки, в ящик уложила, тряпками накрыла.

– С баржи стали выгружаться, – рассказывала матушка Гликерия монахине Евдокии, – один охранник заподозрил неладное, чересчур тяжелый ящик, коль в нём одежда – женщина еле тащит. Мама стала Бога просить. Что-то охранника отвлекло, потерял интерес к нашей поклаже, сошли на берег без проверки. Как та мука выручила нас. А осенью радость – папа присоединился, мужчинам разрешили приехать с Кулая. Двадцать четыре дня добиралась мужики на лодке по Иртышу до Каргасока.

Не любили ни матушка Гликерия, ни матушка Пелагия рассказывать про ссылку. Матушка Пелагия прожила на Кулае восемнадцать лет. Детство, юность, молодость остались за болотом. В девять лет привезли родители на Кулай, и до двадцати семи безвыездно там. Не знали кулайцы электричества, радио. Не было в их совхозе никакой техники. Всё вручную. Одна подмога – лошадь. Работала матушка на раскорчёвке леса, таскала за мужиков, призванных в войну на фронт и в трудармию, тяжелые мешки. Отца в 1942 году арестовали, присудили восемь лет. Отсидел, вернулся, а через три месяца умер – рак.

– Ничего светлого не могу вспомнить на Кулае, – говорила матушка Пелагия. – Как вспомню, всё внутри обрывается. Жили мы в Знаменском районе, в селе Чередово. Вдруг раскулачивание. Поначалу не понимала ничё. Вывели из дома, а куклы между рамами в окошках. Для красоты делали. Разревелась. Жалко кукол оставлять. Больше ничего не интересовало. Мать плачет, жизнь порушена, я плачу – куклы остались. Привезли нас в Тару в тюрьму, в ней ночь переночевали. На следующий день дальше. Не было ничего хорошего на Кулае. С девчонками ходили ликоподий собирать, лекарственную траву. Не раз и не два было такое: идёшь и вдруг скелет. Заблудился человек или от бессилия упал, рядом котелок. Бедняга истлел, столько пролежал, места дикие, а котелок стоит. И в ряме, когда ходили по клюкву, встречали умерших. Лежат те косточки, земле не преданные. Упокой, Господи, их души.

Лучшая борода училища

Мчит машина по снежно-солнечному простору. Ровно гудит двигатель. За бортом морозно, в машине тепло, я расстегнул пуховик, снял шапку, шарф. Есть расхожий, тиражируемый жёлтой прессой (она в отношении христианства едва не вся такого цвета) образ – поп на «мерседесе». Не скажу, что в моём поле зрения много попов, и всё же с десятка три наберётся, на «мерседесах» не попадались. Хотя, что там говорить, разные есть батюшки.

В распоряжении отца Андрея «жигули» четвёртой модели. Видавший виды автомобиль, но в опытных руках ещё вполне. Хотя пора менять, лет двадцать машина бегает по дорогам и сельскому бездорожью. «Четвёрка» непростая – подарок владыки Феодосия. Делал ли он подобные подарки ещё кому-то, кроме отца Андрея, не слышал. Батюшка получил за Кулай. Владыка не говорил о причинах автомобильной щедрости, это читалось в подтексте. Отец Андрей лелеет презент владыки, да старость автомобильная тоже не в радость. С Божьей помощью авто пока на ходу, даже на такой бросок решился хозяин.

– Доедем, – уверенно говорит он и продолжает свой рассказ, – купил я «Закон Божий». Священное писание нешуточный интерес пробудило. На этой почве начались разногласия с женой. Начну читать «Закон Божий» вслух детям, её позову. Реакция огневая. Нет-нет и нет. Тот случай, когда Божье слово вызывает отторжение. А уж когда я бороду отпустил, вообще ополчилась. А борода куда с добром. Это сейчас поседела, поредела, тогда густая, чёрная, окладистая. Сама по себе аккуратная. Бывает, торчит во все стороны, ровняй не ровняй – не то. У меня, без хвастовства скажу – загляденье была. Не зря владыка сразу отметил. Я записался в духовное училище, по книжкам можно долго узнавать, что и как, тут умные люди учат. Училище вечернее, после работы туда. Владыка мою бороду с первого занятия стал в пример ставить.

«Что сказано в «Левите», – говорил владыка, митрополит Омский и Тарский Феодосий, аудитории: – «Не стригите головы своей кругом, и не порти края бороды своей». Не должно, согласно писанию, брить голову и подстригать края бороды. У вас не бороды – видимость, будто не в иереи готовитесь, а в пижоны-аспиранты. У одного раба Божия Андрея борода, с которой на амвон выйти не стыдно».

Требовал равняться на Андрея Ивановича, пока тот не удумал постричься. Сел в кресло к мастеру-цирюльнику, коим была девчушка остроглазая. Постригла она голову семинаристу. Андрей Иванович посмотрел на себя в зеркало – всё отлично, но борода всё же чересчур разрослась. Пусть сказано в Писании «не порти края бороды», однако красота требовала чуток пройтись ножницами по краям. Девчушка честно призналась: бороду они в училище проходили, но лично у неё опыта по данной волосяной растительности не имеется. Андрей Иванович предложил общими усилиями добиться требуемого результата. Не сложнее в конце концов борода головы. Пощёлкает девчушка ножницами, отступит на шаг, оценит результат. Снова пощёлкает. Надо было всего ничего снять, получилось – чересчур. Андрей Иванович крякнул, да что делать – сам напросился.

Владыка увидел «лучшую бороду духовного училища» и в лице переменился:

– Что ж ты с собой сделал-то? Да как тебя угораздило?

Не будешь владыке объяснять про несчастный случай – парикмахер оказался двоечником по бороде. Минут пять качал владыка головой, разводил руками, отчитывал. Наконец успокоился, перешёл к теме занятия. Однако стоило бросить взгляд на Андрея Ивановича (он перед глазами – за первым столом) – начинал по новому кругу:

– Один на весь курс с настоящей бородой – благообразной, представительной, в самый раз для батюшки, и тот себя испоганил. Мирского человека встречают по одёжке, священника – по бороде. С твоей только лекции восторженным девицам где-нибудь в университете читать! Но ты ведь не в профессора, в иереи собрался, и вот…

Все в аудитории с «профессорскими» бородами сидят, владыка одного Андрея Ивановича склоняет. Свёл занятие к растительности на лице.

– Ну, посмотрите-посмотрите на него, – в третий раз вернулся к теме дня, – что он, спрашивается, с собой сделал?

Борода – дело поправимое, прошло недельки три, снова лучшей на курсе стала. Другое плохо – не торопился владыка на амвон с ней пускать Андрея Ивановича.

Годы шли интересные. Всё новые и новые церкви начинали оглашать колокольным звоном городá и веси нашей многострадальной страны, возвращались епархиям когда-то отнятые храмы. Народ потянулся к вере. Одна загвоздка – служить в храмах некому, священники в остром дефиците. Владыка Феодосий то и дело сокурсников Андрея Ивановича рукополагал. Не успеет такой к орарю дьякона привыкнуть, а уже епитрахиль священника на нём. Андрей Иванович год учится с «лучшей бородой училища», второй…

Как говорилось выше, он в училище пошёл исключительно с катехизаторскими планами, но осмотрелся, огляделся и захотел в дьяконы. О сане священника не мечтал, слишком ответственно, а дьяконом почему бы не нет. Голос – дай Бог каждому, читал по-церковнославянски без запинок. Опять же – борода лучшая на курсе. Однако у владыки на этот счёт имелось особое мнение. Каждую субботу он служил в Ачаирском монастыре Честнаго Креста Господня, при этом обязательно брал в свою свиту кого-то из семинаристов, Андрея Ивановича никогда не приглашал. Тому приходилось добираться до монастыря своим ходом.

– Успокаивал себя, – рассказывал батюшка, – на всё воля Божья. Да это сказать легко, а попробуй избавиться с лёгкостью от червячка, который грыз: чем я хуже других? У владыки всегда были любимчики, в их число, откровенно скажу, не рвался. Не один раз наблюдал: сегодня он в фаворе, владыка от себя не отпускает, а завтра в упор не хочет видеть, отправляет на самый дальний приход. Владыка тоже был с норовом, прости меня Господи.