Глава третья

Санинструктор гвардии старшина медицинской службы Веретеницына была единственным человеком в роте, с которым Воронцов никак не мог найти общего языка.

В роту она прибыла из санбата как раз перед наступлением, из которого батальон выбирался несколько суток, потеряв многое и многих. Когда дивизию перебросили севернее и на марше пополнили личным составом, Воронцов попытался отправить ее назад, в тыл. Как раз нашлась подходящая замена: из маршевой роты прислали отделение, с солдатами прибыл бывший сельский фельдшер из-под Ельни. В личном деле его оказался некий изъян, который и определил его место на фронте. Прошлой зимой на оккупированной территории он поступил на службу в самоохрану. Через два месяца рота, сформированная из «зятьков» и местных жителей призывного возраста, полным составом с оружием и имуществом, включая конный обоз и два грузовика, ушла из казармы в лес к партизанам. А осенью местность освободили. Фильтрационный лагерь. Проверка. Все прошло благополучно. Но на передовую послали с винтовкой. Обычная история.

– Екименков, обязанности санинструктора роты знаете? – спросил его Воронцов.

Тот пожал плечами:

– Если надо…

– Надо.

– А старшина Веретеницына?

– Война – дело мужское. В том числе и раненых таскать. – Он говорил то, во что сам не верил.

– Оно так, – ответил Екименков и неопределенно покачал головой, то ли одобряя решение ротного в отношении старшины Веретеницыной, то ли выражая таким образом благодарность за доверие ему, направленному на фронт простым рядовым стрелком.

А вечером в землянке у него с санинструктором состоялся нелегкий разговор, после которого свой рапорт на имя капитана Солодовникова Воронцову пришлось порвать.

– За что вы меня возненавидели, товарищ старший лейтенант? – Веретеницына сидела напротив, отодвинув в сторону кружку с остывшим чаем. Глаза ее уже блестели. И Воронцов знал причину этих ее близких слез.

Еще перед наступлением, когда батальон ждал своей участи во втором эшелоне, она сошлась с лейтенантом Сливко. Что и говорить, они были друг другу под стать. Сливко в бою всегда впереди. Солдат поднимал в атаку прикладом автомата. Не дай бог, если обнаружит кого в траншее после того, как взвод покидал ее. Тогда рукопашная происходила прямо на месте. Кулаки у Сливко были пудовые. Под такие гири лучше не попадать. ППШ в его ручищах выглядел игрушкой. Кашу ему приносили сразу в двух котелках. Веретеницына тоже раненых таскала на себе. Однажды, когда второй взвод отошел, не выдержав танковой контратаки и впереди, в траншее, остались пулеметчики, она схватила санитарную сумку и поползла к ним. Где-то в траншее остался и Сливко. Все тогда подумали: за ним. Через час вернулась назад, притащила на плащ-палатке раненого в бедро навылет первого номера и замок от «максима». А Сливко со связным, когда стемнело, пришел совсем с другой стороны.

Лейтенанта Сливко и еще шестерых из разных взводов они похоронили у дороги, наскоро прикопав в воронке, которую немного расширили саперными лопатками. Кто-то из стариков невесело заметил:

– В сорок первом так хоронили.

Хорошо, хоть похоронили.

На следующий день Веретеницына развела в котелке остатки спирта и напилась. Ее везли в санитарной подводе. Через три дня история со спиртом повторилась. На этот раз она устроила настоящую пьянку, в которой участвовали кашевар Зыбин, старшина Гиршман и еще двое солдат из обоза. Воронцов докладывать о случившемся не стал, но уже тогда решил: выберемся к своим, Веретеницына пусть убирается из роты к чертовой матери! Пусть возвращается в санбат или в какой-нибудь тыловой госпиталь. Он готов был сплавить ее куда угодно, только бы поскорее выпроводить из роты.

И вот сидела теперь перед ним и сморкалась в марлевый платочек, отороченный цветными нитками. Точно такими нитками, вспомнил Воронцов, его сестры вышивали на наволочках и подзорах цветы и ягоды. Что с ней делать? Уходить из роты в санбат она ни в какую не соглашалась. Что-то, видать, и там у нее произошло. Не просто же так она из тыла убежала на передовую. А может, к Сливко? Но лейтенанта Сливко теперь нет. Что и говорить, мало еще он знал своих подчиненных.

Упорство Веретеницыной объяснить он не мог.

– Конечно, теперь, когда Олега нет, кто за меня слово замолвит? – словно читая его мысли, сказала она.

Воронцов молчал. Веретеницына, хоть и старшина медицинской службы, хоть и человек в погонах и при штатной должности, хоть и его непосредственная подчиненная, а все же, с какой стороны ни подступись, в первую очередь женщина. На такого старшину не прикрикнешь, не накажешь так, как можно наказать любого из подчиненных, хоть бы даже Гиршмана, будь он четырежды незаменимым.

– Быстро же вы, товарищ старший лейтенант, своего боевого товарища забыли, – сморкалась в марлевый платочек Веретеницына.

Сразу несколько лиц вспыхнули в его сознании и задержались на короткое мгновение, вполне достаточное, чтобы он успел их узнать. Курсант Селиванов, Степан Смирнов, Кудряшов, Владимир Максимович Турчин, лейтенант Бельский… Так падают звезды августовскими ночами. Вот одна обозначится в черном пространстве, вот другая, третья… Взгляд не успевает ухватить ее отличительных черт и запомнить. Но в сердце отпечаталось все отчетливо, на всю глубину. Четвертая, пятая…

– Ну, хватит, Веретеницына. А то вы сейчас тут наговорите…

После того разговора отношения их на время вроде бы и наладились. Веретеницына отбила для себя кое-какие вольности, на которые Воронцов мог закрывать глаза без ущерба для общей дисциплины и порядка в роте. Обязанности свои старшина медицинской службы исполняла исправно и в полном объеме. А во время боя, когда надо было перевязывать и вывозить в тыл раненых, в помощь ей и санитарам Воронцов все же отряжал своего связного, фельдшера Екименкова. Фельдшер обзавелся набором трофейных медицинских инструментов, необходимых при оказании первой помощи. Воронцов не раз наблюдал его в бою – тот действовал не хуже Веретеницыной. После боя солдаты зазывали его то в одну землянку, то в другую, угощали табачком. Это говорило о многом.

И вот Воронцов стал замечать, что санинструктор зачастила к нему в землянку. Дело без дела, а забежит и забежит. То спросить о чем, что ей вполне мог бы довести Гиршман, а заодно снабдить и обеспечить всем, что имеется в ротном обозе для медицинской части. То, наоборот, принесет чего к чаю. Как будто ему офицерского пайка не хватает. Нет, наконец решил он, от этой бабы надо избавляться поскорее.

В штабной землянке иногда засиживались взводные. Служба есть служба, и она была главным, что их объединяло, что свело в единую семью здесь, в лесах на Витебском направлении. Но наступала минута, когда потрепанные карты убирались в полевые сумки и связист Добрушин снимал с раскаленного кирпича «буржуйки» посапывающий чайник и разливал по кружкам густой, как вино, морковный чай. Вот уж что умел Добрушин мастерски, так это заваривать чай. Именно морковный, свойский. Так что слава о морковном чае Восьмой роты была известна во всем батальоне. Пили морковный чай и в окопах.

Все они, и взводные и он, командир роты, и младший лейтенант Малец, прибившийся к их компании, были примерно одного возраста. Им было о чем поговорить. Старшина Гиршман и связист Добрушин, забрав со стола свои кружки, вскоре перебирались поближе к «буржуйке». Что им молодежь? У них, людей семейных, были свои разговоры. У Гиршмана в Москве остались трое детей. У Добрушина – большая семья под Брянском.

После боя с немецкими танками Воронцов выговорил Гиршману. Предупредил, что теперь тыл для старшины – не глубже трех километров от ротных окопов. Хитроватый старшина выслушал выговор терпеливо и сказал:

– Очень даже вас понял, товарищ старший лейтенант.

Со старшиной роты Воронцову повезло. В Восьмую роту Гиршман прибыл старшим сержантом в должности помкомвзвода. Когда во время бомбежки тяжело ранило старшину Толоконникова, Воронцов назначил исполнять обязанности его. Хозяйственный, прижимистый, он тут же обзавелся знакомствами во многих тыловых службах и на складах и вскоре обеспечил Восьмую всем необходимым. Но, при всех своих достоинствах, Гиршман имел один существенный недостаток – побаивался передовой и использовал малейший повод, чтобы снова улизнуть в тыл, хотя бы в относительную его глубину, километра на три от окопов.

– Я, товарищ старший лейтенант, как тот старый коняка, который боится стрельбы. Болезнь такая. Организм не позволяет. Вы уж поймите меня правильно. – Так объяснил Воронцову как-то в землянке, когда они остались одни, свои особые обстоятельства Гиршман.

Если бы такое случилось с кем-нибудь из его солдат, сержантов или взводных, Воронцов тут же ходатайствовал бы о переводе такого горе-вояки в нестроевую часть. Но старшине в бой не ходить. А снабженцем он был хорошим. И в батальоне, зная оборотистый характер Гиршмана, его умение любое дело выкрутить в свою пользу, а следовательно, в пользу Восьмой роты, Воронцову откровенно завидовали.

Иногда на морковный чай из объемистого пятилитрового чайника связиста Добрушина попадала и санинструктор Веретеницына. Тогда разговор за столом получался несколько иным, не то чтобы совсем уж сдержанным, но все же с поправкой на присутствие женского контингента, как заметил однажды младший лейтенант Малец.

Когда случалось продолжительное затишье, к Воронцову приходил Иванок. Чаще всего – вместе с Кондратием Герасимовичем Нелюбиным. То письмо из дому принесет, то какую-нибудь весть из разведотдела полка. Однажды похвастался:

– Снайперскую винтовку обещали выдать.

– Не нужна она тебе, – настороженно заметил ему Воронцов.

– Это теперь тебе она без надобности, – усмехнулся Иванок. – Ты теперь на роте. Большое начальство. На нейтралку с винтовкой не поползешь. А мне в самый раз.

Вспомнился разговор с Радовским. Георгий Алексеевич человек наблюдательный. Сказал однажды на озере:

– Смотрю на Иванка. Хороший человек из него может получиться. После войны. А может и не получиться. Иванок, как и я, – порождение войны. Но он все же другой. Со мной все ясно. А вот парня надо спасать. Нельзя ему больше на войну. Он не должен убивать. Очень опасный возраст.

– Вы же знаете, его уже не удержать.

– И все же попробуй. Ты для него очень много значишь. Тебя он может послушать.

– Иванок для себя все уже определил.

– Если он окажется на передовой, у него три пути. Два основных, наиболее реальных. Третий – возможный. Первый: погибнет. Второй: вернется с войны законченным негодяем, для которого убить человека – плевое дело. Даже вне войны. Эта преграда рушится легко. Но есть и третий: он сделает карьеру, развивая в себе именно эти качества – хладнокровие, расчет, отсутствие брезгливости там, где другого скрутит всеми судорогами. Беспощадная жестокость к себе и другим. Я же вижу, как он реагирует на след Кличени. Как только почувствовал, что Кличеня здесь, и он уже сам не свой. Такие, как Иванок, убивают неосознанно, испытывая при этом такие сложные чувства, что, если бы мы, люди пожившие, заглянули в это время в их души, то ужаснулись.

– Чему? Тому, что это допустили?

– В том числе. Мы воспринимаем войну, смерть на войне, от пули или штыка, как жестокую необходимость на пути к миру и гармонии. При этом совершенно определенно осознаем, что когда-нибудь все это закончится. И в сущности-то и убиваем, чтобы поскорее все закончилось. Как ни чудовищно это может прозвучать. Таким же, как Иванок, важен процесс. Они живут сегодняшним. Они не обременены мыслью о том, что сегодняшняя кровь – это плата за мир, который будет потом, после окончания этой бойни. Они более раскованны, чем мы. Вот откуда взялась мечта Наполеона: дайте мне армию пятнадцатилетних, и я покорю весь мир. Он это знал, их беспощадность и раскованность.

– Иванок мстит за сестру. У него есть мечта. Вызволить сестру. Вернуть ее домой, в Прудки. Он воюет за сестру.

– Возможно.

И вот буквально перед самой атакой, когда комбат собрал ротных на НП Седьмой роты, чтобы увязать взаимодействие во время наступления на Дебрики, Кондратий Герасимович сказал, что в операции участвует полковая разведка и что в траншее видел Иванка со снайперской винтовкой. Значит, все-таки дорвался волк до ягнят…

Перед началом атаки соседей Воронцов перебрался в левофланговый взвод. Лейтенант Петров в сосняке оборудовал наблюдательный пункт, откуда неплохо просматривались Дебрики. И атаку, и выход роты из атаки Воронцов наблюдал в бинокль. Артобстрел, последовавший сразу после того, как Седьмая вернулась на исходные, свидетельствовал о том, что операция вступала в новую фазу. Более того, в характере обороны их батальона начало что-то происходить.

Противник, основательно потревоженный перед фронтом Седьмой роты, открыл беспокоящий огонь из пулеметов и на участке Восьмой. Но здесь, на сосне, пуль с той стороны можно было не опасаться. Пулеметчики первого взвода затащили на дерево щит от немецкой 37-мм пушки с закрылками, основательно укрепили его, замаскировали сосновыми лапками. Снегопад, продолжавшийся вот уже третьи сутки, положил на маскировку последние, завершающие штрихи. Огня со своей позиции пулеметчики пока не вели, используя ее как пункт наблюдения, все работы, включая и маскировку, проводили ночами, и немцы ее, похоже, еще не обнаружили. Воронцову, прежде чем подняться на сосну, тоже пришлось надеть на себя белый маскировочный халат с капюшоном.

– Кажись, наши боги войны куда-то попали, – сказал лейтенант Петров; он сидел на корточках рядом, тоже наблюдая за происходящим на левом фланге в бинокль. Если глянуть со стороны, то бинокля в его красных от мороза ладонях увидеть было невозможно, вниз свисал только потертый узкий ремешок. Под мышкой висел трофейный МР40. – Вон как разгорается.

– Хаты не трогают. Аккуратно работают. Без корректировщика так не смогли бы.

– Точно-точно, Александр Григорьевич. Слишком кучно выкладывают. Прямо как на шахматной доске. Забегали… Ну, видать, крепко им досталось. Как бы не осерчали всерьез.

– А это да, – подал голос пулеметчик. – Раздразним. Пустит танки. Как в прошлый раз. Насилу вон отбились.

Пулеметчика из первого взвода Воронцов запомнил по окружению. Темников. Лет тридцати пяти, с густыми усами, которые он тщательно подбривал. В такой же опрятности содержал и свой пулемет.

– Боитесь танков, Темников? – спросил он, разглядывая в бинокль поле между Дебриками и лесом, где проходила первая линия окопов Седьмой роты и где, должно быть, метался сейчас по ходам сообщения Кондратий Герасимович, подсчитывая свои потери.

– Кто их не боится, танков. – И тут же спохватился: – Мое дело – пехота. А по танкам пускай артиллерия получше стреляет. Не допускает до окопов.

– Ты, Егорыч, за своим делом следи. – Лейтенант Петров ворохнул плечом, недовольно покосился на пулеметчика. – А то сами деру дали. Артиллеристы им виноваты…

– Ничего мы, товарищ лейтенант, не драпали. Поменяли позицию, вот и все.

– Без приказа.

– Решили не обнаруживать, так сказать, выгодную позицию. Отошли на запасную. Три диска расстрелял. К нашим окопам они не подошли. Ни одной гранаты не долетело.

– Не долетело…

– Какая-то странная атака. Пошли и вернулись. – Воронцов повел биноклем вдоль обороны Седьмой роты. Нет, танков с нашей стороны не видать. И комбат ничего не сказал о возможной танковой атаке. Значит, действительно, цель атаки достигнута.

– Я ж говорю, корректировщика оставили, – подтвердил его догадку Петров. – Вон как гаубицы точно бьют.

– Не по своим, и то ладно, – проворчал пулеметчик.

– А ты бы, Егорыч, помолчал.

– Да мне тут одному скучно, товарищ лейтенант. Днями напролет… Посиди-ка. Да на ветру, на морозе.

– Вас тут трое. Меняйтесь.

– Меняемся.

– Что ж, Седьмая сходила, – сказал лейтенант Петров. И Воронцов понял его.

Они сейчас думали об одном и том же. В последнее время так сложилось, что атаки, проводимые на участке фронта, занимаемом их гвардейским полком, заканчивались очередными потерями. Вперед продвинуться не удавалось. Оперативный отдел нового командира полка разрабатывал очередную операцию то на одном участке, то на другом, то захватить высотку, то овладеть населенным пунктом, то оседлать рокадную дорогу. Майор Лавренов бросал в атаку то один батальон, то другой. Иногда удавалось ворваться в какую-нибудь деревню, но немцы тут же организовывали мощную контратаку и буквально через несколько часов восстанавливали свои позиции, отбивали окопы и дома. Никому не хотелось зимовать в поле. Так что, можно сказать, воевали за зимовья, за насиженные места. В штабах, конечно, цели и задачи ставили иные. Но приказы выполняли солдаты. А солдатам надо было где-то зимовать. И на той, и на другой стороне фронта в избах уцелевших деревень и в блиндажах, оборудованных железными самодельными печками, надеялись, что фронт до весны не сдвинется, что гигантская огненная дуга между Курском и Орлом, а потом битва на берегах Днепра истощили все силы противоборствующих сторон и обе стороны теперь будут зализывать раны, накапливать людской и материальный ресурс, по крайней мере, до весны, и если здесь, в центре для одних Восточного, а для других Западного фронта что-то и начнется, то не раньше мая следующего года, когда просохнут дороги.

В батальонах и ротах понимали: майору Лавренову, недавно назначенному на должность командира полка, хочется отличиться, засветиться в сводках по дивизии и армии, а возможно, и всему Западному фронту.