Интеллигент – это человек «особой складки»: терпимый, лёгкий в интеллектуальной сфере общения, не подверженный предрассудкам – в том числе шовинистического характера.

Многие думают, что раз приобретённая интеллигентность затем остаётся на всю жизнь. Заблуждение! Огонёк интеллигентности надо поддерживать. Читать, и читать с выбором: чтение – главный, хотя и не единственный, воспитатель интеллигентности в главное её «топливо». «Не угашайте духа!».

Способность приобретать знания и самый интерес к знаниям растут в каждом отдельном человеке в геометрической прогрессии. К сожалению, в обществе в целом общая образованность падает, и место интеллигентности заступает полуинтеллигентность…

Первобытных людей безосновательно считают грубыми, жестокими, грязными. Если потому только, что они были ближе, чем мы, к животному миру, то ведь животные чистоплотны, обладают исключительным пониманием друг друга, приверженностью к своим обыкновениям, и т. д.

Я думаю, что у первобытных людей был великий фольклор, прекрасная травная медицина, умение делать хирургические операции, богатые обычаи и свои празднества, а между собой они умели держать слово, были нежны к детям и щедры…

Дмитрий Лихачёв

Глава первая

Вячеслав Константинович Соммер был писателем. Это был факт неоспоримый, подтверждённый наличием членского билета Российского союза писателей № 4015 и членским билетом Российского Союза профессиональных литераторов № 2017-150.

Уважительно и возвышенно почитатели его таланта звали его Вячеслав или Слава. Старые приятели были не столь щепетильны в обращении к великому русскому писателю и ограничивались окликами: Славка или Славуня. Одно несомненно: и те, и другие признавали в нём наличие таланта к сочинительству.

Вячеславу Константиновичу было абсолютно наплевать и на славу, и на своих почитателей. Он любил хорошо гульнуть, выпить и закусить. Проще говоря, он любил жизнь в самых её низменных материальных проявлениях. Но в эту жизнь каким-то странным образом вползла литература. Сначала он читал чужие книги, а затем начал писать свои.

На вопрос, зачем он это делал, ответа не было. Ему были не нужны ни деньги, ни популярность, ни вечная память в архивных папках и доносах. Что-то ему неведомое давило на него и не отпускало, постоянно нашёптывая, что любая мысль, отличная от «пожрать» и «поспать» – великая мысль. Но он то как раз и стремился больше всего пожрать и поспать. В этом стремлении к нормальной жизни, и невозможности её постоянно вести, была заключена драма, именуемая философами как закон единства и борьбы противоположностей.

Этот, в общем-то, пустяшный для обычного человека закон терзал его не на шутку. Он заставлял его быть наблюдательным. Он же терзал и пишущую руку, пальцы которой без ощущения силы, толкающей ручку вперёд по бумаге бесконечно зудели и чесались. Конечно, была ещё и «жопа», которая тоже требовала усидчивости.

Сначала Вячеслав Константинович смотрел на эту «литературную тягу», как на проявление новых, связанных с выходом человечества в информационное пространство пороков. Он перестал читать, смотреть телевизор и слушать радио, но «литературный зуд» всё сильнее и сильнее брал его за горло. И тогда он смирился, решив, что это что-то ему неведомое терзает его тело в целях развития души. Он даже начал думать о боге, но не слишком часто, и не особо надеясь на то, что бог его заметит. Да и смотреть богу на него особых причин не было. Он уже был не молод, писать начал поздно, а значит, родился без «божьего дара».

Литературный дар нахлобучил его тогда, когда на голове уже почти не осталось волос, а живот почти закрыл мужское достоинство. Но он ещё не был и слишком стар, чтобы господь таким образом готовил его для своего высшего суда. Поэтому, к богу Вячеслав Константинович обращался редко, хотя и питал к нему огромное почтение, ибо точно знал, что без него нигде и ничего происходить не может. Другое дело Дух Святой. Его присутствие в своей жизни Вячеслав Константинович чувствовал постоянно, и обращался к нему часто. Дух Святой настигал его самым неожиданным образом, и заставлял трудиться. Иногда Вячеслава Константиновича посещала крамольная мысль о том, что на всём белом свете есть только он и Святой Дух, и больше никого нет, особенно из тех, кто бы мог отвлечь внимание Духа от него.

Не сразу, а постепенно, соединив своё тело с душой и Духом он вполне успокоился, решив что «попал под раздачу» где-то там в шестерёнках «небесной механики». А раз «попал», то с этим надо как-то жить. Это «попал» и «надо жить» сильно отличало его от других литераторов, ждущих свою волну вдохновения и алчущих от неё денежной отдачи.

Вячеслав Константинович больше всего ждал волну спада творческого подъёма, так как в это непродолжительное время он имел возможность чувствовать себя нормальным человеком. Он с наслаждением предавался обычным человеческим грехам: ел, пил, ходил в баню и приманивал на свои уже написанные творения хорошеньких девиц.

Впрочем, девиц он приманивал, объединившись с художником. Художник был его старым приятелем. Звали его Михаил Александрович Цветов. С такой фамилией он просто не мог быть никем иным. Художник, в отличие от писателя, был кудряв, худощав и усат. Они прекрасно дополняли друг друга. Художник тоже стремился к нормальной человеческой жизни, но и его без красок и кистей «глючило» и «плющило».

Короче говоря, они оба писали вынужденно. Один свои рассказы и длинные повести о прелестях текущей жизни, другой об этом же картины. Их обоих вдохновение чаще мучило, чем отпускало. Они оба смирились с тем, что дают своим Музам значительно больше, чем те им в материальной жизни, и за это бывают частенько ими измучены в жизни духовной.

Литератор на эту тему часто философствовал в деревенской баньке, объясняя художнику «небесную механику».

– Видишь ли, Мишель, – говорил он, – Возьми, к примеру, батюшку или на худой конец пастора, муфтия, раввина и прочее святое лицо. Что он делает? Он постоянно ведёт праведный образ жизни.

– Да, – соглашался художник, – Я бы даже добавил безгрешный и святой образ жизни.

– Верно. И этот образ жизни даёт ему право лгать с алтаря, даже с Алтаря Отечества, вводя в заблуждение паству, которая не всегда понимает кому она обязана своими несчастьями и проблемами. И только наставления «праведника» открывает ей глаза на её истинный путь к светлому будущему.

– Пожалуй, – соглашался художник.

– Мы же с тобой из другого мира. Мы с тобой, Мишель, выпали не из местной религиозной клетки, а свалились сюда из театра вселенной. Господь любит смотреть на игру актёров, и мы с тобой актёры. Может быть не ведущие, но играющие. Мы буйствуем и каемся, мы пьём и грешим. Мы с тобой Мишель живём, и этот театр нас не просто ведёт, он нас тащит по жизни. Вопрос только в том, куда?

Эти длинные диалоги обычно имели своих слушательниц, которые жадно внимали словам литератора, пытаясь угадать, напишет он о них свой очередной рассказ или нет. Девицы созерцали его хоть и с восторгом, но опасливо. Кто его знает, что он напишет. На художника же все женщины смотрели влюблённо. Для него они все были равны. Он не делал различий между девицами-девственницами, порядочными женщинами и падшими. Последние ему даже нравились больше. Его любимым лозунгом были слова: «Была бы женщина». И женщины его любили, что называется «зеркально». Он прекрасно писал «обнажёнку», открывая их обладательницам все плюсы и минусы женских тел. Для женщин он был даже больше, чем врач-гинеколог. Он был для них отцом. Это благодаря ему, и таким как он, гуляет по России поговорка: «Пока живы врачи – гинекологи, живопись не умрёт, как не вымрут и гинекологи, пока есть живописцы».

– Так вот, Мишель, мы не грешники, мы с тобой творцы, артисты. Мы всё время между молотом подлости и наковальней зависти. У нас только один грех – отсутствие тщеславия. Попы и прочие святые люди называют его гордыней. Этого греха наши коллеги нам с тобой простить не могут. Мы с тобой подрываем основу их творчества, а может быть и основу всей земной государственности. Значит, мы с тобой плохие люди, но нас тащит на сцену жизни. Меня с книгами, тебя с картинами. На сцене мы каемся. На сцене мы очищаемся от грехов. Именно за это нас и любят женщины. Они читают мои рассказы, они смотрят на твои картины. Они нас за это любят.

Если бы они видели нас на сцене во время труда, они бы к нам и близко не подошли. Это для «святого» процесс работы радость, помахал туда-сюда кадилом, ручку для лобызания протянул… А тут вены вздуты, глаза выпучены, пульс в висках стучит, то слова не успеваешь записывать, то краски подходящей не видишь. Одно мучение.

Художник внимал и согласно кивал. Иногда его взгляд устремлялся вдаль, значительно дальше своих возлюбленных натурщиц и даже дальше банного окна, куда-то за горизонт. Тогда он начинал и сам говорить странные вещи.

– Люди странные существа, погрязшие в самости и гордыне. Убогие считают, что для них уготовлен рай, надо лишь дожить в своём убожестве до Страшного суда. Алчные просто алчут рая, покупая индульгенцию у посредников, часто путая судью с адвокатом. Кого они только не «башлят», искупая свои грехи.

– Это же замечательно, – прервал речь художника литератор, – Люди в своей подлости хоть чего-то должны бояться. Это хорошо, что они платят за нынешний страх, опасаясь своего завтра.

– Наверное. Но с чего люди взяли, что каждому человеку в отдельности кто-то открывает врата в рай или ад. Не думаю, что в «небесной канцелярии» нашлись бы желающие на такую собачью работу. Открывать врата праведникам – это всё равно что ежесекундно распахивать створки дверей перед английской королевой или российским президентом. А вдруг, что-то не так сделаешь? К примеру, только одну створку двери откроешь, а перед тобой, ну прямо «праведник из всех праведников». Он вознесётся в рай, нажалуется богу и уволят тебя к чёртовой матери. А если эта должность была поганой, то какой же окажется другая? Открывать врата ада? При таком количестве желающих туда попасть, та ещё работёнка. Горячий цех. Оттуда пламя как из мартеновской печи, а туда толпа истеричек, лгунов, политиков, чиновников, бизнесменов и прочего многочисленного земного отребья.

Как-то так, за своими безгрешными беседами они и коротали своё свободное от «творческих ударов» время. Они вроде бы блуждали по следствиям, но в конце этих блужданий всегда приходил тот, кто знал больше, и их мозг начинала сверлить причина блужданий, требующая выхода. И литератор начинал писать ручкой, а художник кистью, создавая нечто из ничего.

Они никогда не видели того, кто знает больше. Но он всегда очень просто завершал их блуждания по следствиям, «вколачивая» в их мозг ясные мысли.