– Нет, проводник. Вагон другого класса. А как вы оказались в своем? Что, не хватило денег на проезд? Но по вашему виду не скажешь? – отчего-то засмеялась девушка, шевельнув головой, отчего ее волосы немного разлетелись стороны, приоткрывая еще больше овал ее лица и очень милые его черты.

– Да, – снова почему-то взгрустнулось Молчуну про себя, – очень жаль будет прощаться с нею, если до этого действительно дойдет…

Но та, в свою очередь, как ни в чем не бывало, потянула его своей рукой за собой и почти приволокла обратно к месту, предоставляя время ему собраться, чтобы забрать с собой свои вещи.

У него и вправду был с собой небольшой чемодан, который он предусмотрительно перед отправкой к Сталину оставил на том же вокзале, и, судя по его внешнему виду, был не очень вместительным, и даже слегка подпорченным. Сбоку на нем четко красовалась яркая, дерущая кожу полоса, которая, казалось, навсегда запечатлела себя на том месте и не желала больше ничего другого.

– Ну, что же вы там, так долго, – внезапно снова тронула его за рукав девушка, отчего он также вздрогнул, как и в первый раз.

– Какой-то вы пугливый совсем, – внезапно расстроилась она, предаваясь на время какому приливу уныния, – уж, не напугали ли вас в детстве? – с некоторым сомнением в голосе спросила его тут же девушка.

– Да, да, именно так и было. Бабушка мне рассказывала. Матушку свою я ведь не знаю. Померла бедняжка при родах, а так вот только бабушка и осталась. Сейчас, правда, уже и ее нет, – сокрушительно помотал головой со стороны в сторону Молчун, надежно укутываясь в предложенную спутницей ему роль, в то же время зорко следя за ней и буквально исследуя каждое неуловимое движение.

Этому его приучила осторожность, добытая за годы такой тайной жизни, самую простую форму которой по-настоящему он и не знал, все время прячась за личиной то одного, то другого человека.

Но сейчас не время было рассуждать об этом, а потому, он быстро собрался и вместе с ней покинул тот самый вагон, где уже во всю раздавался самый мощный храп во всей Европе, так как сам поезд мчал всех именно туда, и уже не так уж и много оставалось времени до самой границы.

Спустя время непродолжительного перехода, они прибыли в нужный вагон и уселись друг против друга, в надежде снова возобновить тот самый разговор, который удалось весьма незатейливо поддерживать в самом начале их случайного знакомства.

Но почему-то того не получалось, и это заставляло несколько нервничать их обоих, отчего почти мгновенно захотелось спать и можно сказать, бросило во всю в зевоту.

К тому же во всем этом вагоне царила полнейшая тишина, отчего Молчун даже ненароком подумал, что это вполне очевидная ловушка, но вот только не понятно с какой целью.

Все эти мысли не давали возможности ему уснуть, когда они все же приняли об этом решение после непродолжительного молчания. К тому же его побеспокоил и проводник, который ко всему прочему был без своего форменного жилета и тому причитающейся фуражки.

После недолгих переговоров Молчун согласился отдать тому некоторую сумму, чтобы уже больше никуда не пересаживаться и, как говорится, ехать до конца.

– А ехайте, куда глаза поглядят, – так сказал ему на прощание проводник, запихивая деньги себе в карман и подмигивая обоими глазами поочередно.

Молчун в ответ также улыбнулся и подыграл тому в настроении, догадавшись, что тот немного навеселе, как и многие другие в поезде, не желающие особо предаваться всем тяготам переезда и гнетущих их со всех сторон мыслей.

Проводник благополучно покинул купе, и дверь с небольшим грохотом закрылась.

– Скоро Брест? – тихо послышался вопрос откуда-то снизу и тот же Молчун, едва не подпрыгнув на своем месте, больно ударился головой о верхнюю, очевидно разобранную самим проводником полку.

В ужасе спохватилась и Люся, быстро схватывая одеяло на себя и почти в прыжке перебираясь к Молчуну.

Где-то снизу из-под полки нижнего купейного места показалась кучерявая голова мальчишки, сонно трепещущего своими глазами, оборванного и грязного, словно сам черт.

– Господи, Иисусе, – нервно перекрестилась дамочка и еще ближе подобрала свои ноги, почти наваливаясь на Молчуна.

– Черт тебя возьми, – ругнулся и сам не свой Молчун и даже хотел было перекреститься, но вовремя сдержался, понимая, что он все же советский человек и всякие чертовщины ему ни по чем.

– Ты чего здесь улегся и как сюда попал, чертенок этакий, – вырвалось дальше у Молчуна.

– А меня дяденька пустил. Я ему немного денег дал за это. Мне, вот как, нужно до Бреста добраться, – и он показал рукой на свое довольно тощее горло, – там у меня тетка с дядькой. Они помогут работу найти и приютят на время. А сам я детдомовский, босота прикормленная. Своих родителей потерял в детстве. Говорят, расстреляли их. Меня дядька какой-то из дома вынес и в детдом тот упек. Так я вот здесь и очутился, – внезапно замолк он, тихим жестом утирая набежавшую слезу.

– Ладно, не плачь. Доедешь до своего Бреста, но дальше никуда. Ты понял?

– Понял дяденька, понял, – действительно порадовался малыш и даже сверкнул глазами.

– А теперь вот что. Здесь тебе не место, да и мы сами отдохнуть хотим. Пойдем–ка, я тебя провожу и уложу туда, где мое место было раньше. Там никого нет, и ты спокойно доедешь туда, куда тебе нужно.

– Ой, спасибо, дяденька. Все же правду говорят, что мир не без добрых людей, – и он, откидывая больше вверх полку, наконец, выбрался наружу.

– А теперь пошли, – сказал Молчун и, открыв дверь, направился к выходу из вагона.

Мальчик последовал за ним и вскоре был определен на новое место, за что был по-настоящему благодарен своему внезапному спасителю.

Молчун тихо с ним попрощался и возвратился обратно, следуя через несколько вагонов и порой пытаясь пробраться между целой череды болтающихся со всех сторон человеческих рук и ног, выходящих за пределы полок.

Люся к тому времени заняла уже свое место и тревожно ожидала возвращения своего спутника.

– И что вы об этом думаете? – сразу же спросила она у Молчуна, как только тот вошел в купе.

– Проводник – ворюга и пьяница, а мальчишка просто попался ему под руку, – грустно заключил ее спутник и с небольшим грохотом завалился на полку.

– Ого, вы так и полку сломаете, – улыбнулась попутчица и даже весело рассмеялась, очевидно, вспоминая и все еще переживая в душе случившееся.

– Ничего, выдержит, – улыбнулся в ответ Молчун и предложил немного поспать, так как времени оставалось немного, что бы по-настоящему отдохнуть.

Вопреки его ожиданиям, она все же согласилась, и на какое-то время в их купе воцарилась тишина, лишь изредка сквозь стук колес, донося до обоих их тихо сопящее дыхание, что наполняло помещение каким-то особенным спокойствием и давало возможность по-настоящему освободить организмы от обычной усталости.

Спустя какое-то время они проснулись, но, ни слова говоря, каждый начал думать о чем-то своем.

Под равномерный стук колес то особенно получалось и как бы убаюкивало опять, создавая все возможности для того, чтобы снова набраться сил и продолжать жить далее до вполне отмеренного самой жизнью конца, истинную картину которого не предполагал никто, и тем более в то, еще не совсем предвоенное время.

Хотя война сама по себе уже вовсю колесила по Европе, и ею были охвачены многие ее территории.

Но то ли не придавали всему этому нужного значения, то ли так просто было кому-то нужно, но в странах, где все это происходило, попросту менялась власть, а с ней как-то и вовсе незаметно приходило и то, что и по сей день именуется обыкновенным фашизмом.

Да, тогда точно так же, как и в любое другое время, люди не придавали значения тому, что вместе с меняющейся идеологией, изменяется и весь их жизненный уклад.

И сама жизнь начинает их обеспечивать по-новому, уволакивая за собой куда-то в прошлое, или, наоборот, сильно толкая вперед в будущее.

То, которое еще не построили, и которому вполне возможно и вовсе не суждено было сбыться, так как идейное перевоплощение верхов всецело несло на себе новые затраты времени, которые не учитывали интересов самих людей, всегда и по-настоящему всего лишь желавшими жить, и больше, по сути, ничего.

Так было с каждым, и так было тогда, в то самое предвоенное время, когда самой войной в так называемом СССР еще и не пахло, да мало кто и задумывался над этим вообще, предаваясь идее жизни и ее целенаправленного исполнения.

Так приказала партия и так нужно жить. Именно этот лозунг был применен во многих странах, и именно по той причине они все и сошлись в так называемой второй мировой войне.

Кто кому не давал жить – и по сей день не понятно. Везде все вроде бы как утраивало и во многом даже определялись линии общей заинтересованности.

Но так уж, к сожалению, устроен наш мир, что волею всего лишь нескольких негодяев, подчиненным по-своему силе властной толпы, как правило, накачанной какой-то идейной смутой, в настоящую жизнь приходит смерть, а вместе с ней и полнейшее опустошение.

Мир лишался звания души, что значит, терял свое мирное обличье и на какое-то время превращался в настоящий смрад выволоченного наружу адского пламени, в алых отблесках которого отражалась сама смерть.

Каждый видел и отображал ее по-своему, как мог, своей душой, своим личным восприятием.

И в то же время тот же каждый не понимал, что, сея повседневную смерть, пусть даже в самом своем небольшом воображении, он распространял ее повсюду, разгоняя тем самым все живое и до конца изгоняя присутствие души в той общей черноте, что наступала вместе с наступлением обыкновенной ночи.

Этого никто не видел и даже о том не подозревал. Но так, к сожалению, было, а потому и смерть распространилась повсюду, словно это был по-настоящему живой организм, медленно или быстро уволакивающий каждую подобранную им жертву к себе куда-то глубоко в преисподнюю.

Но сейчас Молчун не задумывался над этим и просто лежал, чувствуя себя свободным и распространяя в своей голове только ему ведомые мысли, вполне логично тревожась лично за себя, как то делал бы самый обычный человек.

Причислял ли он сам себя к другому числу? Вряд ли он сам смог бы ответить на этот вопрос, так как лично для него все казалось вполне естественным и даже по-настоящему обыденным, включая саму смерть, если бы она наступила неожиданно и совсем не в то время, которое ему предлагалось бы жизненно.

Но, возможно, тем и отличалась его жизнь от жизней других людей, так как все-таки она была несколько опасней и намного привередливей в подборе так называемых жизненных друзей.

Вот и сейчас. Он лежал и думал.

А кто она, действительно, эта его неожиданная спутница, и как дальше продолжать игру, не увлекаясь ею самой и вообще, не принимая за женщину.

Да, такие инструкции, действительно, существуют и требуют строгого соблюдения, но, черт тогда побери, когда же тогда жить, если все время оставаться от самой жизни где-то в стороне.

Если находиться с нею рядом и в то же время сторониться, лишь отдаляя все дальше и дальше, в конце концов, пока и не наступит сама смерть.

Но долг призывал его к обратному. Он взывал его к совести. К его партийному началу, как говаривал когда-то сам товарищ Сталин.

И он не мог расслабляться и покушаться на такие жизненные мелочи, так как понимал, сколько по-настоящему человеческих жизней поставлено на карту в его одном лице.

И это, действительно, был всего лишь один в поле воин, только с той разницей, что никто не мог видеть его лицо.

Проснувшись окончательно и вдоволь наразмышлявшись, Молчун тихо встал и, взяв приготовленное заранее полотенце, пошел умываться.

К тому уже побуждал возросший во времени день, да и просто было нужно немного освежиться, чтобы привести в порядок свою голову и все летевшие вслед за ней мысли.

Люся потянулась следом за ним, и совсем скоро они заняли те же позиции, что и вначале, за исключением разве что того, что игра в молчанку, как следует, надоела.

– Скажите, товарищ, а как далеко вы едете? И вообще странно, что я до сих пор не знаю вашего имени. И вправду, молчун какой-то, – рассмеялась она, отчего в купе стало намного теплей и даже немного уютнее.

– Я еду до Гамбурга, а вы непосредственно в Берлин? Кстати, действительно, забыл представиться. Меня зовут Евгений или Евгений Викторович Сладовский. Я курирую наше образование и иногда инспектирую там, где меньше всего наших людей.

– В посольствах,– тут же догадалась Люся и тут же воскликнула, – ах, как это все интересно. А мне вот, не повезло. Хотела попасть на иностранный, но вот, загнали силой на медицинский.

– И какую же науку вы сейчас исповедуете? – полюбопытствовал, улыбнувшись, Молчун.

– Я физиотерапевт, – гордо и, можно сказать, с немного выпяченной вперед грудью сообщила ему девушка, которая теперь в этом купе показалась ему намного моложе, нежели там, на вокзале, где они встретились.

– Это что-то новое, – продолжал улыбаться ее собеседник, незаметно для нее устанавливая какой-то прибор, чем-то напоминающий обычный карандаш небольшого размера.

– Ой, что это у вас? – тыкнула пальцем девушка в то самое небольшое приспособление, способное записывать весь их разговор.

– Обычный карандаш, – и чтобы не вызывать у нее подозрения, протянул прямо ей в руку, – можете попробовать что-нибудь написать.

– Что же? – спросила девушка, на секунды задумавшись при этом.

– А вот запишите мой адрес в Гамбурге. Может, когда-то там будете, зайдете в гости.

– А вы живете один? – как-то несмело спросила она, даже немного потупив глаза в пол.

– Да, и нечему здесь стесняться. Вполне обычный вопрос для взрослых людей.

– Да, но почему-то мне кажется странным, что вы проживаете один.

– Почему же? – искренне полюбопытствовал Молчун, и в его мозг по-настоящему закралось сомнение, а верно ли он поступает, что так вот испытывает судьбу.

– Ну.., – несколько замялась девушка, – все же вы видный мужчина, и совсем не бабник, – добавила она, и почему-то покраснела.

– Ну, если дело только в этом.., – с некоторым облегчением вздохнул Молчун, – то я вам просто скажу. Пока, к сожалению, не нашел той, кто бы мне пришелся, так сказать, по душе.

– А как это? – вполне искренне удивилась Люся. – Я понимаю, когда люди просто влюбляются или просто симпатизируют друг другу. А по душе. Это как. Это ведь не предмет какой-то, а все-таки женщина, живой человек. Нельзя же его так выбирать, подбирать, или еще, как там вам угодно?

– Ну, душа, скорее всего, признак любви, а не ее вполне откровенное согласие. Понимаете, Люся, влюбляться можно в жизни по нескольку раз, а вот искренне почувствовать саму любовь можно только единожды. И к этому как раз относится наша душа.

– Откуда вы это знаете? У нас ведь этого не преподают? Это, наверное, буржуазные штучки, а вы мне тут голову морочите, – даже немного обиделась девушка.

– Да, нет, я говорю вполне серьезно. А сами сведения я, действительно, приобрел здесь, в Германии, просто купив какую-то старинную книгу. Взял просто так, из жалости к человеку, ее продававшему. Оказалось, очень хорошая книга. Есть о чем на досуге поразмышлять.

– Но это же противоречит всей нашей науке. Вы ведь знаете, что никакой души нет, а есть просто интеллект, мозг и что-то там еще физически построенное. Это я вам, как врач и специалист говорю, – распалилась этим разговором девушка, в той же душе не соглашаясь с его выводами.

– А я и не отрицаю физику нашего тела. Говорю лишь о том, что присутствует ментально, то есть в буквальном смысле висит в воздухе. Это знаете, как мысль, которая бродит вокруг вас и хочет к вам присоединиться.

– Мысли не бродят, они рождаются в голове. Я физиотерапевт и знаю об этом гораздо больше вашего. К тому же я научный сотрудник и вот-вот получу ученую степень.

– Что вы, что вы, Люсечка, не торопитесь. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение вашу квалификацию. Я лишь рассуждаю просто о том, о чем иногда думаю. Вы ведь не против этого?

– Существенно против. Мы, советские люди, должны быть напрочь лишены всяческой, буржуазного типа идеологии, предпочитающей различные человеческие наклонности более свободному и творчески настроенному уму, который может свободно выразиться только у нас, в Советском Союзе, где есть настоящая свобода слова, и где все человеческие права не попраны разными там капиталистами.

– Все верно, Люся. Только, пожалуйста, успокойтесь. Мы ведь не на семинаре, а я вовсе не ваш оппонент, а обыкновенный слушатель или просто человек.

– Нет, мне кажется, что мы с вами повстречались не случайно. Скорее всего, мою политическую бдительность проверяют наши службы. Что ж, товарищ Сладовский, вы меня проверили, и я вам ответила, как и положено советскому гражданину.

На минуту сам Молчун потерял дар речи, и ему просто показалось, что его, действительно, разыгрывают, но внимательно посмотрев на девушку, которая вся зарделась от возбуждения и буквально пыхтела всем своим, выраженным внешне негодованием, он понял, что по-настоящему ошибся, принимая обычную советскую женщину за подосланную к нему шпионку.

Спустя еще минуту он рассмеялся и смеялся так долго, сколько ему позволила она сама, сидя на своем месте и все никак не успокаиваясь от душившего ее изнутри несогласия.

– Да, полно вам, душечка, – сказал по-простому и вполне чистосердечно Молчун, – не переживайте так сильно. Верьте мне. Я простой чиновник из отдела образования, и я ни какой, не подосланный агент какой-нибудь службы. Просто я хотел поговорить с вами об этом. Мне ведь практически не с кем общаться. На работе, сами понимаете, нельзя. А дома живу один. Не с домохозяйкой же переговариваться.

– А что, у вас есть домохозяйка? – удивилась девушка.

– Да, здесь так принято. И мне как-то несподручно менять их принципы жизни.

– Но вы же советский человек? – продолжала по-своему негодовать Люся.

– Да, но я часто общаюсь с людьми, которые не принадлежат к нашему кругу мировоззрения. И у них другое отношение ко всему, что здесь имеется. Потому, я должен выглядеть соответственно, чтобы как говорится, не обострять углы наших взаимоотношений.

– И много вы проводите таких встреч? – с упорством ребенка продолжила она.

– Ну, вы же не следователь, правда. Но, если серьезно, то по долгу службы мне часто приходится встречаться с разными людьми, которые отнюдь не блещут хорошим отношением к нашей стране. Но такое задание партии, и я его выполняю.

– Так вы по заданию партии! – восхищенно спросила Люси.

– Да, и по заданию правительства, и лично товарища Сталина.

При упоминании имени вождя Люси встала и горячо пожала ему руку, принося все свои извинения и прося забыть весь этот разговор.

– Хорошо, – немного устало ответил ей Молчун, – давайте, забудем об этом и больше не будем вспоминать. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

– Давайте, – согласилась девушка и снова присела на свою полку, уже немного упокоившись и приобретя самый настоящий вид женщины, которая готова вас слушать во все глаза.

Почувствовав все это, Молчун не стал больше испытывать судьбу и перевел разговор в абсолютно другое русло, в котором не было места так называемым инстинктивным побуждениям и проявлениям каких-то свободолюбивых чувств.

Как вы понимаете, они разговаривали о политике, о линии выдержки партии, об огромных достижениях революции и еще много о чем, что, можно сказать, вообще не касалось чей-то личной жизни, и тем более, возрождающихся вместе с нею вполне природных чувств.

Но таковой была на тот момент советская женщина, и даже сам Молчун искренне пожалел о том, что так называемая пропаганда совершила совсем не в ту сторону рывок, который по-настоящему отдалил чувства человека от его реального присутствия в самой жизни.

Даже самое сильное впечатление, которое могло быть добыто в том времени, не могло быть вне присутствия живой линии партии или хоть какой-то величины реально существующего государства.

Призрак еще не осуществленного в жизнь коммунизма по-настоящему штамповал из людей роботов, которым напрочь было запрещено пользоваться чувствами, какой бы не была истинная суть их природного происхождения.